Пеппи

 

 

 

Маленькое предисловие. У меня иногда получается рассказывать. Записать рассказанное для меня сложнее, почти сверхзадача. Поэтому в записанном виде достаточно сумбурно. Это извинения перед читателем.

А еще выражаю свою величайшую признательность и благодарность девочке по имени Осень. Даже если настанет весна, все равно будет осень. Слышишь? Даже если весна.

Проснуться, встать,
И подойти к окну,
Распахнутому в осень.
Но вдруг там
Пусто?

“До свидания, милая Пеппи! Все-таки я тебя так и называю до сих пор: Пеппи, милая Пеппи. Я до сих пор не научился писать письма, поэтому сейчас сложу вчетверо чистый лист бумаги и суну его в конверт. Там, где адресат, старательно выведу “Пеппи Длинныйчулок”, наклею марку. А потом зажгу конверт от пламени свечи и буду смотреть, как в который раз сгорает мое прошлое, а когда обожгу пальцы, оставлю догорать конверт в пепельнице. Ежесубботнее ритуальное сожжение мостов, возводимых в моем воображении. До следующей субботы, милая Пеппи! До следующего письма”.

* * *

Знаешь, я давно собирался, но все никак руки не доходили, а сейчас у меня просто нет выбора: чтобы окончательно не свихнуться, пришло время тебя выдумать. То есть от начала и до самого конца, создать несуществующую подругу, способную терпеть меня таким, каков я есть, с дурным характером, нескладной и бестолковой судьбой, множеством болячек и идиотских привычек. Я немного расскажу о тебе, чтобы было понятно, с кем мне придется иметь дело. Итак. Я взял понемногу отовсюду, зачерпывая самое чистое, что сохранилось в моей памяти, в результате получилась ты. Я взял любовь одной, ее горячий порыв, способность на безумство, прибавил теплоту и нежность другой, непритязательность и преданность третьей. Понимаешь, в жизни такого сочетания не бывает, только в сказках, и то, которые печально заканчиваются. Внешность? Она почти не играет роли, но если хочешь, я дам тебе то, что я больше всего любил в женщинах, с которыми сводила меня судьба. Твое лицо я почти уже вижу, мне даже кажется, что я легко узнаю его среди множества других, почему-то всегда в профиль. Нос с небольшой упрямой горбинкой, наивные губы и глаза, обязательно зеленые, с золотистыми искорками в глубине, иногда лукавые, но чаще – немного растерянные и близорукие, а поэтому беззащитные и невольно доверчивые.

Хочешь этого или нет, но отныне у меня есть ты. Мне очень нужно, чтобы кто-нибудь меня слушал, тогда я чувствую себя еще немножко живым.

Возвращаясь домой, я делаю себе крепкий кофе, закуриваю сигарету и усаживаюсь поудобнее:

– Ты готова?

Это произошло, когда я был фотографом. Звучит гордо, но я искренне верю в то, что когда-то я был неплохим фотографом. Все началось с телефонного звонка.

Я пытался вспомнить имя, связанное с этим голосом, но никаких ассоциаций не возникало. Совсем никаких. Внешность обладательницы голоса, который я услышал в телефонной трубке, представилась мне такой: возраст не определен – может, пятнадцать, в этом случае умненькая, наверняка читала Белого и знает, кто такой Шопенгауэр; а может, уже сильно за сорок, тогда это тот случай, когда “маленькая собачка до старости щенок”. И то, и другое весьма приблизительно, но мне нравится. Дальше – наверняка брюнетка, обязательно с короткой стрижкой “под мальчика”. Тут же захотелось спросить про прическу, но сдержался, слишком несолидно. Внимательно слушая, я мысленно достраивал портрет: ноги, грудь, рост, одежда. Мда... Получилось что-то отдаленно напоминающее Пеппи Длинный чулок. Только, пожалуй, слегка поплотнее. И не рыжая.

– Теперь объясните толком, зачем вам понадобился именно я?

– Это не телефонный разговор. Если у вас найдется немного времени, мы могли бы где-нибудь встретиться, и я все вам расскажу.

– Завтра утром вас устроит? Только чур, место выбираю я.

– Хорошо, во сколько и где?

– В одиннадцать. Возле Новой Голландии, прямо на углу, выходом на Крюков, есть кафе. Найдете?

– Попробую.

– Тогда до встречи.

Названия кафе я не помнил, но для неожиданных встреч, подобных этой, лучшего места не найти. С утра там будет еще пусто, я займу свое любимое место у окна, выходящего прямо на Новую Голландию, буду курить, пить коньяк или текилу с ломтиком лимона и солью, и разглядывать всякие диковины, которыми увешаны стены кафе. Или, ни о чем не думая, глазеть на улицу. Я всегда старался извлечь что-нибудь приятное из любого приключения.

Весь день я размышлял о предстоящей встрече. Черт меня дернул согласиться, мог бы найти тысячи уловок, чтобы отвертеться. В Питере куча фотографов, не в пример лучше меня, и все не прочь заработать. Почему этой телефонной Пеппи понадобился именно я? Не может же быть, что только из-за того, что где-то когда-то мы с ней встречались, и встречались наверняка мельком, иначе бы я запомнил обладательницу этого голоса. Но пока все, что у меня есть, это голос. Не густо.

Мне нужен хороший фотограф, работа обещает быть интересной, именно так она и сказала: обещает быть. Хороший фотограф – с этим можно было бы поспорить, но работа, которая обещает быть интересной, меня сразу подкупила.

* * *

Знаешь, похоже, я создаю не только тебя, но и подходящий для нас мир. Я долго размышлял над тем, что я туда придумаю, как там все будет устроено. Я давно к нему подбираюсь, только раньше это была просто игра воображения, ни к чему не обязывающая гимнастика для мозгов, теперь это стало вполне насущной необходимостью, мне нужен другой мир, я столкнулся с необходимостью защитить свою разболтанную психику от агрессии окружающей меня действительности, пусть даже таким экстравагантным способом. В моем мире будет всегда осень, это непременное условие; иногда совсем ранняя, иногда уже с тонким ледком на лужах. Он будет составлен из красок, звуков, запахов, которые осели в моей памяти, я их складываю вместе, получается картинка, в которой меня почти все устраивает.

Иногда там лес, иногда город, может, даже парк над Даугавой – боже, как там красиво в сентябре! Там мы обязательно встретим Андриса, Сандру и Валдиса, тех, из моей юности, нам будет о чем поболтать, мы не виделись со времени прошлой бесконечности, я даже не уверен уже, что был там в действительности. А иногда там будет осенняя Петроградская, острова, Залив, который снится мне до сих пор, без этой части мне никак не обойтись, потому что там остались первая любовь и первое горе потери – то, чего мне никогда не забыть, да и не хочется забывать. Ты ведь не будешь меня ревновать, правда?

Невозможно знакомый тихий голос:

– Мы там будем вместе?

Итак, в одиннадцать следующего утра я уже сидел в кафе, устроившись за любимым столиком возле распахнутого на набережную окна, употребляя текилу, налитую из бутылки с яркой пластмассовой пробкой в виде сомбреро.

Входная дверь брякнула латунным колокольчиком, пропуская одинокого посетителя – мою запыхавшуюся Пеппи. Я узнал ее сразу, почти все приметы, придуманные мной накануне, совпали. За исключением, пожалуй, одного, в чем я все-таки ошибся: она оказалась изумительно рыжей. Именно того оттенка, к которому я так неравнодушен: темно-бронзового, отливающего красным золотом. На вид лет двадцати с хвостиком; лохматая прическа с непослушной челкой, почти закрывающей глаза, и веснушки, густо усыпавшие нос и скулы. Бросив сумку на стол, Пеппи устроилась поудобней и заявила:

– Привет! Давно ждешь? Я коньяк буду!

Заказав коньяк, я вернулся за столик и вопросительно уставился в ее живые, невозможно зеленого цвета глаза.

– Расскажи, где мы с тобой сталкивались? – я автоматически подхватил вскользь предложенное “ты”.

– Мы встречались в галерее, на Пушкинской. На открытии выставки. Там я и фотографии твои видела. Ты вряд ли запомнил меня, очень сильно пьян был. Но телефон свой оставил. И теперь мне нужна твоя работа, – она пригубила из бокала и выжидающе поглядела на меня.

Надо же, на открытии нашей выставки я действительно смертельно напился, и совершенно не помню, что там было, а уж тем более, кто там был. Но каков паршивец: всучил-таки номер телефона! Наверное, уже тогда я обратил внимание на Пеппи.

Я исподтишка разглядывал ее и думал, что пожалуй, я заранее уже согласен, сопротивление бессмысленно, белые флаги, по меньшей мере, уже заготовлены, осталось только вывесить. Промелькнула мысль: “Дружок, а не кажется ли тебе, что ты снова влюбился?”, но я отогнал ее, как преждевременную.

– А теперь скажи, что в этой работе интересного? За исключением работодателя, – Пеппи явно повеселела:

– То есть работодатель тебя устраивает? Уже неплохо. А работа такая: я художница, мне надо сделать слайды с картин. Но только именно так, как я скажу, это и есть самое интересное. Предупреждаю сразу – мастерская не в Питере, придется немного прогуляться. И денег много не обещаю.

Тут же вспомнилось: это не телефонный разговор, надо встретиться. Ну конечно, если бы я услышал про предстоящую прогулку еще по телефону, мне ничего не стоило бы отвертеться, но увидев ее, отказаться я был уже не в силах. Неужели она это понимала, неужели просчитала все заранее?

– Договорились. Твоя компания вполне устроит, а деньги меня всегда боялись, я привык.

Забегая вперед: на следующий день у Пеппи оказалось имя, которое, впрочем, не имеет никакого значения. Но это – забегая вперед.

* * *

– Устала? Подожди, чайку заварю, переведу немного дух и расскажу дальше. Чай будешь? – добавляю автоматически.

– Буду! – слышу в ответ глуховатый и чем-то неуловимо знакомый голос, – как услышанный когда-то по телефону, в случайном разговоре в метро, краем уха в ночном кафе, или однажды он мне просто приснился.

Я не ожидал вообще никакой реакции на свои слова, но ведь это было как раз то, что мне нужно! Монолог, наводящий на мысль о моем пошатнувшемся психическом здоровье, теперь можно считать оконченным раз и навсегда. Интересно, а как диалог выглядит в этом случае? Наверняка не лучше, но главное, мне самому так спокойнее.

– Не сердись, поверь, не от хорошей жизни я все это затеял. При этом я вполне понимаю, как это выглядит со стороны, но ведь тебя нет, и значит, ты меня не осудишь, правда?

– Я знаю, не оправдывайся. Ты так интересно рассказываешь, разве этого мало?

– И еще мы не придумали тебе имя. Это трудная штука, знаешь, выдумать тебя было проще. Есть идеи?

– Пока нет. Ты уже дал мне глаза, лицо, теперь и голос, – знаешь, наши вкусы вполне совпали. Благодаря тебе я научилась слушать. А имя придет в голову кому-нибудь из нас. Подождем еще немного, оно само появится.

Я заваривал чай, разливал его по чашкам, при этом не мог отделаться от мысли, что я плавно, но неумолимо схожу с ума. Мне так не хватало собеседника в моих ночных бдениях, – почему-то вспоминается лучше именно по ночам. Мне так не хватало друга, почти как Маленькому Принцу из слезоточивой песни Дольского: “мне нужен друг”, это наивная фраза стала лейтмотивом всей моей жизни. Наконец я придумал себе друга.

– Теперь слушай дальше.

Ранним утром я притащился на Варшавский вокзал, нагруженный двумя тяжеленными кофрами и огромным штативом. По дороге я успел проклясть свою сговорчивость, тяжкую долю незадачливого горе-фотографа и поселок с нелепым названием Сентоллово, где я ни разу в жизни не был, но который заранее ненавидел. Тем более, мне очень не нравятся искалеченные финские названия. В вагоне меня уже поджидала Пеппи.

– Представь, я ведь даже имени твоего не знаю. Забавно, да? – усевшись на лавочке напротив, я стал беспардонно ее разглядывать.

– И поэтому про себя окрестил меня Пеппи, – она смотрела на меня, чуть наклонив голову и прищурив один глаз, – но ты не знаешь, что на самом деле меня зовут Поля. То есть теперь знаешь. Но про себя все равно будешь называть Пеппи. Так ведь?

– Догадалась? Или ты ведьма, да?

– Есть немного. Так что будь со мной поосторожней.

Знал бы я тогда, насколько осторожней.

Мы обменялись парой ничего не значащих фраз, потом монотонный гул окружающих голосов погрузил меня в небытие, которое и сном-то назвать язык не повернется. Туманное небытие.

“Длинная череда лиц и событий, которые проплывали, сменяя друг друга, напомнив мне все ошибки, досадные оплошности, маленькие обманы и незначительные, на первый взгляд, подлости, которыми была полна моя несуразная и суматошная жизнь. Люди смотрели внимательно, но без укора, они вернулись, значит, я им нужен. Попытка угадать, что же они ждут, оказалась тщетной. Значит, предстояло решать самому. В глубине, за чередой знакомых, дорогих или ненавистных лиц мелькнуло еще одно, я едва успел заметить рыжую шевелюру и пристальный взгляд темно-зеленых глаз, после чего видение отодвинулось и появилось окно. То самое, которое я встречал уже не однажды, оно появлялось каждый раз, когда жизнь вынуждала меня предпринимать что-то кардинальное, резко менять свое течение”.

Когда я открыл глаза, сидящая напротив Пеппи неотрывно смотрела на меня. Я улыбнулся и произнес:

– Мы едем в осень. Ты мне приснилась, и окно в осень тоже. И занавески в голубой горошек.

– И занавески, – эхом отозвалась Пеппи.

Кроме долгого сидения в электричке, в понятие “прогуляться” входили еще тряский автобус и многочасовой марш-бросок по разбитой проселочной дороге, вьющейся между осенними полями и прозрачными перелесками. Я смотрел в спину шагающей впереди Пеппи и размышлял: вот я смотрю ей в спину, мой взгляд упирается в аккурат между лопаток, интересно, чувствует ли она мой взгляд, ведь, стараясь придать ему осязаемость, я буквально сверлил полосатый свитер. Но она так ни разу и не обернулась.

Мы добрались до места, когда уже смеркалось. Мастерская оказалась обычным деревенским домом, совсем невзрачным снаружи, но внутри во всем чувствовалась рука рачительной хозяйки: чисто, уютно, на окнах занавески в горошек, по стенам висят картины. Стол из струганных досок, керосиновая лампа с надтреснутым, но чисто протертым стеклом.

Через полчаса дом приобрел обитаемый вид, уютно и жарко потрескивала печка, мы сидели за столом, пили чай и лениво переговаривались.

– Так что по поводу картин? Эта? – я кивнул на стену, на которой висел вполне реалистичный пейзаж.

– Да. Завтра нам предстоит еще одна прогулка. Смотри, придется отнести картину туда, где я ее писала. И там сфотографировать. Это и есть то самое непременное условие.

Мне сразу захотелось встать, учтиво поблагодарить за угощение и раскланяться, о чем я немедленно сообщил хозяйке.

– Зря. Тут не так плохо, тебе не кажется? Воздух, завтра по дороге грибов соберем, я суп сварю. А на ночь глядя тебе совсем не хочется никуда идти, правда? – в ее голосе проскользнуло беспокойство, впрочем, мне могло показаться.

– Я никуда и не иду. Не из-за грибного супа, конечно, ты ж понимаешь.

– Ага. Из-за воздуха.

– Расскажи что-нибудь про себя, – попросил я, – ведь я про тебя совсем ничего не знаю.

– Ну, и я про тебя. Ничего, кроме нескольких твоих фотографий. Мне говорили только, что ты очень мрачный.

– Ну вот. Я просто задумчивый.

– И о чем ты думаешь?

– Я не знаю.

Мы засиделись до поздней ночи, у меня больше получалось рассказывать про себя, Пеппи была молчаливым, но очень внимательным и благодарным слушателем. Я рассказывал про свое детство, какие-то отдельные эпизоды, просто, чтобы она поняла, откуда я такой получился. Я вспоминал неожиданные подробности, почти уже забытые.

* * *

На полную катушку включил “Последнюю осень” шевчуковскую, почти плачу. Тоска, жалость к себе, злость от невозможности чего-нибудь изменить. Милая девочка, ну что мне с тобой теперь делать, скажи! Уже не забудешь, уже слишком близко. Надо же, так стремился, наконец, получил именно то, что и мечталось, – и нате вам, нюни распустил. Ты рассказываешь про свою несостоявшуюся любовь, тебя слушают, тебе сочувствуют, ну что тебе еще? Слушатель ненастоящий? Так настоящий и слушать не стал бы. Прикоснуться хочешь, тепло ощутить, один быть устал? Вот оно, где корни-то кроются. Мало тебе просто слушателя, мало. Тебе живую душу подавай.

На следующее утро мы отправились в лес. Собирать грибы (про обещанный грибной суп я все же вспомнил), было очень неудобно. Увидев очередной подосиновик, или подберезовик, или белый, приходилось сгружать с себя кофр и штатив, срезать найденный гриб, класть его в корзинку, нагружаться опять и идти дальше. Перед выходом я попытался было воспротивиться корзинке, но был охлажден пеппиным недоумением:

– Ты грибного супа хочешь? Тогда тащи!

По дороге меня мучил вопрос: зачем обязательно класть грибы в корзинку, а не в полиэтиленовый пакет, например?

Наконец мы добрались до места. Картина, тот самый пейзаж, написанный маслом, очень тщательно и подробно, был поставлен на этюдник. Теперь я в полной мере смог оценить реалистичность картины. Отойдя на несколько шагов, я попытался сравнить изображение с реальным лесом. Разница была заметна только в том, что сейчас деревья были уже желты и наполовину облетели, а на картине еще царила буйная летняя зелень. Когда я прищурил один глаз, а второй зажмурил совсем, мне показалось, что в подрамник просто вставлен кусок леса.

Пеппи стояла в отдалении и командовала: выше, левее, правее. Я послушно двигал треногу этюдника, поворачивал картину, не очень понимая, что все это означает. Когда, после бесконечных передвижений, картина была, наконец, окончательно установлена, Пеппи позвала меня:

– А теперь иди сюда, посмотри, что получилось.

Я подошел, взглянул туда, где только что возился, устанавливая картину в нужном ракурсе, и остолбенел: посередине полянки сиротливо стоял мольберт. Совершенно пустой. Картины на нем не было.

– Вот такая петрушка. Понимаешь, они исчезают, просто исчезают. Главное, надо точно совместить нарисованное и натуру. Теперь понимаешь, зачем я хочу сделать слайды?

Я был готов ко всякой мистике, вроде полетов в лунном свете верхом на помеле, но только если бы это касалась ведьминских способностей самой Пеппи, но исчезающие картины – это было уже слишком.

Весь оставшийся день мы провозились с упрямо исчезающей картиной. Двигали, фотографировали, опять передвигали, поочередно отходили посмотреть со стороны, снова фотографировали. Спохватились, только когда небо затянуло серой хмарью, и стал накрапывать дождик.

* * *

Ну вот, кажется, теперь мы остались вдвоем. Сейчас Новый год, ты знаешь, что это такое? Это когда все делают вид, что им весело, и я никак не могу понять, почему.

Знаешь, мне с тобой тепло, я не хочу никакого Нового года, никаких праздников. Я хочу просто смотреть в твои глаза, я могу смотреть в них бесконечно. Мне больше ничего не нужно. Стареешь, брат, скажешь ты, и будешь совершенно права. Со временем мне нужно все меньше и меньше, но это только на первый взгляд, для меня же так много просто смотреть в глубину зеленых глаз, и пытаться найти там свое отражение.

Дом был жарко натоплен, за окном лениво шуршал листьями бесконечный дождь. Второй день мы бездельничали, коротали время за долгими беседами обо всем понемногу. Я пытался выудить из Пеппи хоть какой-нибудь рассказ о себе, но тщетно, она всегда мягко, но решительно уводила разговор в сторону. Получалось, что я опять говорил больше про себя.

– Кстати, я все хотела тебя спросить, когда мы шли от остановки, ты нарочно мне спину хотел просверлить?

– Я думал, ты не замечаешь, вот и старался. Если бы ты обернулась…

– Знаешь, не всегда стоит замечать то, что очевидно. Твой взгляд нельзя было не заметить, он был даже щекотный.

Пеппи сидела за столом, спиной ко мне, и листала какую-то пожелтевшую от времени газету. Я подошел, обнял ее за плечи и уткнулся носом в шею, впервые почувствовав так близко запах ее кожи, немного пряный, с легкой миндальной горчинкой. Я тут же вспомнил своего любимого Георгия Иванова, и прошептал Пеппи в самое ухо:

– Вновь с тобою рядом лежа

Я вдыхаю нежный запах

Тела, пахнущего морем

И миндальным молоком.

Подумав, добавил:

– Это ведь про тебя, послушай:

И глаза мои ослепли

В темном золоте волос.

– Это про Одоевцеву, не выдумывай! А у тебя нос холодный. Чего-то боишься?

– Да. Боюсь, что сейчас все исчезнет. Этот дом, мы, дождь за окном. Я этого не хочу.

– Мы вместе, нам ничего не страшно. Что будет потом, не знает никто. А сейчас мы вместе.

– Я хочу, чтобы дождь шел всегда. Тогда мы всегда будем вместе.

Она обернулась, взъерошила мои волосы и рассмеялась:

– Глупый! Сейчас идет дождь. Мы вместе, пока идет дождь.

* * *

Знаешь, иногда мне кажется, что эту историю я выдумал. Даже не я, а кто-то другой, выдумал и мне подсунул. А я до сих пор переживаю. Выдумал, понимаешь, как и тебя. Просто красивая, романтическая и сентиментальная история. Но ведь это было на самом деле, иначе почему, когда я гляжу на висящий на стене пейзаж, у меня всегда болят глаза.

Мы уже подобрались к самому концу истории. Я устал рассказывать, а ты устала слушать. Пора закругляться.

Уже под вечер мы собрались уходить, Пеппи возилась возле картины, а я сидел около нашего скарба и глядел, мне доставляло удовольствие наблюдать за ее движениями, они были едва уловимо угловатыми, чуть-чуть неловкими, как у подростка, это придавало Пеппи особую прелесть. Невдалеке хрустнула ветка, я машинально оглянулся на звук, а когда спустя мгновение я посмотрел назад, она уже сделала шаг в нарисованный лес. Я не сразу понял, что произошло, я не мог предположить, что такое возможно. Я хотел было окликнуть ее, но издал только еле слышный беспомощный хрип, голос меня не послушался. Она ушла, не попрощавшись, словно на минуту вышла в соседнюю комнату. Она ушла, не оглядываясь, словно зная, что я иду следом. Как выяснилось, ушла навсегда.

На поляне по-прежнему стоял сиротливый этюдник, корзинка опрокинулась, грибы из нее высыпались. Зачем мне теперь грибы, подумал я, и эта мысль резанула, как режет слух скрип железа по стеклу: неужели теперь только мне? Ведь должно быть нам...

Я сидел на земле возле этюдника и до боли в глазах вглядывался в кусочек леса, натянутый на грубый подрамник. Но там были видны только ровные стволы берез. Иногда мне мерещилось движение в глубине окружающего леса, между бесконечными рядами одинаковых березовых стволов, но каждый раз оказывалось, что это ветер качнул одинокую ветку, или запоздалый лист печально падает на землю.

Неожиданно в голову мне пришла показавшаяся спасительной идея, – прямо перед этюдником я развел маленький костер, я подкидывал туда ветки, до которых мог дотянуться, не вставая с места. Я подумал, что если Пеппи надумает все-таки вернуться, ей будет легче найти дорогу назад. Так я просидел до рассвета, пока совершенно не окоченел.

Дорогу домой я почти не запомнил, пришел в себя, уже сидя на стуле посередине остывшей за ночь комнаты. Наверное, пока я шел через лес, то держался молодцом, но теперь представлял собой жалкое зрелище: измочаленный, опустошенный, то есть не так; я просто был совсем пуст внутри, там остался только дрожащий жалобный – жалкий – вопрос: почему? Слезы свободно текли, не было смысла сдерживать их. Не возникало мыслей о том, что делать дальше, – дальше была все та же пустота. Иногда я пытался кричать, но из окаменевшего горла вырывались звуки, меньше всего похожие на человеческий голос.

Когда я обрел возможность совершать осмысленные действия, я принялся за уборку. Автоматически я вычищал, выскабливал, оттирал, я выковыривал мусор из мельчайших щелей. К вечеру дом сверкал почти стерильной чистотой. Потом я аккуратно собрал свои пожитки, вынес их на крыльцо, выключил везде свет и запер дверь. Положив ключ в условное место под притолокой, я тронулся в обратный путь. Под утро я добрался до остановки, и через полчаса знакомый расхлябанный автобус уже катил меня прочь от заколдованного леса.

* * *

Я не зажигал свет, хотя уже совсем стемнело, захотелось есть и курить. Я говорил так долго, что окончательно осип. Наверное, я рассказал все.

Тихий голос вернул меня к действительности:

– А что было дальше? Почему ты не пошел за ней?

– Не знаю. Иногда мне кажется, что не смог, а иногда – что побоялся. Но это почти одно и то же. Я вспомнил уже так много. И знаешь, почему-то я уверен, что мы скоро с ней встретимся.

Я стоял перед открытым настежь окном и смотрел в сгущающиеся сумерки, постепенно скрадывающие щедрые краски осеннего леса.

– Мы уже встретились, – на мое плечо легла теплая и такая родная ладонь.

Я не стал оборачиваться, только прижался к этой руке щекой, с наслаждением вдохнув знакомый аромат горьковатого миндаля:

– Здравствуй, любовь моя!