Иннокентий-кифаред, или Петь нельзя, не мучась

 

(отражение в осколках)

 

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за май 2024:

 

На чтение потребуется 6 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

 

 

 

Иванов, Зелинский и Анненский поделили между собою греческую трагедию на три неравные части. Если бы даже кидали жребий, то всё равно не могло получиться лучше. И не могло бы получиться как-то иначе. Софоклу достался переводчик, а Эсхилу и Еврипиду – ещё и единомышленники, ещё и продолжатели.

Нам уже сложно понять, почему поэзию Еврипида считали в Афинах изломанной и манерной. Так и подлинная новизна Анненского заслонена от нас позднейшим беснованием русского модернизма. Разве после «Шариков детских» надо было писать поэму «Двенадцать»?

Анненский чувствовал ненадёжность меры во всех проявлениях бытия, и только поэзия ещё сохраняла соразмерность и законность, сохраняла постольку, поскольку старались несчастные поэты. Одно это благородство бесполезного труда ещё давало силы как-то дышать. Но что это было за дыхание?!

Пьесы Еврипида проигрывали состязания из-за своего прямого антивоенного пафоса. Что поделать: людям нравится, когда их убивают.

Анненский как-то сказал, что ему не по душе то время, в котором он живёт, но и на пиршестве Еврипида ему тоже было бы плохо. Это похоже на Фета: когда его спросили, к какой национальности он хотел бы принадлежать, он спокойно ответил: «Ни к какой». Поэт всегда неуместен. А такой, как Еврипид, которого не приняла не только афинская чернь, но и интеллектуалы, – вспомним Аристофана с его «Лягушками», – неуместен особенно. А такой, как Анненский, который боялся признания и подписывался по-одиссеевски Ник-то? Что за неуместные вопросы?

Это не критика, это то, что он сам так жадно любил, это – отражение, отражения. Тот, кто ими увлекается, рано или поздно сам оказывается вовлечён в опасную оптическую игру. И нет, это не геометрические прогрессии анфилад зеркала в зеркале, которые могут поразить профана своей дурной бесконечностью, но на самом деле так скучнно-расчётливы, так точно рассчитываемы, что для чего на них и время зря терять. Настоящие отражения колеблются в чём-то самом по себе зыбком и ненадёжном. Например, в русской словесности.

Долгие годы не покладая рук труда над Еврипидом были мучительны и плодотворны. Трагедий Еврипида дошло до нас больше, чем трагедий Эсхила и Софокла вместе взятых, так что Анненскому было чем заняться до самой смерти. А ещё статьи, комментарии. Блаженство и раздолье для филолога. Посреди казённой атмосферы по Министерству просвещения повеяли свободные греческие ветерки. Но в тишине, но в тайне…

Те, кто любил Анненского-поэта, вспоминали о нём как о замечательном педагоге; те, кто к поэзии был равнодушен, писали о том, что он едва ли замечал кишевших вокруг него лицеистов. Всё правильно: нет никакого смысла оценивать поэта вне его поэзии.

Анненский умел, когда надо, сбросить груз филологической учёности и заговорить с Еврипидом как поэт с поэтом. Как бы ни был этот разговор неприятен для обоих.

Хоровые партии, распевая которые хор метался по орхестре в более или менее дикой пляске, привыкли переводить чем-то вроде прихотливых верлибров, а их такие попробуй попляши. И голос сорвёшь распевать.

Мы знаем, что греки не знали рифмы. И это знание о незнании почему-то воспринимается всерьёз, без тени иронии. А у Анненского хоровые партии зазвучали настоящей песенной тоской… Некому Медею заломати… И в рифму, в рифму… Так их, так их…

Если переводы и филологические штудии были подступами к собственной драматургии, то три первые пьесы были подступами к «Фамире-кифареду». А тут было к чему идти, к чему подступать.

«Но я люблю стихи – и чувства нет нежней; /Так любит только мать, и лишь больных детей». Что уже говорить о трагедиях! Как они прочно забыты, как хороша и девственно-чиста их театральная судьба.

«У нас и комедий финалы печальны». Что же говорить о трагедиях, которые заканчиваются уж совершенно чёрт-те чем, так позорно и безобразно, что не стоило и начинать. «Кто бы такой отважный и дерзкий написал трагедию, где гибнет не только протагонист, но и хор?» – вопрошал Элиан. А у нас не только хор выметают поганой метлой. У нас и в зрительном зале такая дрянь происходит, что, право слово, лучше бы чистая погибель. У нас и авторские неприятности – по части публикации, постановки, гонорара, неуспеха, непонимания, насмешек – тоже часть общего замысла. Обо всём этом даже писать не имеет смысла, и так даже последнему илоту ясно. Только поэт ещё что-то другое пытается доказать. Там, где она должна громыхать, трагедия лепечет.

Фамире хочется не состязания с музами, но – гармонии, слияния. И дело не в том, что судьбы Марсия, Арахны и прочей подобной публики ему прекрасно известны. Потерявши себя целиком, что о коже думать? Только лишний зуд по ней разводить. Но предложить музам союз, сотворчество – это куда большая дерзость, чем любое состязание. Нужен ты им со своими тихими песнями…

Фамира послушал пение музы – и устрашился совершенства и не стал петь своё. За это неучастие и был наказан немилосердно и справедливо. Совершенство даётся поэту ради его мук, а не для того, чтобы самоуничижаться в молчании. Для безмолвия есть народ, поэт для других целей нужен; надо, чтобы «и в чистый жемчуг перелил поэт свои немые слёзы». Как будто он очень нужен кому-то, этот жемчуг!

А та муза, которая является к нам на состязание в двадцатом и далее веках? О, что за невероятное существо эта муза! «Она... да только с рожками, /С трясучей бородой».

Главное – не молчать, не умолкать ни на минуту. Вокруг непонимание и насмешки, а ты талдычишь им как заведённый… Так крутится вал старой шарманки, наматывая на себя нашу несчастную музыку.

Но музыка больше невозможна. Приходится говорить и петь так – честно, на одном только дыхании, задыхании. Нет, явится ещё, конечно, пошляк в потрёпанном, вылинявшем костюме Пьеро, чтобы пропеть: «Одной звезды я повторяю имя». Но это уже совсем кафешантанный разбор, не об этом же мы пишем, в самом деле.

Если трагедия пишется о кифареде, то как избавиться от мыслей о Гомере? Мы говорим – кифара, подразумеваем – Гомер, мы говорим – Гомер, подразумеваем – кифара.

О чём написано в «Фамире-кифареде»? О том, что появляется новый Гомер, который сам ослепил себя, а музы отняли у него всю музыку. А эпос надо писать, а никто другой его не напишет. Ведь список кораблей не просто так, список кораблей снова должен внушать. И скоро большая война, которая уж всяко не лучше троянской…

Когда поэт предчувствует великое поприще, то сердце не выдерживает и вообще самое время умирать. Тут и подворачиваются под ноги ступени Николаевского вокзала.

Нам ещё предстоит наша «Илиада».

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» в мае 2024 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: