Летят утки…

 

Откуда есть пошла тамбовская литература

 

На чтение краткой версии потребуется 2 часа 20 минут, полной – 3 часа | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

Купить в журнале за октябрь 2015 (doc, pdf):

 

 

 

 

Ушёл голубь, ушёл сизый,

Золотая голова…

Народная песня

 

 

Евгений Харланов, в отличие от всей нашей писательской братии или таковыми себя считающих, почти не пил водку, или, можно сказать, совсем не пил.

На отличающихся обильным хлебосольством встречах с читателями в советских хозяйствах водки он пил совсем мало, больше нажимал на «портвешок» или на винный суррогат типа «вермуть», как мы тогда говорили. Но вина, в понятии Жени, то есть «портвейна» и «вермута» на таких встречах обычно не случалось. Коньяк был, «Посольская» водка была, нашей обычной тамбовской – хоть залейся, а дешёвых вин не выставлялось. Какой руководитель будет пить эту гадость! Бред!

Женя водку пил с неудовольствием. Зато после встреч он обязательно нырнёт в какую-нибудь стекляшку и, гордо улыбаясь, вынесет оттуда как флаг объёмистую бутылку «Солнцедара», ну а если повезёт, то и несравненную «Волжскую». Дёшево и сердито.

Ему говорят: «Женя, ты бы мог сейчас с партийными боссами коньяком нахлестаться!», а он стоит, положив на плечо «огнетушитель» алкогольной гадости и загадочно улыбается.

Ностальжи…

Вот оно, новое словообразование нашего новейшего времени, трагического и неустойчивого, как ходьба по шаткой узенькой дощечке через неумолимый ревущий поток полой воды, смывающий всё, что попадётся на его пути, и не дай боже! – оступиться, грязная пена захлестнёт тебя, и ты, наглотавшись всякого дерьма, огрузнув, выпадешь в осадок где-нибудь в отстойнике с такими же бедолагами, как и ты сам. Не теряй равновесия, канатоходец! Вцепись зубами в эту жердину и ползи, ползи, ползи. Может быть, и тебе удастся достичь берега, передохнуть и обсушиться, чтобы снова, ещё через одну жердину ползти, обрывая ногти…

Ностальжи…

 

Нас приходили слушать, молодых и голосистых, пророков и лжепророков местного значения. И мы, раздувая парусом грудь, нажимая на голосовые связки, распахивали свои ещё по-детски восторженные души, и говорили то, что и близкому человеку не всегда скажешь – самое сокровенное, самое-самое.

Нас приходили слушать в основном женщины, в большинстве своём доярки и скотницы, на минуту оторвавшиеся от своей работы, от своей ярёмной жизни. Положив на колени наболевшие руки ладонью на ладонь, листочек к листочку, подрёмывали или тихо о чём-то перешёптывались. Утолщённые от щёлока и помоев, раздавленные округлые ногти желтели медными пятаками на коротких и распухших пальцах.

Руки женщины – сестры и невесты, матери и любовницы, воспеваемые в наших строчках стихом и прозой, в которых мы, обманывая самих себя, сравнивали с чем угодно, но только не с узловатыми корневищами, питающими верхушки деревьев, где во всю свистят соловьи и лёгкий ветерок, играя в ветках, целует каждый листочек. Помнятся какие-то восторженные всхлипы, мои или чужие: …Ах, белые руки – уснувшие чайки!

 

Они отдыхают.

Они отдышавшись,

На плечах у меня засыпают.

И нас засыпает

Голубая пороша.

И шепчут мне губы:

– Ты самый хороший…

 

И так далее, и так далее, и тому подобное. Святая ложь юности!

Прикрыв глаза, как это делают поющие птицы, вытянув мальчишеские шеи, мы, упиваясь своей значимостью, вещали последнюю в мире истину:

 

Война, как развратная женщина,

Мужского хочет мясца…

Пьёт водку солдат искалеченный,

Похожий на моего отца.

Россия вдоволь наплачется

В траурный плат-пелену…

Мальчиков, мальчиков, мальчиков

Бабы рожают в войну.

 

В стихах, пусть ещё несовершенных, мы старались отразить своё время, своё отношение к модной тогда теме – войне. И сами подражали вернувшимся отцам и отчимам, и пили так же, как пили они, отравленные смертью, и, напившись, рвали рубахи, доказывая свою преданность Родине. Или ещё, – обрушиваясь на мировой капитализм, обличая его безразличие и бездушие к простому человеку, мы, задыхаясь, кричали:

 

Америка! – стекло и сталь.

Америка, – как с чистого листа!

 

Любовь, любовь, любовь…Гиперсексуальность не давала спать по ночам. Мы были так молоды…

 

Я хочу быть ласковым.

Я хочу быть нежным.

У тебя на платьице

Собирать подснежники…

 

Разговоры и возня в зале, чаще всего в Красном уголке, прекращались. Широко раскрыв недоумённые глаза, ошарашенные труженики села смотрели на нас, как на сумасшедших – о чём они? И почему так громко и взахлёб кричат? Не поймёшь – то ли плачут, то ли ругаются? Где это видано, чтобы мужик собирал губами на подоле подснежники! С ума сойти!

Но присутствие партийного секретаря и афиша, отпечатанная типографским способом, обязывали сидеть в строгом молчании, и после каждого выступления чинно хлопать в ладоши жёлтыми пятаками мозолей.

Мы – глашатаи партийных решений – воспевали рабочий авангард, колхозное крестьянство, лживо романтизируя тяжёлый и неблагодарный труд – святая ложь!

Автор этих строк сам попался на пропагандистскую приманку, – после школы, очертя голову, нырнул в водоворот «трудовых будней» вместо того, чтобы учиться дальше. Десять лет, проведённые в этой ступе – «толкач муку покажет» – научили меня надеяться только на самого себя, и мне пришлось снова засесть за учебники, но золотое время молодости было уже растрачено…

 

Мы сами себя оглушали маршевой дробью:

Завидуй, очкарик, зануда-студент!

Лом и кувалда – вот мой инструмент!

 

Только один из нас никогда не брал барабанные палочки. Это был Женя Харланов. Высокий и стройный, ещё в элегантном костюме из лавсановой ткани, эрудированный по всем пунктам, он читал странные, ни на кого не похожие строчки своим немного глуховатым голосом, слегка покачиваясь у микрофона:

 

…Я помню, снег ещё таял,

Был вечер, коровий всхлип…

В окне я увидел на улице стаю

Огромных розовых рыб.

Я к ним подбежал.

Я хотел прикоснуться

Рукой чешуи озарённой.

Но… то было лишь солнце

Подтаявшее зарёю.

 

И эти, казалось бы, вычурные стихи были намного ближе сидящим в зале, чем наше кондовое:

 

А я скажу в стихах и прозе

О сенокосе и навозе.

 

Женя Харланов. Его привёл к нам в литературную группу Георгий Ремизов, который в то время редактировал институтскую многотиражку. Стихи вчерашнего школьника, а теперь студента Тамбовского пединститута, не филологического, как можно было подумать, а математического факультета выделялись среди всего прочего «лица не общим выраженьем», в этом можно убедиться, заглянув в его сборник, к сожалению, посмертно выпущенный.

Я познакомился с Женей вьюжным крещенским вечером шестьдесят третьего года на очередном заседании литературного объединения при газете, уже не «Молодой сталинец», а «Комсомольское знамя».

На этот раз народ не толкался, справедливо посчитав, что в такую сумбурную погоду не каждая собака подаст голос. Пришли как раз те, без которых литературное собрание не состоялось бы: посверкивал очками как школьник-хорошист Слава Шутков, скептически кривил рот Гена Якушенко, мефистофельски посмеивался Толя Косневич, несколько девочек-любительниц и, кажется, ещё тамбовский мэтр Иван Сергеевич Кучин. Да, точно, Кучин. Его оценки, всегда отрицательной, мы, конечно, боялись. Это он разносил в пух и прах Женины заумные стихи, выходящие за рамки понятия «соцреализм».

Как всегда, и на этот раз в прочитанных Женей стихах о каких-то магических превращениях, социальной идеей и не пахло, а наш наставник нажимал на то, что поэт всегда является рупором партии, выразителем её чаяний о народе.

Женя, пропуская замечания Кучина, нехотя, растягивая слова в своей обычной манере, прочитал стихотворение о вдовце-инвалиде, сравнивая его «ходики» с хозяином дома, которые так же хромают, словно припадают на деревяшку, как и их контуженный войной обладатель с нервным тиком лица.

Рядом с бравурными строчками о героях войны, застывших в бронзовых шинелях на площадях, эти стихи, конечно, не вызывали идейного энтузиазма.

Тогда я побоялся высказать своё мнение, хотя стихотворение меня поразило необыкновенной образностью и щемящим чувством одиночества его героя: ход времени необратим, тоскливо и холодно дома, и нет успокоения старому солдату…

Как-то позже, высказывая своё возмущение против одиозных поэм, угловатых и тяжёлых, как железобетон, Женя писал:

 

Как устал.

Свалялся, как перина.

Перхотью цементной съелся стих.

Древние ж не пели беспрерывно

О делах пекарен городских.

 

На пламенную речь тогдашнего нашего мэтра и учителя Женя извинительно пожал плечами и, ничего не сказав, сел на редакционный диван. Лицо его горело красными пятнами, а острый нос утончённого гурмана и любителя абсента, то бишь нашего горельского вермута, болезненно передёрнулся над ещё мальчишеским пушком на верхней губе.

Потом оказалось, что щёки и нос его краснели вовсе не от смущения, а были обморожены. Как раз перед тем, добираясь до родителей, которые жили, кажется, в Петровском районе, он от автобусной остановки шёл по снежному полю в пургу целых семь километров в суконной курточке, и батюшка-мороз его пощипал основательно.

Мои строчки в тот вечер громил Гена Якушенко, гроза всех начинающих, полный сарказма и ёрничества.

– Языка-то нет! – всё кипятился он. – Язык-то где?

Его малороссийский выговор и кривая усмешка сразу же приземлили до того парившие в империях строки. Мне было ужасно стыдно за свои стихи, ведь их критиковали не за идейную несостоятельность, как стихи предыдущего поэта, а за художественные недостатки.

 

Позже, по пути в кафе «Берёзка» за всегдашней, после заседаний, порцией вина, Женя с высоты своего роста, положив мне руку на плечо, успокаивал:

– Плюнь, старик! У тебя есть самое главное в твоих виршах: искренность и чувство ритма. А над языком и метафоричностью надо работать. Помнишь, как у Нарбута: «Господь, прости меня, я болен, я богохульствую, я лгу. Твоя раздробленная голень на каждом чудится шагу».

Откуда мне, монтажнику, скитающемуся по рабочим общежитиям и дешёвым забегаловкам знать трагического поэта-комиссара, пустившего себе пулю в лоб в предчувствии сталинских расправ. Почти весь мой багаж в то время состоял из школьной программы по литературе, за исключением, может быть Есенина, которым я серьёзно был болен, а образность и метафоричность ограничивалась матерщиной и полууголовным жаргоном.

За стаканом вермута Женя меня учил, как складывать строчки в стихотворный блок:

– Ты, Макаров, сначала найди две последнее строчки строфы с неожиданным ударным решением, а потом пиши две первые, в которых ты можешь варьировать словами как угодно. Перво попавшие рифмы выбрасывай, находи созвучия звонкие, резкие. Или бери образным строем, метафорами: «Я суну руку в рукавицу горячую, как волчья пасть». Павел Васильев! Знаешь такого поэта? Есенинской масти. «Ходит павлин павлином в печке огонь, собирает угли клювом своим горячим…» А вот – наповал! – «…чтоб в окно скуласт и смел, в иглах сосен вместо стрел волчий месяц, как татарин, губы вытянув, смотрел» – неоимаженизм! Жив курилка! Теперь угадай – чьи? – «Гремит вода под черносливом, а кот сидит под чёрным сливом»… Ловко? – «И вот за извивом, бросая извив, река замирает в объятиях ив».

Потом я читал у Харланова эти чудесные строчки в его посмертном сборнике.

 

С Женей было легко общаться. Он много знал и делился своими знаниями. Хорошо разбирался в древней и современной литературе. Часто цитировал Петрарку и Данте, и говорил о них так, как будто он только что с ними расстался. Идёшь рядом с Женей сдавать пустые бутылки в приёмный пункт, а он молотит всякую высокую чепуху, а прислушаешься – он говорит истину, до которой ты сам не всегда докопаешься.

Когда я с ним познакомился, он уже написал первые главки романа в стихах «Оппенгеймер». Потом он к этому роману всегда возвращался и писал лет десять-пятнадцать. Где эта рукопись? Бог знает!

Учитель математики, Женя блестяще защитил кандидатскую диссертацию по философии и стал единственным в стране, в Советской стране, преподавателем марксистко-ленинской философии в вузе, не будучи членом Коммунистической партии, за что ему всегда влетало. Конечно, он был чудаковатым оригиналом. Слушать его лекции – сплошное удовольствие! Он часто импровизировал, растекался мыслью далеко в сторону от железобетонной концепции Маркса-Ленина, уходил в средневековье, в древность. Студенты над ним подшучивали, но и любили, как никого другого.

Из-за своей аполитичности Женя долго не мог получить квартиру, и жил с женой и сыном в крохотной комнатке общежития – одиннадцать квадратных метров! Придёшь к нему, бывало, дёрнешь за верёвочку – и за дверью школьный звонок отзовётся – длинь-длинь! Женя потянется во весь рост, почешет свою профессорскую бородку и с удовольствием пойдёт разделить с тобой компанию, а если повезёт, то и бутылочку-другую вермута.

Любил же он этот напиток! Бывало, соберёмся в редакции, сбросим, кто сколько может, Харланов берёт свой кожаный портфель прошлого века (и где он только раздобыл его?), в котором всегда, даже в морозы, лежал чёрный зонт с обломанной ручкой, тоже прошлого века, и пойдёт на весёлое дело – в соседний магазин. Вместо двух-трёх бутылок водки он всегда приносил с десяток объёмистых склянок тёмного стекла с русским абсентом – чёрным, как дёготь, вермутом или реже дешёвым портвейном. Ему говорят: «Женя, козёл ты эдакий! Вермутом только заборы красить!». Он смущённо почешет бороду и начнёт лениво, но убедительно доказывать, что горельский вермут – отличное средство изгнания стронция из организма. А в наш атомный век необходимо от случая к случаю очищать организм от активных радикалов только вермутом.

Что ж, надо поддержать кандидата наук, и я охотно кричал:

– Ну, коль радикалы, – тогда давай! Будем прогонять эту заразу из организма!

Кстати, закуски он никогда не брал. Говорил, что если пить, то зачем закусывать? Пить да закусывать – разве напьёшься?

 

По молодости, когда Женя был ещё студентом, что-то там не ладилось у него с квартирой, он часто ночевал у меня в рабочем общежитии, где мы с ним по-братски делили узкую панцирную кровать. И не только с ним, а и с девочками, которых он приводил в неимоверном количестве.

Прихожу я раз, напахавшись – монтаж-такелаж, круглое таскай, плоское катай, что не поддаётся – ломиком! – а у меня в комнате бедлам. Прямо на полу кружочком хороводятся весёлые студентки возле опрокинутых бутылок: то ли свободные радикалы выгоняли, то ли загоняли дьявола в ад, и Женя, порядком захмелевший, талдычит о семантических и стилистических особенностях поэзии Виньона, сравнивая его с Эдгаром По и нашим Есениным. Виньона, конечно, он читал наизусть, а на знаменитом «Вороне» другого поэта споткнулся и начал нести какую-то околесицу об эротизме в искусстве Древней Греции, подогревая этим и так донельзя разогретых девочек, которые моё появление приняли с большим энтузиазмом.

В тот вечер на ночь остались все, опустившись с небесных высот поэзии, кто на холодный пол моего неуютного жилища, кто на по-сумасшедшему скрипучую холостятскую койку. Все были довольны.

На утро у коменданта общежития решался вопрос о моём выселении, но на заверение – «Всё, это в последний раз!», вдовствующая женщина-комендант, поняв меня, согласилась, что это в последний раз.

 

Евгений Харланов, на мой взгляд, был слишком разносторонним и несобранным человеком. Я уверен, что его голос был бы не последним в русской поэзии, если бы не его философские и математические изыски, при расхристанном неустроенном быте.

Писал он много: в школьных тетрадочках, на обрывках бумаги, на чём попало, не систематизируя и не обобщая написанное, не заботясь ни о судьбе своих записей, ни о читателе. Да ещё и время было такое, что пробиться из провинции в большую литературу, где все места заняты на столетие вперёд, с его хронической неустроенностью, было невозможно. А жаль! Сколько ушло таких же чудаков и непризнанных гениев в трясину бытия и жизненной неухоженности. Заклятие, что ли, лежит на русских поэтах, что их судьба всегда гибельна?

 

Не обращая внимания на своё здоровье, Женя продолжал всё тот же разрушительный образ жизни.

Года за два-три до его смерти судьба наконец-то сжалилась над бедным стихотворцем, и Евгений Харланов переехал в новую просторную квартиру, правда, внеся в неё быт коммунальной клетушки.

Как-то зимой, предварительно созвонившись, я зашёл к нему на его новое жилище в северной части Тамбова. Опять была та же вьюжная зима, ночь, и я, облепленный снегом, стоял у него на кухне, а снег всё таял и таял, оставляя небольшие лужицы на бледном линолеуме. Женя, не дожидаясь меня, сидел за своим любимым абсентом и снова, растягивая слова, втолковывал мне преимущества вермута перед принесённой мной русской водкой. Раздеться и предложить стул он, по своей рассеянной привычке, конечно, забыл, не потому что был невнимателен к гостю, а, справедливо считая, что выпивать можно и в пальто.

Какая-то сплетённая как рыбацкая сеть паутина из грубой чёрной шерсти затягивала подпотолочный угол кухни, и огромный паук, топыря своё омерзительно мохнатое осьминожье, шевелился, готовый к прыжку. Если незаметно дёрнуть за ниточку, то его стремительный бросок повергал вошедшего в шок. Забава не для слабонервных. Женщины обычно при этом визжали и приседали на корточки, мужики матерились. Женя довольно посмеивался. Шутка чаще всего удавалась.

Общение с Евгением Харлановым лично для меня было благотворительным. Его энциклопедические знания, метафоричность его причудливых строк всегда вызывали добрую зависть, возбуждая стремление постигать то, что для меня было закрыто скудностью моего образования, не связанного с гуманитарными науками ни коим образом. А эти знания были так необходимы для творческого человека. Моя инженерная школа в этом смысле не давала ничего или почти ничего, кроме средств к существованию.

Несмотря на кустистость и философские умозаключения, его поэзия восхищает. Харланов никогда не кичился и не выпячивал свой самобытный талант. Его, то есть Женю, можно было запросто похлопать по плечу, или послать куда-нибудь, куда посылают обычно русского человека.

 

…Только одно преимущество я имел перед Евгением Харлановым, за которое мне стало однажды совестно.

Слякотным мартовским вечером, когда обычно не ждёшь гостей, в мою дверь постучали, не позвонили, как обычно, а постучали деликатно и тихо, хотя электрический звонок работал исправно. Перед дверью стоял Женя в обвисшей от моросящего дождя мохнатой шапке и смущённо нёс какую-то извинительную тарабарщину в обычной своей манере, скривив лицо как от зубной боли.

Обрадованный встречей и возможностью насладиться пиршеством беседы в столь неуютный час, я впустил гостя и кинулся к шкафчику, где у меня, несмотря ни на что, в заначке было что выпить – фляжка коньяка оставалась от лучших времён.

К моему удивлению Женя отказался, и всё стоял, топчась у порога, тиская, как школьник, мокрую шапку в руках. Ему что-то от меня было нужно, но он не решался сразу об этом сказать. На предложение попить кофейку, он согласно мотнул головой, и медленно, с почёсыванием бороды и затылка, стал раздеваться.

После кофе он опять нёс какую-то чепуху, кривил лицо, запускал за воротник пальцы, хотя был без галстука и ворот рубашки ему не мешал.

Просьба Харланова, впрочем, оказывала мне честь и была для меня желательна и радостна. Хотя рекомендацию для вступления в писательский Союз должен был давать ему не я, а он мне. Но так случилось, что я уже был принят в это братство, а он нет.

– Женя, какой разговор! Конечно, дам! Да ты и сам у нас на языке в писательской организации.

Я тут же отстучал на машинке текст, расписался и протянул ему:

– Меня десять лет мутызгали с приёмом. А ты проскочишь по-зелёной. В один заход!

Женя повздыхал, почесал бороду, напялил свою осевшую от сырости кроличью шапку и направился к двери.

Это была моя с ним последняя встреча.

 

Евгений Харланов действительно с одного раза прошёл все пороги и был принят в Союз писателей, но, увы, уже посмертно. Он так и не увидел своего долгожданного членского билета.

Попав в больницу с язвой желудка, он ухитрился там умереть от банального воспаления лёгких по недосмотру врачей. Ушёл постигать такую глубину, измерить которую человеку живому не дано – «Там пил Гомер, там пил Софокл, там гордый Дант алкал…».

Оревуар, Женя! Или, как ты любил когда-то говорить прощаясь: «Резервуар! Резервуар…»

 

 

 

---

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за октябрь 2015 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт продавца»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите каждое произведение октября 2015 г. отдельным файлом в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.