Ultima ratio

 

 

 

 

Восемь раз прокрякали часы на Главной башне. От длинного шпиля отклеился кусок багряной черепицы и разбился о стену, пропитанную кровью. От шума, произведенного падением, судорожно проснулся Джозеф Сэммлер. По старинной привычке он подошел к окну проверить, не дежурят ли на детской площадке шпионы. И сразу же встретился с затруднением: пропали плотные занавески со сложной оптической системой, позволявшей обозревать окрестности, не изменяя положения занавесок. Джозеф не без оснований полагал, что за ним ведется слежка по требованию высших инстанций государства. Прежде чем опробовать еду, он тщательно вдыхал носом пар. Джозеф где-то читал – таким способом с легкостью определяется наличие яда в пище. Он боялся за свою жизнь, дрожал при мысли, что его могут прослушивать. Открывал входную дверь с помощью длинной жерди, прячась за стену, чтобы его не контузило приготовленным взрывом, завязанным на открытие двери. По дороге в институт он несколько раз менял направление с надеждой запутать следы. Но целей адского плана узнать так и не удалось, началась война, забравшая лучших сотрудников внутренних служб. Джозеф скрывался и ночевал не в своей квартире, чтобы его не схватились и не начали искать. Ему также полагалось находиться в рядах ополчения, но он пренебрег всеми предупреждениями и повестками и остался в столице. Джозеф не поехал в деревню с родителями и с бабушкой, считая, что его назначение охранять квартиру от мародеров. Ему было жаль многочисленных книг, которые он вынужден был бы оставить, уехав в деревню. Слишком их было много: это и три иудея, изменившие мир, и три гения, родившиеся за два года, последователь Пушкина и Шекспира и его страстотерпец одногодка, претендовавший на лавры великих сказителей прошлого, пара великих аргентинцев, разделенных датами рождения сотней лет с русским поэтом или талантливый итальянец, покинувший наш мир в том же году, что и один из аргентинцев. Опасно было без присмотра оставлять и компьютер с близкой сердцу младшего Сэммлера работой по географии богатой родни Agabus’ов. Столица стремительно пустела, скоро вымело всю опавшую листву. Уныло зрелище крупного, обезлюдевшего города бесслезной осенью. Из крана текла еле теплая вода, исправно работал никому теперь не нужный телефон. Джозеф обзвонил всех своих друзей, во всех случаях результат был одинаковый: безответная череда длинных гудков. В сердцах он бросил трубку. Джозеф определенно был не из тех, кому хочется держать в руках автомат. Он сетовал на свое здоровье, говорил о своих, действительно, тонких запястьях, о нежелании вмешиваться в бессмысленные конфликты. Раз никто не отрицает безрезультатность войны, то зачем все это? Может, к черту весь этот цирк. Джозефа тошнило от одной мысли о пребывании в обществе казарменных простофиль, он не терпел никакой власти над собой, никакого принуждения или помыкания. Он был слегка изнеженный, немного взбалмошный и, тем не менее, у него хватило смелости сказать «нет», отринуть бессовестные посягательства на его независимость. Украдкой, по ночам, чтобы не попасться на глаза полицейским, патрулирующим пустой микрорайон он переходил с квартиры на квартиру. В кожаных перчатках ( зафиксированные отпечатки пальцев могли навлечь подозрения на него и на его семью) и с морской свинкой в клетке. Смышленый зверек начинал пищать незадолго до приближения людей, от которых лучше было бы спрятаться заранее. Патруль расхаживал по квартирам, арестовывал скрывавшихся людей и приклеивал к дверям и прилегающим стенам ленточки, разрывавшиеся при попытке открыть дверь. Сперва Джозеф старался попросту не сталкиваться с людьми из полиции. Но несколько случаев заставили его быть более решительным и неуступчивым. Джозеф-отщепенец совершал обряд ежедневного омовения да за шумом воды не расслышал суетливого хрюканья морской свинки. Только шум шагов донесся до него, когда он утирал лицо. Джозеф в одежде осторожно лег в ванну и накрылся сверху белой пластиковой шайкой. Не отличаясь особой расторопностью, чиновники с автоматами не приметили его, но захватили в участок морскую свинку. Он лишился близкого друга. Другой случай едва ли был менее унизительным. С книжкой Джозеф-интеллектуал выходил из коридора, захлопнув дверь в очередную квартиру, на бульвар почитать. И тут с лестницы до него донесся явно не дружелюбно настроенный голос служителя порядка. Оставался один выход, ибо на лестничный пролет выскакивать уже было рискованно, Джозеф протиснулся и спрятался за полой двухцветной колонной мусоропровода (за ней находился оплеванный закуток). Это спасло находчивого авантюриста, и от дрожи в коленях он плюхнулся на пол и долго слушал вспотевшее сердце. «Хорошо, с ними не было собак». Через полчаса Джозеф подполз к коридорной двери и твердой обложкой книги отодвинул скошенный язычок замка. Забился за диван в одной из квартир и вылакал бутылку вина, чтобы прийти в себя, с тем и уснул. Джозефа очень уязвила собственная зависимость от поведения чужих ему людей, от его гордости не осталось и следа. Он долго переживал свое унижение от пряток, свою слабость – червоточину духа, половинчатость, неспособность дать отпор врагу. Он принял решение как-нибудь отомстить новоявленным поработителям. Первое пробуждение желания мести связано также у людей с проявлениями качеств, свойственных детям. Низменные чувства одолели Джозефа, и он вышел из дома. Прислушиваясь к глубинам земли, будто от этого поступка должно было начаться стихийное бедствие, перебежал, пригибаясь, тихое шоссе. Приблизился к раздвижным воротам военного городка (тот располагался на противоположной от микрорайона стороне шоссе) и, спустив штаны, помочился на них. Через минуту после совершенного кощунства из-за стены вылетела зеленая бутылка, ударилась об асфальт, раскололась. Сэммлер, сознавая непристойность своего деяния, дал стрекача. На другой стороне шоссе он стал за углом газетного киоска у автобусной остановки. Символическим выбросом пивной бутылки грозное возмездие и ограничилось. Северный ветер, мучимый жаждой, засвистел в проводах о своей тяжелой жизни странника. Сэммлер вздохнул и повернул голову к истокам ветра, в ту сторону шоссе полого опускалось. Вдалеке, где-то у предыдущей остановки, несколько тяжелых тюков громоздилось у обочины. Джозефу Сэммлеру досталась куча оружия, оставленная повстанцами ли, бегущими ли интервентами, возможно, ребята из патруля надеялись забрать это оружие в другой раз. За несколько заходов Джозеф собрал их в дворницкой комнатушке, где стоял контейнер, собирающий продукты, прошедшие по мусоропроводу, как по пищеводу. Несколько приспособлений занес в квартиру, соседнюю с той, в которой планировал ночевать. Джозеф иногда упоминал о легком расстройстве своего рассудка – предвестнике грядущих перемен. Грозный дух овладел мятежным студентом еще давно, в пору первой экзаменационной сессии. То был не Ваал Зебуб, а, если использовать терминологию самого Джозефа, всесильный демон первого впечатления. В те сумбурные дни он посещал Джозефа и изнутри приказывал ему, обещая в награду отличные отметки, в случае же отказа грозился крахом, катастрофой, обрушением сложившегося уклада жизни, поступать тем или иным образом. Приказы демона опознать было непросто, во многом они выбирались по своему собственному усмотрению. Чаще всего он передавал их первой пришедшей в голову идеей, несуразным откликом сознания. Надо было подчиняться ему, однако обычно могущественная сила не требовала ничего сверхъестественного. Заставляла лебезить и пресмыкаться в страхе перед предстоящими испытаниями, самозабвенно хвалить будущих и прошлых экзаменаторов, всячески принижать уровень своих знаний. В некоторых ситуациях до ужаса сентиментальный и щепетильный дух заставлял подопечного быть честным и прямолинейным в ущерб приличиям. Он словно подыскивал неудобные ситуации и просыпался в такие минуты с тем, чтобы принудить Джозефа к выполнению нелепого трюка. В ночь перед экзаменом демон решил открыть студенту способ узнать будущую оценку: для этого надо было кидать два снятых носка на стул с большого расстояния. Если бы два носка задержались на сиденье, то тебе непременно повезет, если один – хуже, ну а коли оба свалились на пол, то ничего из предстоящего экзамена путного не выйдет. Число попыток было не ограничено, но с каждым новым заходом полагалось отходить дальше от стула, сложность была и в том, как грамотно спланировать траекторию оригинального снаряда, много хлопот доставляла спинка, которую носок должен был перелететь и спланировать на подушку, обитую муслином. Всякий раз это душевное расстройство принимало новую форму, но во всех своих проявлениях оно принуждало своего носителя действовать вопреки неким общественным правилам, действовать назло сильным, несмотря на собственный страх. Хладнокровие сочеталось с трепетом. Сколько раз Джозеф рисковал многим ради ничего не значащего пустяка. Это была, прежде всего, игра, где Джозеф в своем нормальном обличии выступал в роли марионетки. А фигуры передвигал некто иной, не знающий боли, горечи страха и поражений. Тот, кому чересчур сильно хотелось перепробовать в этой жизни все в троекратном объеме, но кому на развлечения было дано маловато времени. И чтобы уложиться в отведенный срок, всемогущий дух платил не скупясь. Этому двойнику, незримому брату, такое впечатление, иногда было неловко на людях. По неизвестным причинам он очень робел в обществе, хотя всегда оставался в стороне. Чего ему было бояться: громогласного осуждения, возмущенных перешептываний, язвительного ли и меткого обличения? Но как Джозеф мог блистать в компании знакомых и близких ему людей, так и его инфернальное отражение буйствовало наедине с самим Джозефом. Кривлялось, паясничало, сквернословило, бранило всех и каждого, кощунствовало и живописало с варварской непосредственностью неприятнейшие сцены, приводило в ужас младшего Сэммлера скользкой неуязвимостью и осведомленностью, беспринципностью и прагматизмом, крайними степенями отчаяния и лукавого безверия. До ключевого момента каждодневных превращений, отхода ко сну, оставалось довольно времени, а отыскать дела интересного именно сейчас не получалось. У Джозефа появилось необоримое желание плыть по волнам, ведомым попутным ветром, пустить все на самотек и особенно не мудрствовать по поводу того, как и зачем. Рано или поздно всему полагалось раскрыться. Развалиться в кресле и с увлечением следить за событиями новой пьесы. Что ж, с таким подходом далеко можно забраться! Ну и пусть, читать не время, ведь готовятся новые волнительные перемены, события, которым суждено перевернуть мир, грандиозные всплески человеческих чувств, великодушные порывы, поразительные метаморфозы. О, святая вера в героев, их всесилие, бескорыстность и вечное рыцарство! Прогуляться по осиротевшему лесу, нет уж. Никого нет там, все разъехались по родовым имениям, один Джозеф здесь, как домовой, как капитан на затонувшем судне. Не разминает в лесу свои могучие плечи суеверный богатырь, черноземная сила. Эта опора православия каждый раз, как видела Джозефа, тут же крестилась. В спортивном костюме отечественной марки и преувеличенно ветхих рукавицах. Где-то он сейчас? Где статный, немного полный господин, с толстыми покрасневшими щеками, в полинявшем буром, кожаном пальто и с суровым взглядом. Он всегда ходил скорым шагом и ни на кого не оглядывался и ни с кем не заговаривал. Только шел вперед, наматывал круги, расчерчивая жизнь все дальше. Не видать и еще одного, почти умалишенного, того, что все время прогуливаясь из одного края леса на другой, стыдливо опускал взор и рассуждал сам с собой об оккупации Польши. В сером пальто с лохматым капюшоном, невысокий. Как всех вас жаль. Жалеть, то есть понимать их поступки и причины этих поступков и прощать этих людей. Нельзя при этом поносить и оскорблять их, как своих младших братьев, как несмышленых детей. Судьбы их видны развернутыми свитками, мы зайдем в каждый уголок и поймем это все наше, и нет никого чужого, нет ничего того, что бы мы не поняли и отвергли брезгливо, покинули, забыли бы или прокляли с намерением зла.

Но теперь Джозеф предоставлен сам себе. Это одиночество вынуждало перебираться с места на место. Он съел кусок прожаренного мяса, который забыли рассеянные хозяева, уезжая из Города. Растопленный жир с золотистым бульонным переливом стекал у него по подбородку, пачкал руки, засаливал воротник, стекая по шее. Ему стало некого стыдиться, некого бояться, никто бы не напомнил ему о приличиях. Из пакета он выхватил салфетку и отер блестящие губы, между зубами отыскал языком мягкие волоконца недоеденного мяса. Задумавшись над маршрутом, поставил в проигрывателе Painkiller. Обязательно через центр, проведать, что там сейчас творится. Титульная композиция подошла к концу, и началась Hell patrol. Метро, по слухам, работает отлично, но кому придет в голову обслуживать полупустой город? Парадоксально, по крайней мере, через большие промежутки времени, а то вовсе по расписанию. All guns blazing, пора выбираться из этой конуры. Не сидится мне сегодня. Сэммлер выходит из дома в синей куртке с черными полосами, одной рукой придерживает куртку, другой застегивает молнию, под мышкой журнал. Не смотря по сторонам, пересекает узкую дорогу возле дома, направляется в сторону шоссе, точнее, к автобусной остановке. За год до описываемых событий у нас появился трамвай. Трамвайные пути проложили посреди шоссе, вместо обещанного метро. Старомодные вагончики, гремящий ад на колесах, с широкими подножками. Насыщенно бордового, свекольного цвета. Посреди шоссе стоит консервная банка, полная дождевой воды. Обленились водители; потворствуя всеобщему настроению вседозволенности, Джозеф собственноручно отдирает щиток, который загораживал окна торговой лавки. Особенно не размышляя, разбивает окно и достает шоколадную плитку: «Давно хотелось опробовать эту модель». Не осталось ни одной урны, их тоже в снаряды умудряются перековывать. «Подумать только, первый раз за столько лет я еду просто погулять по Геенне нового времени. Я найду новый маршрут, и он будет не похож на все прежние. Во всяком случае, принципиально другое отношение, тогда я был все время обязан переезжать с места на место. Город являлся только свидетелем моих мук, соучастником страданий. Мы познакомимся поближе. Сложилась подходящая для этого ситуация». Нежно серый оттенок вечерней дороги, аспидного цвета небо, дома настороженно прислушиваются к шагам отщепенца. Тишина, наступившая в городе впервые за столько лет. Не исключено, что война – только предлог, настоящая причина заключалась в том, что город устал, жители высланы отсюда в санитарных целях. Желтоватый свет у единственно видимого отсюда обрывка горизонта. Светлая полоска небосвода свернулась змеей. Пара каменных изваяний дракона сторожат подступы к микрорайону со стороны шоссе. Они расположены наверху первого здания от центра, рядом с титульной надписью. Чуть ниже, в специальной нише, резной голем держит государственный флаг, с недавних пор это означает верность правительству в борьбе с мятежниками. Вдалеке слышен усталый стук, переходящий постепенно в звенящее громыхание: слабо прикрученные листы обшивки трамвая на скорости бьют о его каркас. Транспортный реликт или удачная фальсификация, может, наспех собранные декорации? «Мое почтение бригадиру маршрута. Я поражаюсь вашей стойкости, сэр. Мы будем здесь до последнего, я рад, что нашел в вас единомышленника. За проезд? – Вот, как больше, это же грабеж! Это я, надеюсь, пойдет на благотворительность, за что хотя бы переплачиваю, интересно знать». Это, в самом деле, был необыкновенный трамвай, всякий зашедший в него тотчас признал бы это. Мягкие одноместные кресла с низкими столиками из черного дерева напротив, тонкие изящные поручни из слоновой кости, более для создания обстановки, чем для поддержки пассажира. Салон был выполнен в стиле будуара времен Регентства, тяжелые занавеси, мягкий полумрак, лазоревая гладь потолка. Толстые, пушистые ковры делали шаги бесшумными, а движения вкрадчивыми. Курились благовония; Джозефу подали крепкий кофе с корицей в маленькой чашечке. Чашечка была сделана подчеркнуто просто, как будто из необожженной глины. Ручку приходилось держать двумя пальцами, потому что ни один палец не желал пролезать в отверстие. Впереди, ближе к машинисту располагался музыкальный квартет, который пробовал инструменты. Кондуктор стоял у дверей на нижней ступени и всматривался в неподвижные очертания грозной столицы. Вдыхал пыльный воздух, довольно кивал одному ему известным приметам. Он щурился пожухшей траве, что резвилась на остатках летнего тепла. Неизвестно, который раз любовался согласным величием прямых улиц, молчаливой уверенностью жилых домов и подсобных зданий. Оркестр очень близко к оригиналу исполнил Billion dollars baby. Ободренный Джозеф засмеялся: Ребята правы, я обойдусь им не меньше, чем в миллион. Трамвай отлично держал плотный звук, от ударов барабана всех встряхивало, как на неровностях дороги. По обе стороны от шоссе возвышалась безвкусица перестроечных небоскребов для малоимущих. Любопытным было лишь само ощущение поездки между ними: словно по дну каньона или глубокой долины техногенного происхождения. "Эти мертворожденные ящики хороши, когда из них уже все разъехались. Когда они не несут никакой нагрузки кроме пейзажной! А мне предписано, злобно крутя головой, бродить между ними, подобному дикому монстру или охотнику, ищущему себе чести, а князю славы. Я полноправный хозяин этих мест, никто не посмеет теперь перейти мне дорогу. Я буду распоряжаться этими землями по своему усмотрению, примусь казнить и миловать, приближать ко двору и ссылать в отдаленные края. Сюжет уже придуман и лежит перед моими глазами, тешит воображение скрытыми параллелями, изящными хитросплетениями, страстными монологами и выразительными сценами молчания, в переплете из змеиной кожи, на тонком пергаменте аккуратно выведены начальные строки: Восемь раз прокрякали часы на Главной башне... Но кто же сей гомункулус, кто автор пленительных сцен, сидящий на мягком кресле в музыкальном трамвае?" Джозефу при входе вручили билет, сперва он не обратил на него никакого внимания, но свернув его в трубочку, понял, что билет сделан из значительно более плотной бумаги, чем обычно. На документе значилось: Жюльен Моро, значит, билет был именным, но если так, то вряд ли при столь небольшом числе пассажиров опытный кондуктор мог ошибиться и выдать билет не тому, стало быть, он, вероятнее всего и был упомянутым Жюльеном, ничего не поделаешь. Смутьяном, интриганом, лицемером, многократным самоубийцей и упорным бретером, неоднократным разгласителем государственных тайн, феминистом, женоненавистником, борцом за права клошаров, практикующим род магии, упоминаемый мистером К. из Британии. Гей, проводник, ты не ошибся, что это про меня понаписано?

– К посадочному талону прилагается гороскоп.

– Благодарю, но отчего же они пропустили важнейший элемент моих будущих одеяний – пояс из верблюжьей кожи на чреслах?

– Вам виднее.

Музыканты вдруг принялись за Love is like oxygen. Джозеф Сэммлер в такт притопывал ногой, когда трамвай проезжал мимо блестящего магазина автомобильных деталей, мимо забытой, а оттого еще более неряшливой почты. У стекла оной, не отвлекаясь на проезжающий трамвай, стояла дщерь вавилонская, впрочем, ни слова более об этом, не поленимся вычеркнуть совсем лишний эпизод. Вот въезжает он в пустующий город на грохочущем трамвае, как на диком бегемоте, оседланном им. А над ним шумит воздух, рассекаемый ангельскими посланцами с широкими, плотными крыльями. В противоположную сторону понуро маршируют гастрономы и горбатые подъезды, лавки восточных сувениров и запрещенной литературы. Купцы затворили ставни на окнах нижних этажей; они покинули Город и увезли в торговых каретах все ценное. Везде царит покой – мнимый порядок, мертвое подобие добродетели, насильственное умиротворение, следствие бессилия и боязни пойти вопреки общей воле. Но не таков Джозеф, чтобы маршировать в ногу со всеми, не собирается он подчиняться гавкающим приказам из рупоров и чинно демонстрировать солидарность бессмыслице. Кто знает, возможно, в нем начинает просыпаться его прежнее имя, код прошлого, клад, склеп могильный, след полузатертый. Чуждое имя, непонятное чувство мертвого языка, жжет губы и морозит воздух. Не для всех это пустой звук, когда-нибудь шестеренки скрытых механизмов истории совпадут, наступит момент и пробудится странник в оседлом земледельце, который по знаку извещенных обо всем стражей сорвется с насиженного места и затеет смуту.

– Спасибо, за то, что приняли меня, накормили...

– Договаривай смело, позволь словам самим находить путь наружу: ты хотел сказать, позволили отдохнуть в тени нашего дома, ведь так, Ахав?

– Истинно, это мысли мои, не ведаю, как вы сумели прознать о не родившихся младенцах.

– Ступни твои также изъязвлены, на них раны от гвоздей в форме крестов.

– Путь твой был долог, но еще больше тебе предстоит пройти, ибо призван ты сюда неслучайно, здесь сможешь искупить часть своей вины, коей границ нету, – продолжил водитель.

– Не могу понять, о чем вы толкуете, братцы, – вдруг заартачился Джозеф. Нет за мной никакой вины, знать не знаю, чего за хрень вы тут мне впариваете. Если и было что-то сделано, то явно не с таким размахом, чтобы об этих поступках толковали проводники в частных трамваях. Я думаю, вам будет несложно уяснить такую информацию: я боюсь огрызок кинуть не там, а уж о регулярных и глобальных нарушениях правопорядка не может идти и речи, дорогие господа. А в сорок один я поклялся матушке к черту забросить выступления. Ничего вам с меня взыскать, господа, я чист перед законом, как стеклышко бутылки портвейна.

– Но позвольте вам напомнить о вашей миссии и как о следствии почетного назначения даре, возрожденном для вас из ужасных глубин шеола, – авторитетно вмешался проводник.

"А не кажется ли вам, любезнейший служитель колесницы, подобно ветру несущейся вдоль каменных проспектов бесславно опустевшего града, что чересчур разителен контраст между предполагаемой моей сущностью, взвалившей на себя непосильное бремя борьбы и сопротивления, и теперешним моим гнидским обличием. Джозефом Сэммлером недавнего прошлого, ссохшимся бумажным человечком".

"Мне же напротив мнится, в подобном распределении есть глубокий смысл: сохранить вас целиком, нерастратившимся до самого ключевого дня, когда взыщется с вас по данному вам, иначе огненный дух, ничем не смиряемый мог истребить вас, сжечь раньше положенного срока, пока вы не набрались сил и жизненной мудрости".

Джозеф насупился: что же тогда получается? – обратился он к чумазому механику, – Какая-то дрянь специально выпущена на белый свет, и она через задницу или черт знает через что заберется ко мне в нутро и начнет там верховодить. Вы думаете, мне чертовски понравились ваши хреновы предсказания, я стану рукоплескать или брякнусь в обморок от обилия впечатлений?

– А ведь, держу пари, ты уверен, будто я замшелый кретин, маменькин сынок, ушастый, лупоглазый засранец, который ходит мысками вовнутрь. Тебе не приходит в голову представить меня как-нибудь иначе, кроме как, отвечающим урок или листающим энциклопедию. Кажется, я не могу ни слова сказать в сторону от своей злосчастной специальности, что меня, негодяя, из читального зала кнутом не выгнать. Ведь ты, прилизанный нечестивец, сто раз уже про себя повторил: посланник гроша ломаного не стоит, он непроходимо глуп и косноязычен. Ведь, признайся, блудодей-отличник, в твоей голове иного на мой счет и не прыгало?

Тот удивленно развел руками: ничего я такого не думал.

– Не бреши, сучий выблядок, – тебя насквозь видать.

– Да пошел ты, – оскорбленно отозвался механик Смит, – сказал уже тебе, не думал я такого. Чудной ты, вот что, ни такой, ни сякой, как угорь из рук выскальзываешь.

Музыканты очень славно исполняют Meanstreets, а я отчего-то вспомнил Final Countdown, как двух братьев, русского и британца, да фамилиями слегка отличающихся: Шулепов и Хьюз.

– Хотите, я с вами, мать вашу, поспорю, на (вынимает все деньги) пятьдесят четыре рубля, что прежняя сборная надрала бы нынешней задницу.

Машинист: даже, если бы к молодым отправили Баранова?

Сэммлер: конечно, а ты как хотел, [censured] налегке потрясти, все серьезно, ну как спорим?

Машинист: Господин возмутитель, вы свихнулись, это невероятно, кому, в таком случае, Косарева и Тетюхина.

Сэммлер: Мое почтение сим уважаемым господам, Сергей к старшим, а Косарев отдыхает до 2008.

Кондуктор: (Заинтересовавшись) Я, кстати, ни на тех бы, ни на других не стал ставить, по-всякому проиграл бы.

Сэммлер: Эй, что ты мелешь-то, старик, совсем из ума выжил?

Кондуктор: Ну, я к тому, что и те и другие выше всяких похвал. Но опыт великая вещь.

Сэммлер: Нашим ветеранам и азарта ни занимать, и морально они куда более устойчивы.

Машинист: Ты меня извини, посланник, но, как я ни стараюсь, не могу вспомнить первых темпов, из что еще в строю. Олихвер и все.

Минутная заминка и Джозеф, просияв, спрашивает: "А как же Согрин?"

Машинист чешет гаечным ключом за ухом, зрители довольны: незадачливый враг повержен ударом исподтишка. Мост перекинут с одного берега оврага на другой, так он покоится, подобно человеку, вставшему на четвереньки, у которого живот черный от тифа. Трамвай медленно едет вверх и поскрипывает. Еще чайку не хотите? – заботливо интересуется кондуктор. Я велю подать, вам предстоит нелегкий путь и мы последний приют, готовый принять вас. А что, если близящиеся перемены Джозефу будут очень неприятны, как все это будут согласовывать организаторы. А чего тебе бояться, – настаивает кондуктор, у него руки с набрякшими венами и сморщившейся кожей, руки пятнисты: в одних местах они красны, а в других напротив побледнели, будто отмерли. Короткие белые волоски прилипли к поверхности кисти, – из института тебя не выгонят, ибо все учебные заведения споро расформированы в угоду кровавому Марсу. Ать-два тоже не возьмут, туда нынче конкурс очень велик, да и припозднился ты, всех без тебя распределили. Редкий шанс: ты полностью свободен, делай что хочешь, над тобой нет хозяина; не этого ли ты ждал почти два десятилетия. Шатайся допоздна по улицам, не ложись спать по несколько суток, громи дорогие магазины. Только почувствуй вкус к воле, к разгулу, к бесшабашному самовластью, ах, кровавые погромы, стихийные бунты-пожары, зажженные твоей рукой, пригородные платформы ночью в огнях, загаженные блевотой, рельсы устланы изуродованными телами. И посреди сумасшедшего вихря безвластья ты – всадник на белом коне, посланник смерти, агент адский предместий, со шпорами, на коих висят лоскутья человеческой кожи. Пойми, ты можешь одинаково презирать тиранов на троне и фанатиков революции, но твоя позиция ровным счетом ничего не меняет, тебя вовлекли в круговорот безумия помимо твоей воли. Младшему Сэммлеру остается лишь объявить свою волю, как планирует он распорядиться свободным временем: дрожать в смрадном углу или скрестить клинки с другими не избранными божественной волей на роль безумцев человечества, а искусственно мимикрирующими под них со своими недостойными, корыстными целями. Гоните лошадей, сейчас не время горевать и мяться, я ничего не выбираю, а поглощаю один за другим предоставленные мне моменты времени. События сами выстроятся передо мной ровной чередою, гладкой дорогой, так, что даже возникнет подозрение в прозорливых умах о возможном готовившемся плане. Презрев опасность, мы воплотим в себе духов прошлого, героев детства. Неожиданно кондуктор ладонью шмякнул Джозефа по затылку, скинув того с лавки и опрокинув на землю. "Тише", – процедил старик сквозь зубы, кивая и улыбаясь в сторону и приветственно подымая руку, – " Еще немного и пост дорожных служб тебя б приметил. А этого нам с тобой совсем не надо, такое чертово приключение не входит в наши планы, ведь правда Джозеф? Ганс, или, может, тебе не терпится заполнить анкету-другую из рук этих проныр-засранцев, – обратился кондуктор к бортмеханику.

Золотятся в пологих лучах заходящего солнца кресты церкви господней. Гордо набрякли купола, ветер крутит из стороны в сторону наклеенным муляжом положенной мозаики. Неясным стремлением исполнилась душа Джозефа. Он хотел быть сопричастным чуду, свидетелем божественного откровения. Он нуждался в подтверждении сверху, в проявлении чудодейственных сил. Иначе все бы было напрасным, нестоящим ни сил, ни внимания. Чтобы шуткой пресечь удар коварный чувств, Джозеф припомнил соответствующую строку из трагедии Еврипида «Ипполит».

«Да, жизнь человека лишь мука сплошная,
Где цепи мы носим трудов и болезней.
Но быть же не может, чтоб нечто милее,
Чем путь этот скучный, за облаком темным
Для нас не таилось».

Товарищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья… – По-своему закончил Джозеф великолепную реплику Кормилицы.

Опустел дом настоятеля, голодающие бродяги из пригорода, наверное, побывали и там. Все, что не уволок за собой батюшка, прихватили они. Мир рушится, все перевернулось вверх ногами, центрами цивилизации стали деревни и виллы в глубинке, бессрочный отпуск депутатам, пустующая столица. Джозеф высунулся в окно навстречу слабому ветру, его обдало непонятной горечью, смешанной с морской солью времени. Это похоже на дешевый парадокс: с одной стороны я присутствую при вполне конкретных событиях, делаю более чем ежедневные вещи, а с другой я в эпицентре исторических событий, вне времени, барельефом в архивах еще не родившихся историков, я царю на страницах учебника истории, улыбаюсь оттуда, посылаю приветы знакомым, грожусь непристойными знаками. Мимо нас ползет в обратную сторону уродливая серо-бетонная гусеница какого-то института. С другой стороны проступает железная дорога, добро пожаловать на экскурсию. Джозефу припомнилась Gypsy, которую сочинили Uriah Heep. Он открыл их для себя совсем недавно, незадолго до начала войны. Слышал о них конечно много раз, но как-то не доходили руки до них. Классе в девятом один диск он взял на время у одноклассника, но тогда Джозеф был, конечно, еще не готов. А товарищ, возможно, так никогда и не поймет этой группы. Самой комедией был русский вариант названия, предложенный товарищем: Юрий Анхип. Джозефу сперва пришло в голову, что это еще одна звездочка из пресной плеяды русских бардов, но последующее опровержение такого положения дел также ни к чему тогда ни привело. И вообще мой совет: никогда не верьте любителям одной группы, которые кроме нее ничего не слышали. Это на редкость закосневшие, бестолковые и некомпетентные господа, они не предложат вам ничего дельного. Их понимание музыки какой-либо, пусть даже очень хорошей группы, уродует реальное положение дел, их доморощенная привязанность куска выеденного не стоит. Без надлежащего кругозора само их почитание должно быть оскорбительным. Только после того, как Джозеф прослушал большую часть шедевров хард-рока, он сумел правильно оценить Uriah Heep. Шквал органных атак, запоминающуюся, ладную структуру песен. Они были королями эпического направления, от их песен в воображении вставали картины мира и войн, трагедий человеческих душ. Диких, необузданных стремлений. Страстная вера в добро, в теплоту человеческой природы. Джозефа подкупила прямота их таланта, отсутствие окольных стремлений к славе, они не гнались за сложностью исполнения, громким звуком, мощью исполнения. Их творчество было подобно первородному ключу, бьющему из скалы, который невозможно упрекнуть в лицемерном поведении.

Навес бензозаправочной станции, окна кассы, закрытые железными щитами. Красные лопаты поверх контейнеров с песком. Стучит колесами трамвай о стыки между рельсами, позвякивают ложечки в стаканах у проводника. Разбитые окна автосалона, покореженная вывеска. По одному пожелтевшие листья срываются с деревьев и в планирующем полете ищут земли. Слева магазин, надпись на стекле которого разбивает нашему другу сердце. Джозеф пересел на другое сиденье: мне есть, что сказать в свое оправдание, я могу должным образом обрисовать мое гибельное настроение. Я будто выжжен дотла, во мне не осталось ничего деятельного, никакой жажды жить и творить. Я не стану ради чего бы там ни было лезть из кожи вон, мне на все наплевать. Припоминаю я один портрет, так он точно с меня нарисован. В нем вижу я собственную душу без прикрас и обиняков:

Угрюм и празден часто я брожу:
Напрасно веру светлую лелею, –
На славный подвиг силы не имею,
Для песни сердца слов не нахожу.

Смит и Ганс переглянулись: нам жаль тебя, брат, ты бы мог получше устроиться. Теперь у тебя нет другого пути воскресить в себе прежних чувств. Туда мы держим путь, где ты сам излечишь себя. Они сделали знак музыкантам, те без промедления заиграли Julia Dream. Все как положено, сладкой какофонией, нежными фразами, прощальным ветром. Джозеф закрыл лицо руками, слезы медленно потекли между пальцев. Как ни горько было это признать, но самым подходящим сейчас отрывком сейчас бы стал:

С этой тихой и грустной думой
Как-нибудь я жизнь дотяну,
А о будущей ты подумай,
Я и так погубил одну.

Автобусный парк похож на тюрьму без решеток: трудно отыскать во всем Городе здание более отвратительного облика. Дальше мост через мутную Сходню, в ней заколдованными сомнамбулами движутся длинные зеленые пряди подводных трав. Позвякивая, неспешно едет трамвай, кремовые отрезки разделительных полос мелькают в створе раскрытых дверей. Экипаж подъезжает к метро, резко поворачивая налево. На пригорке "Макдональдс", несколько разбитых машин. Трамвай останавливается напротив входа в метро, выполненного в виде лестницы вниз. Джозефа отделяет от него метров сорок, ему предстоит по асфальтированной площадке, где обычно царит веселый шум и бойкая торговля, разбито несколько рядов палаток. Ныне же здесь ни души. Ни единого человека, безглазая, неодушевленная пустота. Молчащие предметы, засилье товаров. Джозеф Сэммлер выходит на середину площади: прямо – вход в метро, налево игорный филиал Лас-Вегаса, за ним железнодорожные пути, сзади дорога, рельсы, трамвай, направо – декоративная будка прославленного общепита, основная ветвь шоссе, рынок и летное поле. Вприпрыжку Джозеф спускается по лестнице, щелкает тонкими подошвами легких туфлей по грязным плитам облицовочного гранита. Он, повинуясь внутреннему голосу, остановился неподалеку от начала подземного перехода, проходящего в направлении перпендикулярном лестнице. Джозеф вспомнил: к потолку прикреплена пара видеокамер, словно два налитых кровью, вспученных глаза подземного чудища – повелителя ужасов. Но в переход можно было зайти с двух сторон, и насколько Джозеф припоминал, с другого входа вам в лицо не утыкался слепой взгляд видеокамер. Такой факт следовало бы признать логичным, ведь станция метро являлась конечной остановкой для большинства автобусных маршрутов. То есть большая часть людей (прибывавшая сюда из окрестностей на автобусах) входила с одной стороны, а выходила в точности другой. Следовательно, как ни крути, гораздо безопаснее войти с той стороны, так как, даже, если там и подвешены камеры, то смотреть они должны в другую сторону, чтобы фиксировать лица проходящих людей. Вроде все четко. Можно идти. Перебежал шоссе, спускается по лестнице. Лестница не убрана от сора будних дней. Призваны даже дворники. От времени порыжевший венчик банановых очисток. Да, здесь торговали фруктами и овощами, нарочно выдвигая свои лотки подальше, дабы привлечь внимание прохожих, грузинские торговки, им никакого дела не было до тех, кому они впаривали свой чертов товар, из-за них здесь было днем не пройти. Но теперь нет и их, единственный положительный момент, пожалуй, – подумал Джозеф. Они торговали лимонами, три по десять, я еще помню какую-то головоломку: Николай Андреевич тащил авоську лимонов и просил окружающих разыскать того молодого англичанина-негра. Однажды, когда Джозеф выходил из метро, и его слух не успел еще адаптироваться от адского грохота голубых составов, пара торгашей перекидывались фразами на незнакомом им русском, среди которых одна запомнилась Джозефу Сэммлеру своей многоликой абсурдностью: Араб, зов вина, пан метал лимоны в трон. Черт те что, вот именно. Но это воспоминание солнечным зайчиком пронеслось в сознании Джозефа, не оставив там значительного следа, остановив его лишь на краткий миг, и он уже движется далее, подстегиваемый любопытством и жаждой приключений, деятельного познания мира. Он охвачен тоской по потерянным секундам, он устал быть отрезанным от мира, от самой его сочной сердцевины, то чего он ранее страшился, влечет его все сильнее и сильнее; как бы разузнать поподробнее о грехах суетного мира, теперь нет ничего проще, когда ты единственный из свободных людей, разгуливающих по убитому городу. Камер со стороны Джозефа не оказалось вовсе, но все равно двигался по-пластунски, прижимаясь по-звериному к холодному полу. Два ряда по три двери в каждом. Картины, изученные Джозефом в совершенстве, изгаженные стекла в железных рамах: загораживали ему дорогу в вестибюль станции метро. Они не были закрыты, он осторожно вползает туда. Из представителей администрации никого, никого из служителей, нет ни кассиров, продающих билетики, ни дежурных, осуществляющих контроль за станцией, ни тучных ментов в голубых, мокрых от пота рубашках. Пустая станция, как будто живет сама без людей. Исправно жужжит освещение. При появлении в вестибюле Джозефа турникеты ожили и принялись оживленно клацать створчатыми челюстями, система, главенствующая в передаче возмущения по системе ворот, постоянно менялась, то они совершали колебания одновременно, то это возмущение проходило в виде волны, и длина такой волны варьировала, изменяясь примерно в два раза; иногда ни с того ни с сего, после маленькой паузы, волна начинала свое движение с двух сторон ряда, в другой раз она рождалась в центре симметричной системы турникетов. Порой турникет хлопал по два раза, только после этого возмущение передавалось его соседу. Если Джозеф отворачивался и делал вид, что выходит из вестибюля, турникеты прекращали стучать, но когда Джозеф приближался к ним, с надеждой пройти вниз на станцию, частота колебаний увеличивалась. Порядок перехода колебаний от одного турникета к другому становился хаотическим, затрудняя тем самым возможность прохождения. Жужжание белых газовых ламп переходило в угрожающий треск. Путь праведников сопряжен с притеснениями со стороны себялюбцев, тернии преграждают прямой путь. Джозеф не долго размышлял о причинах сумасшедшей активности обычного оборудования и прошмыгнул через лаз у контрольного пункта дежурной. Пустая платформа, одинокие лавки, два ряда колонн, спокойствие уравновешенных построений геометрии, синтез камня и человеческой души, умозрительный идеал, обновленное эхо. Джозеф петляет, идет вдоль кривой невнятной траектории, словно броуновская частица, подгоняемая вихрем чувств потерянного человека. Сняты вывески у выходов в город, служившие ранее для ориентации пассажиров, чьей-то праведной рукой сорваны листки с рекламой. Ходят ли поезда? Да, причем достаточно регулярно, с момента отхода предыдущего прошло три минуты двадцать шесть секунд. Джозеф дожидался поезда в центре платформы, поэтому, учитывая указания, вероятно полученные машинистами, он физически не сумел бы войти в кабину машиниста, локомотив попросту бы успел скрыться вместе с головной частью в мрачном тоннеле. Вдобавок к этому кабины машинистов были снабжены теперь тонированными (и, допускаю, пуленепробиваемыми стеклами), так что увидеть лица машинистов или хотя бы понять сидят ли машинисты там, вообще, было практически невыполнимо. Несмотря на нависающую громаду чужеродных фактов и нововведений смутного назначения, Джозефу было любезно позволено стать пассажиром поезда № 5134 и буквенной составляющей ГАДВ. Вагон с плоскими сиденьями, на которых долго сидеть крайне затруднительно из-за боли в затекающих членах. Из окон поезда постепенно пропадают стены знакомой станции, как съедаемые остатки мороженого с малиновым вареньем. С гулким грохотом вагоны погружаются в тоннельный мрак. Змеятся резиновые шланги толстых проводов по стенам, просыпаются давние страхи маленького Джозефа. Маленького настолько, что тогда он не воспринимал себя, как подобного окружающим людям. Когда еще не произошло отождествление себя с собственным именем. Джозеф тогда очень боялся ездить на метро и закрывал глаза, чтобы только не видеть ужасных огней, мелькающих снаружи поезда. Начиналось возрождение этого древнего интуитивного чувства, подлинного страха – погонщика одиноких душ. Состав пронесся на полной скорости мимо следующей платформы. Мальчик встал, испуганно озираясь, но поезд уже вновь засосало в тоннель. Джозеф не хотел садиться, пришлось: силы оставили его. Прослойка неосвещенного пространства отделяла его вагон от соседнего, и тот был виден целиком. Примерно посередине сидел пожилой мужчина с начинавшими седеть волосами, жидкими глазками, небольшим плоским лицом, в опрятном поношенном двубортном пиджачке. Он спокойно смотрел на свое отражение в стекле напротив. Вдруг шея его удлинилась, голова же на этой ирреальной шее начала качаться туда-сюда с чудовищной скоростью. Порой становилось трудно определить ее конкретное положение, она почернела. Руки со сплетенными пальцами и вздувшимися посиневшими венами он вытянул впереди себя. Тело перестало быть человеческим. Джозеф припал к стеклу вагона и с замиранием сердца наблюдал за дикими метаморфозами. Такое поведение мужчины напоминало извращенную форму эпилепсии или некого припадочного заболевания, если бы не странная черта изображения самого тела и вагона: на мгновения буквально муки прекращались, а потом начинались новые, с кинематографической точностью повторяющие прежние. Бросалась в глаза небрежность "оператора" соединяющего концы пленок, слишком резким и неестественным выглядел этот переход. Джозеф закрыл глаза, усомнившись в здравости своего рассудка и в способностях своего зрения. Он склонил голову на колени и попытался сосредоточиться, найти тонкую граница между реальностью и тем абсурдом, что происходил в соседнем вагоне, в этот момент на Джозефа нахлынуло чувство необъяснимого ужаса. Чье-то приближение обещало стать роковым, не обнаруживая себя притом с достаточной ясностью. Образ образа во сне, отражение тени, вибрации воздуха, пляшущие на поверхности кожи. Тут же Джозеф открыл глаза, его вагон был пуст, эпилептика и след простыл, оставив исчезающее дрожание бежевых лоскутьев в окне напротив места своего предыдущего пребывания. Мальчик вскочил и попытался ворваться в тот вагон, чтобы не дать уйти призраку. Двери были достаточно прочны, и ему пришлось остаться на своем месте. Скоро пролетали другие станции, поезд шел по давно намеченному пути, искры летели из под железных колес, состав качался и скрипел на перекрестьях рельс. В некоторые моменты крен достигал угрожающих размеров, так что поезд мог продолжить движение уже на боку. Ячеистые стены, сводом переходящие в закругленный потолок, молчащие сторожа светофоры. Джозеф против своего желания примечает изменение обстановки в страшном вагоне. Посреди вагона стоит девушка, лицом обращенная к нему лицом. Она светлой одежде; взгляд ее сконцентрирован на событиях собственной истории. Волосам искусно придали более светлый оттенок, короткая прическа с челкой. Поражает ее обморочная, убийственная худоба. Джозеф знал наверняка, она весит двадцать восемь килограмм. Бессильно свисают руки вдоль тела, выступает угол локтей. Кожа бледна и бескровна. Выглядит очень стройной, вытянутой, устремленной в иные, нездешние сферы, как царица Нефертити. Она подсказывает: я страдаю анорексией. Ужасно, она, кажется, обречена, тело пожирает само себя, масса тела падает на 45%. Расплываются мышцы, истончаются подкожные слои жира. Бедняжка мерзнет при восемнадцати градусах. Отказывают слизистые оболочки, она не в состоянии есть, пища вызывает у нее отвращение. Теперь ее тошнит, даже если она выпьет воды. Чудовищное уменьшение органов пищеварения: она может питаться только через капельницу. Желаемая красота обращается угловатым уродством скелета, только лицо еще сохранило частицу прежнего очарования. Джозеф почти не скорбит: она беззвучно умирает. Как именно? Здесь есть варианты: смертью Офелии, смертью героини актрисы, чье имя зашифровано в тексте и спрятано между двух итальянцев либо ее могут найти в одной из четырех комнат. Джозеф, несомненно, знал, кто она такая: на год младше его, девушка училась на том же факультета. Он замечал ее в паре с одним знакомым. Он всегда замирал, когда видел ее, она была похожа на птицу с мягким оперением, требующим нежного обращения. С подчеркнуто андрогинным типом лица, с нездешним обаянием и ласковой умеренностью. В ее разговоре взгляд, направленный на нее, будто завязал, и больше не мог от нее оторваться, от шарма ее стеснительных интонаций и природной общительности. Трогательная неприметность и такая тонкая, заметная Джозефу, вычурность, контролируемая странность в поведении, в замирающем взгляде, холодность в проявлении чувств, легкая замороженность мимики, редкая улыбка понимания или рассеянности.

Когда Джозеф носил совсем другое имя, он был ее близким другом. Первичной посылкой к такому умозаключению может служить известная картина "Выбор". На ней изображен молодой человек, сидящий на ступеньках лестницы разрушенной арбатской школы около четвертого этажа, на пролете, ведущем к чердаку. Он сидит между двух девушек: справа от него смуглая девушка с волосами, взятыми в хвост, сладкой, располагающей к себе внешности. Джозеф при просмотре не мог избавиться от впечатления, что она происходит из древнего египетского рода или из славной династии отважных правителей-мореходов Эллады. Следует заметить, что всякий раз, когда Сэммлер пытался воскресить в памяти ее дивный образ, всплывал нудный и скучноватый облик его учительницы по английскому, ее робкой улыбки аспиранта, ее бледного, сонного лица. Совсем недавно Джозеф встретил ее (учительницу, разумеется), страстно целующейся с каким-то вегетарианцем, крайне неспортивного сложения, на лавочках возле Васильевского спуска.

Слева же сидела менее опрятная девушка, с растрепанными волосами, обветренным лицом. Она была простой, располагающей к себе внешности, и если бы не остатки ее прежней красоты, ее можно было бы грубо назвать бывалой. Не удивительно, что большая часть молодых людей предпочитала первую из девушек. В лице же главного героя заметно сомнение, для него не все так просто. В своих руках он держит руку египтянки, а лицо его обращено ко второй девушке. Он будто бы пытается отыскать в ее лице ответ на мучающий его вопрос. С внешней стороны разрезов глаз у второй девушки застыли то ли слезинки, то ли сверкающие драгоценные камни. Она обижена и будет отвечать юноше, несмотря на его мольбу. Возникает ощущение, словно юноша и вторая девушка были знакомы задолго до этой сцены. Их объединяло крупное дело, они были в одной команде. Занятие было сопряжено с большим риском, и взаимное доверие сплотило их, они понимали друг друга с полуслова. Но потом что-то внесло между ними раскол. Весьма правдоподобной кажется следующая точка зрения: в те легендарные времена, когда они еще были вместе, в одной команде, юноша был главным среди них, во многом за счет своих выдающихся личных качеств, несравненного таланта и инстинкта победителя. Вместе они достигли выдающихся результатов, заслужили славу и почет, которые большей частью доставались юноше. Народная любовь к нему, как к триумфатору, застило ему глаза, заставило чаще появляться на публике, возвысило его над своими друзьями. И отдалило его от них так, что общее дело пришло в упадок, после длительного затухания. И если египтянка досталась ему в качестве награды, свидетельства народного признания в то время, когда юноша уже был на вершине славы, то вторая девушка с печальным лицом и заплаканными глазами была равной ему, была свидетелем его становления, она была его другом, и доверял он ей безгранично, как доверяют друзьям, но не любимым. Египтянка же была покорна судьбе, в контексте встречи двух прежних друзей она была лишь красивой безделушкой; в течение всей сцены она молчит, прижавшись к юноше, доверяя герою свою судьбу. Юноше жаль ее, но он обманывает себя надеждами, что ее-то он точно уж не потеряет, она всецело его, как наложница или верное домашнее животное. У второй девушки длинная история: Сэммлер уверен, что видел ее как-то на всероссийском слете натуралистов в лагере под Нижним Новгородом. Она никого и ничего не представляла, а приехала повеселиться за компанию в лагере, забитом до отвала. Джозеф помнит, что она курила, тогда его это страшно поразило. Но она не придавала ничему большого значения, всегда была веселой и могла поддержать в необходимый момент. В лагере его основным занятием была игра в настольный теннис, она пару раз играла с ним, но, как он ни старался подыгрывать ей, она все равно со смехом проигрывала. Вместе с геологами из своей группы Джозеф ездил на экскурсию по Волге до Нижнего Новгорода. Он встретился с ней на теплоходе на нижней палубе. Вместе они смотрели, держась обеими руками за поручни, на бурлящую за бортом воду. Вполне возможно, Джозеф видел ее беснующейся на дискотеках; сам он никогда не танцевал, только слушал поразившую его тогда We will rock you и вторую часть Another brick in the wall. Все взаимосвязано, везде есть нечто общее, оно скрыто, но масштабы связующей сети поражают воображение. Джозеф слыхал в кулуарах, что одному особенно талантливому ловцу снов привиделась девушка, внешность, которой по описаниям сходилась с внешностью нижегородской подружки Джозефа. Он точно видел ее, едущей по асфальтовой дороге в оранжевом запорожце, к повороту на проселочное шоссе. Такого же цвета солнце светило ей в лицо. Со стороны, противоположной солнцу была автобусная остановка и небольшой прудик за завесой пышных луговых трав. Далее в ту сторону по шоссе виднелась полуразрушенная церковь. Девушка чем-то тяжело болела и регулярно ездила лечиться в районный центр, а так жила у родных в деревне. В ее лице не было прежнего озорства, веселья. Она бессильно разваливалась в автомобильном кресле и, медленно вздыхая, грустно выглядывала в окно. Знаете, Джозеф, решил, что это пошло ей даже на пользу, она изматывала себя таким режимом непрестанного веселья. Но что случилось с ней потом, не знает никто. Остался один замечательный образ, взятый за бесценок неизвестно у кого, там наша героиня печальной едет на митинском автобусе, подъезжая к радиорынку. Сидит и смотрит в заднее стекло, она бледна, истощена, но сквозь лицо, на котором расписался порок, проступать начинает солнечный свет потерянной молодости, она преображается и, словно за окном идет дождь с безоблачного неба, капают слезы радости из ее глаз. Она возвращается домой и все будет по-прежнему. У Джозефа сердце щемит от тоски, и он от бессилия, оттого, что не в состоянии помочь, от пустой бесплотности всех догадок и озарений, кусает губы и с грохотом отваливается на спинку сиденья.

Джозеф чертовски отчетливо увидел тщетность своих мечтаний, низменность своих планов, их подлую, постыдную смехотворность. Обидно ему было и оттого, что стало понятно ему это только сейчас, когда он существует, практически никого не встречая, а стало быть, у него нет свидетелей, нет критиков, нет людей, чье мнение ему могло бы быть важно. И незачем что-либо предпринимать, а с другой стороны Джозефу хотелось вырасти, возвыситься над собою прежним, измениться до неузнаваемости. Как-то все мерзко враз складывалось, и до того неудобно стало Джозефу внутри, что он встал размяться. Он прохаживался по кругу на небольшом пятачке в углу вагона, набычившись и всхрапывая от душащей его злобы. Он будто держал известное себе на уме и с дерзким замыслом подошел к раздвигающимся дверям вагона, затем со всей силы ударил кулаком по надписи "не прислоняться". Через надпись прошла звездная череда трещин, кожа на костяшках покраснела. Джозеф взбесился, сознательно подавляя проявления упирающегося рассудка, и прямым ударом довершил начатое. Прозрачный кристалл выбросил наружу осколок в форме всклокоченного ежика. Дыра пронзительно завизжала и захлюпала убегающим воздухом. Мальчику в рукав растопленным сургучом потекла теплая, маслянистая кровь. Он порезал ребро ладони. Новоявленный каньон, словно русло реки вновь и вновь заполнялся кровью. Поезд пересекал станцию фиолетового цвета, напоминавшую Пушкинскую. Охранник правопорядка в голубенькой, как у педика, рубашке погрозил Джозефу Сэммлеру кулаком. Это вызвало у Джозефа бешеное чувство восторга, сладок преступленья плод, захватывающе бегство от упорных преследователей. В темном тоннеле появился невнятный призрак с другой стороны, он манил Джозефа куда-то за собой и беззвучно бормотал, суетно шевеля иссохшими губами. Мальчик плюхнулся на сиденье, его ноги будто вросли в пол. Вагон, будто надвое разделила пелена, занавес, отодвинуть который не было сил, ибо за ним парил призрак, бесплотный дух, осязаемая пустота, гонец с темной стороны, воплощенное ничто, мнимая единица комплекса естественных наук и всей парадигмы современного понимания жизни. Не зови ты меня за собою, за тобой нету сил мне идти. Но он не пропадал, даже, если открыть-закрыть глаза, если отвернуться и, прищурившись, взглянуть туда снова. Он висел упреком и искушением, он апеллировал к совести и к голосу разума. И Джозеф не стерпел: он бросился в самое пекло страха, в сосредоточение ужаса, сердце мглы, ведь обещания всегда страшнее действительности, а тут и есть сердцевина наших ужасов, надо их разметать, убедиться в их бессилии, насмеяться и надругаться над ними, над суеверием, над мороком. Ничего не там не было, стало быть, и бояться нужно только людей, только смертоносного содержимого их черепных коробок. Сгинули призраки, растаяли предубеждения, но никуда не пропали ярость, злость, гнев, ненависть, желание мести, исступление, не нашедшие призрака. Джозеф тяжело дышал, остановившись, как вкопанный. Он вспомнил, как летом катался на велосипеде и порой бесстрашно скользил с крутых невысоких горок около своей бывшей районной школы, и наряду с чувством уверенности и упоением скорости, появлялось пугающее, маниакальное подозрение, подтверждавшееся холодом в руках, что сейчас в самый неподходящий, неустойчивый момент у велосипеда отвалится руль, просто выдернется из того круглого желобка внизу, и ты так и останешься с рулем, висящим в воздухе, который-то только из-за того не падает, что ты его держишь. И как быть дальше, тебе подскажет лишь твое природное чувство равновесия, устойчивости. Конечно, Джозеф за долгие дни летнего безделья отлично выучился кататься без рук, как по прямой, так и без особых затруднений на поворотах. Младший Сэммлер мог кататься совсем без рук и по кругу, он успешно держался в седле и на небольших ухабах. Но без руля это, словно без страховки канатоходцу совершать ежедневный обход, другой уровень риска и ответственности, боязнь давит на тебя и лишает уверенности, будто ты готов поручиться за свое мастерство собственной жизнью.

В это же время на всех парах несся оголтелый полуночный экспресс по таганско-краснопресненской линии, раскачиваясь туда-сюда из-за усилия сидевших в нем диковатых пассажиров. Ими целиком был забит только один вагон около центра состава, и по несколько человек валялось во всех остальных вагонах. Они бранились, чертыхались, упоминали всуе имя господа, и все напропалую матерились и стар и млад. Непрестанно они совершали богослужения Дионису, разбивали об пол пустые бутылки, кувшины, амфоры, бочонки, мяли ногами с хрустом жестяные банки. Пили на спор, пили с горя, пили, радуясь крупному выигрышу в карты, пили от одиночества, квартами, галлонами переводили хмельные напитки, а те согласно журчали в бездонных глотках, плескались, как в бурдюках в безразмерных желудках. Пили от избытка чувств, от невозможности выразить их обычными словами человека, пили, ожидая вдохновения. Если бы явилась к ним муза, они бы споили и ее. Люди спали на лавках, под лавками, сидели на лавках и на грязном полу, о чем-то толкуя, стояли, склонясь у поручней, валялись в углу на кучах использованной одежды. Дети играли в салочки, в карты, шашки, в иные непристойные игры, а в затейливости выражений не уступали и взрослым. Путники, мародеры, кем бы они ни были, были небритыми и заросшими, со спутанными и грязными волосами, однако это их несколько не смущало: они с этим, очевидно, свыклись и воспринимали как должное или, по крайней мере, не видели в этом ничего зазорного. Часть мужчин, одетых богато и слегка неряшливо возбужденно обсуждали планы дальнейших действий. Они сидели на разобранных лодках, отовсюду торчали железные черешки весел. На женщинах были до сих пор надеты спасательные жилеты. Когда за окном промелькнула станция вся в мраморе, глянцевая и полированная, словно готовящаяся к параду, один из толпы варваров выкинул, разбив стекло, стеклянную бутылку, та принялась описывать ладную дугу в спертом воздухе метрополитена, но дальнейшая судьба стеклянной посудины остается за кадром. Странники были возбуждены, их живые глаза озарял хулиганский блеск; через несколько минут все принялись суетиться, подталкивая вещи к выходу, одичалый субъект, принадлежащий к породе тех, которые составляют основу всякой шумной компании, которые призывают всех быть раскованней и свободней, которые готовы взять на себя последствия любой шутки и проказы, вину других людей купить вместе с их совестью, снял с шеи трескучий автомат и, дабы ознаменовать наступление новой эры их истории, проделал несколько дырок в крыше вагона. Все вокруг радостно загудело, как в улье. Толпа, подобно лавине, высыпалась на бетонную платформу диковинной станции. Окраска ее стен сильно напоминала змейкой выложенный винегрет на белой глазури торта. Путники осмотрелись и приняли решение двигаться к левому выходу; разношерстная толпа насчитывала значительно более ста человек. Так темные ангелы адской воронки вылезают на просторы, освещаемые солнцем, в поисках душ и тел грешников, борьба за которые есть свобода выбора каждого человека.