Провинциальные жители

После смерти дедушки мы год жили в том доме, понимая прекрасно, сколь непрочна эта первая пора нашей совместной жизни. Юные, счастливые и уязвимые, мы начали путь к семейному счастью в месте, на карте не отмеченном. Редкие соседи менялись с частотой, не допускавшей отношений иных, кроме улыбчивого шапочного знакомства, и, уезжая преподавать математику в Нью-Лондон, я обрекал тебя на одиночество широких пустых комнат и захламлённой библиотеки, полной книг и документов, восходящих к моим предкам, до которых мне никогда не было дела (не исключаю, что в историческом прошлом моей семьи ты была осведомлена больше, чем я сам, и не исключаю также, что с этим знанием была в некотором роде связана опасливая холодность, с которой ты встречала меня порой дома по вечерам). На не знавшем скатерти гладком каменном столе (льстивые лучи холодного солнца нагревали его сквозь толстые стёкла до почти телесной температуры) у нас всегда стояла глубокая прозрачная миска с фундуком и сушёными яблоками, и вскоре мне пришлось, вопреки твоим слёзным протестам, поставить на окна решётки, дабы оградить дом от постоянно осаждавших белок, вызывавших у тебя мучительные приступы аллергии. С трёхнедельным опозданием до нас дошли новости о «чёрном четверге». Я точно помню этот день – ты тогда здорово порезала палец, готовя салат, и этот шрамик остался у тебя до самой смерти, под конец совсем затерявшись среди морщинок. Я лишь мельком успел оценить масштаб чуда, благодаря которому мне довольно легко удалось заполучить место преподавателя высшей математики в одном из высших учебных заведений Нью-Йорка, весьма поверхностна и небрежна была моя благодарность тому, в кого я, впрочем, не очень-то верю и сейчас, на пороге смерти.

В декабре двадцать девятого года мы переехали в Нью-Йорк, поселившись в Манхэттене, раздираемом мелкими бесами хаоса – предвестниками величайших бед двадцатого века. Жизнь в провинциальном доме дедушки навсегда осталась в нашей памяти ничем не замутнённым раем (к которому мы спустя сорок лет вернёмся умирать, найдя последнее пристанище в одном из пригородов Далласа), ибо наше не вполне ангельское поведение там даст о себе знать уже здесь – посреди этого адского котла, порождающего демонов.

Тебе стало плохо уже в кинотеатре, шёл, помнится, «На западном фронте без перемен» Луиса Мейлстоуна (ты гордилась бы мной, Маргарет!), обожаемого тобой со времён «Райского сада», я же, презиравший Ремарка и плевавший на минувшую войну с тем же нарочитым смаком, с каким буду плевать на следующую, дрых. Проснулся где-то в середине фильма – ты вся скрючилась справа от меня. Я принял это сперва за обычное женское недомогание, которым ты была подвержена, и предложил уйти, втайне радуясь поводу. Ты настояла на том, чтобы остаться – позже ты призналась, что мучилась, бедняжка, начиная с первых кадров. Зачем, ради чего? Позже мы всё же ушли, не досмотрев от фильма минут тридцать-тридцать пять, тебя вырвало прямо на выходе из кинотеатра. Вне себя от страха, я отвёз тебя домой и уложил, принёс воды и вызвал доктора, которому понадобился час, чтобы добраться до нас. Вспоминаю этот час теперь, вслушиваюсь в мучительно мерное постукивание давно остановленных часов, и пытаюсь определить, что таил в себе, в конечном итоге, пульс этого мучительного часа. И вынужден диагностировать, что таил он в себе одну лишь боль, без всяких, даже задним числом, просветов во что-то хорошее. Увы, это чистая правда. Разобраться с нашими будущими детьми будет сложнее.

Ты вскоре заснула, на тебя падал из окна сиреневый электрический свет. Приехал доктор и разбудил тебя, и ты, ещё не до конца проснувшись, задала свой первый вопрос – что стало с Паулем Боймером? Русский стереотипный доктор, в котором было что-то по-чеховски благородное и тёплое, ответил, что фильма не видел.

– Надо досмотреть, – сказала ты чуть окрепшим голосом. – Слышишь, Шелл? Я должна всё узнать!

Доктор попросил меня выйти на пару минут, и я вышел. Позже я буду допытываться у него, с чем могла бы быть связана такая перемена в твоём рационе, подразумевавшем теперь три ложки соли на стакан чаю, но он потеряется в догадках. Сначала я, конечно, задал этот вопрос тебе.

– Почему ты кладёшь в чай соль, Маргарет? – Но то, что я принял за тебя, было только шёпотом сквозняка и переливом тени за окном. Тебя же в комнате не оказалось, и я решил тогда, что не буду соваться не в своё дело.

Вскоре ты забыла о Боймере и никогда больше о нём не вспоминала. Ты погрузилась в мрачную реальность, молчаливую меланхолию своей до смешного очевидной тайны. В старости мне дано будет увидеть смягчённую, просветлённую версию этой тайны, когда ты, отложив книгу и завернувшись в малиновый плед, будешь подходить к окошку, оправлять прозрачную, почти невидимую занавеску, оборачиваться, улыбаться мне сконструированной на ходу улыбкой сымпровизированного счастья. Тогда, в молодости, всё было куда мрачнее. Твой образ выцветал, обрастая грустным очарованием зрелого двадцатого века – моя девочка взрослела с каждым днём. Ты сидела на кровати спиной ко мне – голой, с некоторых пор недоступной спиной – и курила, растворяясь в дыме собственной сигареты. Было в твоём страдании что-то игровое, моя киноманка.

В тебе (позволю-ка я себе ублюдочную пластмассовую метафорку, ибо, как ни кощунственно это будет выглядеть, гостеприимство всё-таки важнее личной боли) робким спичечным пламенем тлела жизнь моего ребенка (читатель, добавки? Morituri te solutant!), и ты почитала это своим личным делом. К сомнительному статусу своего мерцающего существования я, надо сказать, привык с первых же недель нашего знакомства (а за все эти десятилетия – настолько, что мне необычайно странно теперь ощущать себя вполне живым и самостоятельным человеком, ровно светящимся на фоне непроницаемой бездны, в которую вот-вот сорвётся) – ангел мог взять мою ладонь и прижать обеими руками к низу живота, сидеть так несколько минут, думая о чём-то постороннем (быть может, о какой-то другой ладони, но это догадка более позднего периода), огрызнуться в ответ на лёгкий поцелуй в шею, что будет единственной вещью, относящейся непосредственно к бедному вожделенцу по имени Шелл Кост, угрюмому обладателю неопределённого артикля. Волшебное время, когда ты могла в любую секунду убежать от меня, моя неуловимая судьба!

И ты убегала в те дни, дни второго года нашего брака. Так было минимум два раза, и я хорошо, очень хорошо помню пёструю кашу размытой, шумной толпы и собственные вопли, обращаемые в шёпот гулом и биением мира, ненавистного мне. В первый раз я потерял тебя возле Центрального парка, когда отвернулся купить солёный рогалик у улыбчивого итальянца с усами в стиле Сальвадора Дали. То был, помнится, июль, и я, начавший уже толстеть от твоих плотных ужинов, представлял, должно быть, весьма свинское зрелище со всем этим потом, слезами и рогаликом, который я, верно, держал как приманку. Ко мне подошёл молоденький негр в шляпе и поинтересовался, не являюсь ли я джентльменом, потерявшим шимпанзе, и если таковым являюсь, то могу пойти и спокойно забрать его из кухни ближайшего китайского ресторана (клянусь, вот так витиевато все это и прозвучало). Тебя с твоим непроницаемым бледным личиком я нашёл в парке, у раскалившихся камней, и не стал ничего спрашивать. Спрашиваю сейчас: зачем ты убежала и куда ты бежала? Толку, думается, столько же. А тогда я просто сказал: Маргарет, пойдём домой. Вот так, без кавычек, как сейчас. Ты взяла мою руку и мы пошли домой. Вот так просто.

Были и другие разы, но я всегда находил тебя, надо сказать.

Думала ли ты и впрямь, что я не знал о твоей беременности, протекавшей, как смертельная болезнь, об этой маленькой смерти, происходившей внутри тебя? Ты была плохой актрисой – к примеру, я опаздывал к ужину, а ты не могла удержаться от улыбки, силясь выжать из себя капли причитающегося мне женского гнева, и я знал, что нельзя подвергать испытанию твоё видимое довольство жизнью, чувствовал, что только так сможем мы пережить смерть, состоявшуюся между нами. Разумеется, вскоре я всё узнал доподлинно. Мы пережили эту смерть. Мы любили друг друга, и нам нужно было двигаться дальше.