Два Робинзона: диалог длиною в века (№15)

Философский дискурс Нового времени в открытой форме провозглашает манифест мыслящего и познающего субъекта, эпистемологические горизонты которого практически бескрайни. Однако, параллельно, пусть в первое время и неочевидно, формируется и дискурс Другого, этого спутника познающего «я». Поистине великолепной иллюстрацией этого процесса является одно из первых и, пожалуй, одно из самых знаменитых художественных произведений эпохи, затрагивающих проблему «я» и Другого, – роман Даниэля Дэфо «Робинзон Крузо».

Сам герой, Робинзона Крузо, представляет собой яркий пример субъекта мыслящего, рационального, занимающего центральное место в постижении мира. Максимально эти качества проявляются, конечно же, на острове, когда, оставшись один на один с природой (тоже в определенном смысле Другим по отношению к герою), человек вновь приручает ее, привносит цивилизацию в дикий мир. Несмотря на уникальность и трудность ситуации, Робинзон довольно быстро обретает контроль над ней. Неминуемые приступы страха, отчаяния и болезненного одиночества, от которых периодически страдает Робинзон, скоро сменяются воплощением в жизнь его рациональных стратегий по обустройству жизни на острове, более того – по превращению ее в максимально удобную и максимально приближенную к привычной жизни европейца, по созданию «маленькой Англии». Действия Робинзона предельно последовательны и продуманны, решения – тщательно реализуемы; работа Робинзона по преобразованию окружающего мира крайне тяжела, часто он допускает ошибки, порою даже катастрофические ошибки, но все это способствует лишь еще большей рационализации его действий. Недаром в уста самого героя вложена такая характеристика его действий: «наиболее рациональный способ». Разумность, рациональность являются абсолютными ценностями и для самого Крузо. Так, вернувшийся практически к исходной точке отсчета, мыслящий субъект вновь творит порядок в хаосе стихии, проходит укороченный путь становления европейской цивилизации, являя тем самым победу познавательного оптимизма и веры в разум человеческий.

Что до Другого, точнее – до Других, то, словно подтверждая мнение о том, что, пожалуй, наибольшей Другостью Новое время наделяло фигуру Бога, с первых же страниц роман строится как повествование о конфликте между высшей божественной волей и познавательным усилием человека: молодой Робинзон, ищущий морских странствий, свободы, сталкивается с гневом Провидения, обрушившимся на него в наказания за сыновнее непослушание. Долгое время Робинзон представляет Бога (как, впрочем, и дьявола) исключительно антропологизированным; зачастую Божественное Провидение трактуется им буквально, как воплощающееся в его каждой конкретной неудаче и злоключении. Робинзон буквально ставит себя и Бога на противоположные полюсы, трактуя их конфликт как прямое, почти личное противостояние: «…Небеса против меня». Подобное очеловечивание сверхчеловеческих образов есть ни что иное как уподобление Другого самому «я» – явление, абсолютно типичное для философской рефлексии 18 века. Инаковость Другого здесь понимается лишь в отношении к «я», но не как самостоятельный феномен.

Что же касается Пятницы, являющегося в полном смысле Другим (он принадлежит к абсолютно другой культуре, он говорит на другом языке, у него другой цвет кожи и т.п.), то для Робинзона он (как, впрочем, и вся природа острова) является проявлением хаоса, противопоставленного цивилизации, а потому нуждающегося в преобразовании. В течение долгих лет Робинзон лелеет мысль о том, как бы превратить одного из дикарей-каннибалов в своего слугу и, «возможно, товарища». Именно это Робинзон и осуществляет: он подчиняет Пятницу своему образу жизни, хотя и делает это в соответствии с представлениями о европейском гуманизме, хотя и называет его другом. Робинзон отучает Пятницу от каннибализма, противится обычаю безоговорочного подчинения, знакомит с более развитыми формами орудий и оружия и т.п. Однако, по сути, это не что иное, как уподобление Другого самому «я». В итоге, Пятница из Другого превращается в, так сказать, Другую проекцию «я», как и весь остров – в Другую проекцию европейской цивилизации. Ведь «эпоха субъективности», как назвал 18 век Мартин Хайдеггер, не ставит проблематику Другого как самоценного феномена, сосредотачивая рефлексию на рациональном «я».