Очень Хорошая Работа, или О романе «Скульд» Олеси Брютовой (№17)

 

 

 

На мой взгляд, роман Олеси Брютовой «Скульд» – очень хорошая работа. Прошу отнестись серьезно к каждому из этих трех слов – «очень хорошая работа». Каждое из них неслучайно.

 

Работа.

 

Уверена, что настоящая литература – как и любое другое настоящее дело – это тяжелый труд, большая работа: работа духа, работа интеллекта. «Скульд» – именно такой. Интеллектуальный; в хорошем, продуктивном смысле – сложный; в обычных читательских представлениях – интересный, увлекательный. Однако из всего, что достойно внимания в этой работе – северная экзотика, широкий массив исторической информации, глубокая философская проработка, усложненная композиция – я хочу сказать о финале романа.

Он, если судить строго, ожидаем и неоригинален. Но, когда я попыталась найти подходящее определение, в голову пришло только слово… «правильный». Да, именно «правильный», но не просто «в житейском смысле» и, уж тем более, не в смысле этого избитого «еще раз про любовь». Это правильно в смысле сегодняшнего времени, современной культуры, современной духовности. Это особенно правильно для сегодняшнего человека. Уже в течение нескольких лет я занимаюсь проблемой поиска истины в современной литературе – но не как частным явлением поэтики отдельных авторов, а как общефилософской ситуацией эпохи, как насущной потребностью, как не сформулированной, но витающей в воздухе идеей. Идеей обретения утраченной когда-то Богини – Женщины, олицетворяющей истину в ее самых разнообразных проявлениях. Так вот с этой позиции я могу сказать, что роман Олеси Брютовой, в целом, и его вполне ожидаемый финал, в частности, как нельзя более актуальны. А это еще один, и очень значимый, довод в пользу «работы», «хорошей работы».

 

Хорошая.

 

«Хорошая работа» – это вдвойне гордое звание. Без украшательских эпитетов, но и без какого-либо преуменьшения. Это честно – так, как есть, это по заслугам. Хорошую работу никак иначе и не назовешь. «Скульд» хорошо сделан, качественно написан – достойно выдержан стиль, содержание гармонично форме и наоборот. В нем нет того, что, увы, так часто встречается сегодня – попыток подкупить внимание и интерес читателя, этаких авторских взяток и взяточек, нет заигрывания. Этот роман – сам как хороший северный воин.

 

Очень.

 

А слово «очень» – это всё то мое личное, что, к моему величайшему удивлению, ожило и заговорило в ответ на роман. Но пусть фраза «к моему величайшему удивлению» не смутит ни автора, ни читателей. Она вовсе не подразумевает, что я заведомо ждала чего-то не-отзывающегося или не-хорошего. Моё величайшее удивление очень субъективно, потому что я, несмотря на значительный читательский опыт, все же не могу привыкнуть к этому чуду художественной литературы, вновь и вновь не могу ожидать, что я, совершенно частое и единичное лицо по имени Анастасия Бабичева, вдруг найду столько своего, близкого, прожитого, прочувствованного, понятого – в словах другого совершенно частого и единичного лица по имени Олеся Брютова. Неизбывное потрясение от встречи с Другим. И, наверное, единственный непреходящий смысл творчества.

 

 

*   *   *

 

Однако критическая статья не может обойтись без критики.

Во-первых, что касается языка, то пару раз я всё-таки споткнулась. Вот, например, запомнилось: «…мое присутствие здесь вместо института, в загаженной квартире, с явными следами похмелья на лице…» (курсив – мой, А.Б.). Чуть более удобочитаемым было бы, например, «мое присутствие – вместо института – здесь, в загаженной квартире» или «мое присутствие здесь, в загаженной квартире, с явными следами похмелья на лице, и это вместо института!». Кстати, все мои немногочисленные спотыкания относятся к «сегодняшним» частям романа.

Второе, что осталось в голове: монолог Воскресенского в присутствии двух докторов после прослушивания записи гипноза. Личное впечатление абсолютного неправдоподобия. Особенно на контрасте кухонных диалогов с Андреевым. Читая вторые, не сомневаюсь, что самые гениальные откровения рождаются именно так. Читая первый, очень сомневаюсь. После таких откровений, которые Воскресенский услышал на пленке, любые его рассуждения покажутся, по меньшей мере, бессмысленными… Сюда же еще один момент: рассказ Воскресенского от первого лица об изменениях, в нем произошедших, после того самого гипноза – об обществе потребления, городе и т.д. Я бы сказала, что в романе это самое слабое место. Потому что ничего нового. Потому что не верю, что это искренне пережитая человеком метаморфоза, вновь открывшиеся глаза. Больше похоже на очередную вступительную речь лидера какого-нибудь антиглобалистского движения, призванную вразумить вновь прибывшие умы.

И, наконец, третье – для меня самое значимое. Сама фамилия «Воскресенский» и пейзаж зарождающейся весны в конце романа. Это слишком очевидно, слишком… наивно что ли. Это столько раз читано-перечитано! Я имею в виду говорящую фамилию и олицетворение состояния души главного героя с природой – получается целый литературоведческий штамп… Как только интрига романа стала оформляться (т.е. стало похоже, что это две жизни одного сознания) у меня в голове возникло «Надо бы назвать его Воскресенским…» – это как анекдот литературоведа, как байка. То есть так, наоборот, НЕ надо. Это Булгакову еще можно было Бездомного, это в любовных романах до сих пор можно «вместе с природой расцвела и она…» Но «Скульду» нельзя! По крайней мере, не нужно. Более того, я вполне могу предположить, что и Воскресенский, и весна как отсутствие смерти были введены автором не специально, т.е. это не было художественным замыслом: именно потому, что мы воспитаны на таких вот Воскресенских и веснах, мы это уже зазубрили – и зубрили давно, века с 18 (это так, навскидку…).

 

 

*   *   *

 

Однако «Скульд» все равно остается для меня Очень Хорошей Работой.