Сабля

 

Лесной посёлок. А в нём – мужчины и женщины, дети и старики. Здесь, как нигде, рельефно и резко обнажены две силы, непримиримо направленные друг против друга. Много в России людей сильных, но ненадёжных. Немало людей совестливых и светлых. Но светлые друг от друга так далеко. Словно стоит между ними глухой перелесок, и от сердца к сердцу не докричаться.

 

 

 

 

Забродили соки земли, выгоняя наружу нежные травы. Весна! Особенно жаркими были два дня, за которые Ляля разбухла и посинела. А на третий день стал трещать и лопаться лёд. Тысячи ручейков потекли из белевших снегами лесов, впадая в реку, которая стала в три раза шире, чем летом.

На четвёртый день, когда льдины пошли шипящими косяками, с правого берега, где таился темнеющий ельник, к левому, на котором стоял Еловец, поплыла рогатая голова.

– Лось! Лось! – понеслось от воды, где проворная стайка ребят трелевала саками рыбу.

Вскоре на берег высыпало десятка два мужиков и баб.

Саблин сидел на девятом венце недорубленной бани. Он первым увидел, что зверь попал в западню. Дёргаясь мордой от проносившихся льдин, заплыл в белоснежное сало и, ослеплённый, начал метаться, ослабевая. Тут же его прибило к торчавшему из воды топляку. А нависшая где-то чуть сзади над льдиной, льдина съехала вниз и упёрлась лосю в рога.

«Ёр-кородёр! – всполошился Саблин, откладывая топор, – сейчас ведь потонет». Он спрыгнул на землю, поднял веревку, которой затаскивал брёвна, и споро спустился к реке.

Перед ним расступились. Кто-то вдогонку:

– Пустое, Веня! Не выволочь! Зря!

Саблин с разбегу вскочил на льдину, одной стороной вылезшую на берег, другой – окунувшуюся в реку. Собрал верёвку в несколько колец, сделал провислую петлю и хотел уже было швырнуть, да почувствовал: не добросит.

Рядом, шагах в четырёх, проплывала большая, но рыхлая льдина. Все так и ахнули, когда Саблин взлетел над водой, перепрыгнул, но поскользнулся и тут же пошёл вместе с нею ко дну. Когда поднялся, льдина осела, и он оказался по пояс в воде. Льдину несло возле лося. Примеряя петлю, чтоб кинуть её поточней, Саблин сделал шаг под водой. Послышался треск, с каким льдина раскалывалась на части. Проваливаясь, Саблин выбросил руку, и петля змеёй оплела рогатую голову зверя.

Посельчане уставились на стремительно плывшие по воде ледяные разломки. А потом и на Веньку уставились. Всё-таки он не остался в подводной хляби реки и вызволился оттуда. Кто смеясь, кто ругаясь и матюгаясь, наблюдали за тем, как он плыл в снежной жиже, шумно отплёвываясь от льдинок. Плыл он грузно, с верёвкой в руке, которая дёргалась, извиваясь.

У самого берега Саблину помогли – взяли верёвку и в несколько рук стали тащить на себя. И-и! Топляк наклонился. Стукнуло по нему под водой костяное копыто. И лось подался, поплыв среди рыхлого сала туда, куда направляла верёвка.

 

На берег он выходил на дрожащих ногах, хотя и большой, но какой-то весь слабый и жалкий, не способный сопротивляться крикливой кучке людей, в которой видел опасность.

– Куда его? Может, на трактор да в город, а там к Садовишенскому, на бойню?

– Лучше, едрёна-ворона, сдать в зоопарк!

– А как ты его? До этого зоопарка? По воздуху, что ли?

– А что! Воно, в Африке даже слонов перевозят на вертолёте!

– Кончай базарить! – К сохатому подошли братаны Чечулины, Шурка и Ваня, коренастые, в кепках с длинными козырьками, оба уверенные в себе, со смеющимися глазами, знавшими лучше всех, куда и зачем уведут они зверя.

Саблин, лёжа на тёплой гальке, пока поднимал свои ноги в набухших кирзовых сапогах, выливая оттуда воду, глядел вдогонку братанам, как те повели за верёвку сохатого вдоль реки, а потом – и к белевшим на взгорышке трём недостроенным баням, где и пропали из глаз.

Как и плотники-избострои, сидевшие с топорами на срубах, эту белую, из отборного леса баню Саблин строил не для себя. Подрядил их на это строительство Михаил Петрович Трофимов, выполняя заказ приезжавшего в их посёлок зама главы Бумлеспрома Заборова, которому нужно было четыре бани – одну для себя, и три – для солидных людей областного центра. У всех у них были загородные коттеджи с земельным наделом, где было оставлено место для бани.

Такая халтурка для мужиков, не имевших к весне постоянной работы, была очень кстати. Тем более, деньги были обещаны сразу же, как будет построена баня. Кто первый её закончит, тот первый их и получит. Это подстёгивало, и каждый старался пораньше начать свой плотницкий день.

Саблину было жаль времени, которое он потратил на лося. Хотел сегодня поставить стропила. Но, кажется, не успеет. Одежда на нём, словно он в Ляле и не купался, нагрелась от солнышка и работы и вскоре стала сухой.

 

После обеда примчался Юрка, младший Венькин сынок. Он у него восьмиклассник. Забрался к нему на верхний венец. Взял топор и давай делать вырубы для стропил. Потом, сияя глазами, спросил у отца:

– Чего с сохатым-то будем делать?

Саблин не сразу и понял:

– А мы тут при чём? Его ведь Чечулины увели. А куда и зачем? Этого я не знаю.

– Но, пап. Ты чего? Он ведь у нас во дворе. Туда его привели. А мамке сказали, что это ты его изловил. Ты ему и хозяин.

Какая уж тут работа после таких новостей! Саблин направился с сыном домой. По дороге расспрашивал:

– Как там, в школе-то у тебя?

– Нина Егоровна, ботаничка, говорила о наших ёлках.

– А чего говорить-то про них, коли все их вырубили вчистую, – сыронизировал Саблин.

– Вот и она то же самое. А ещё она говорила, что ёлки надо сажать. И предложила в эту субботу урок провести не в школе, а на делянке. Будем сажать там еловый подрост!

Саблин задумался. «Не биологу бы надо голову-то ломать над этим, а министру лесного хозяйства. Сколько вырубок зря пропадает, сколько бывших полей! А подрост, что сосны, что ёлки, тут и там, на каждой делянке. Бери их тысячами оттуда. Высаживай знай. Занимай посадками бросовые угодья. За каждую ёлочку – десять рублей. Даже не десять, а пять. Я бы первый пошёл на такую работу. Каждый бы день высаживал штук по сорок. И не только бы я, весь посёлок бы ворохнулся. А глядя на нас, и весь бы район. А там бы и весь деляночный север…»

– Нина Егоровна у вас – голова, – вымолвил Саблин, – быть бы ей не учителем, а министром.

Юрке смешно:

– Ну, папа, кто туда её пустит?

– Это и худо, что ходу туда для неё не будет. А то, что вы ёлки начнёте сажать – самое то! Был бы я восьмиклассник – тоже бы с вами…

 

Разговаривая, они не заметили, как прошли всю дорогу. При виде сохатого, стоявшего в глубине двора с насторожившейся головой и глазами, в которых светилась звериная дума, Саблин спросил у себя. «Ну, куда я его? Что я с ним?»

И Зинаида, выйдя из сеновала с охапкою сена, спросила его о том же:

– Слишком велик для нашего хлевушка. Куда мы его?

– Пускай постоит на воле, – ответил Саблин. – Там видно будет. Может, я его приручу, и он будет у нас, как лошадь. Хоть гряды пахать, хоть брёвна возить. Как ты думаешь, Юрка, дело я говорю?

– Ещё бы не дело! – Юрка горяч и азартен. Мысль отца ему по душе. Подхватывая её, весело добавляет: – Может, завтра на нём я в школу поеду! Верхом, как наездник!

– Да он тебя сбросит в первую лужу! И печать на тебе копытом поставит, чтоб ты никуда из лужи не вылезал! – Это Вовка. Он только что с улицы. На большом, как у взрослого мужика, лице – ироническая улыбка. Считает себя остроумным и не упустит случая, чтоб не подтрунить над братом, которого ставит всегда ни во что.

Саблину важно понять: почему один сын о животном – с такой откровенной радостью и весельем, а второй – с нелюбовью и даже злом?

– Тебе чего, он не нравится, что ли? – спросил он у Вовки.

Вовка так и уставился весь на зверя, пренебрежительно замечая:

– Конечно, не нравится! Он как пугало в нашем дворе! Такой рогатый и некрасивый! Да и воняет, как от болота! Была бы воля моя, я бы его в один миг превратил в пылающего танцора!

– Пылающего? – Теперь уже Вовку не понимает и Зинаида. – И почему в танцора?

– Да потому, что я бы горючкой его облил. И поджёг! Во бы он выпрыгнул! Прямо в небо! И поскакал бы по улицам, как танцор!

– Ты с ума сошёл! – в три голоса, как в один, вскрикнули Юрка, Саблин и Зинаида.

Сохатый продрог спиной, и копытом ударил о мягкую землю, точно услышал Вовку и он, и стало ему от этого неприютно.

– Ладно. Пойдёмте отсюда. Шумим. Оставим его. Пусть от нас отдохнёт, – бросив сено к ногам животного, Зинаида взошла на крыльцо.

А Саблин вернулся. Снял с головы сохатого спутанную верёвку. Погладил его по широкой шее и подозрительно поднял глаза на чернильную тучу, откуда упало несколько капель. «Будет гроза, – понял он, – может, укрыть его чем? – И тут же коротко улыбнулся. – Это же зверь. А разве зверя кто укрывает?»

Дождь расходился, и Саблин взбежал на крыльцо. Стоял, зорко всматриваясь в посёлок, там и сям устилаемый сумрачными тенями, сквозь которые пробивались электрические огни. Не просто посёлок был перед ним, а нечто большее, уходившее вдаль и вширь на бесконечные километры, и в них, отражая себя огнями, высвечивалась, как совесть, насторожившаяся Россия.

 

– Как там лосик-то наш? – спросила его Зинаида, как только Саблин ступил за порог.

– Всё нормально, – ответил он ей, – набирается сил. Отдыхает. Дождь ему нипочём.

Так и было. Уже на исходе ночи по нижнему слою несущихся туч протащился и верхний. Гремнуло. И в свете молнии лось разглядел ближний лес, который был для него притягательным домом. Постоял, повернув тяжёлую голову к человеческому жилью, где серебристыми иглами падали в чёрные окна плети дождя, подумал о чём-то своим благородным умом и пошёл огородами в лес.

Утром, увидев вместо сохатого прорезь следов от копыт, отпечатавшихся на глине, Саблин не огорчился. Так и должно было быть. Так даже лучше.

Подставив лицо порывам апрельского ветра, Саблин шёл через весь посёлок на Лялю, чтобы там, на высоком её берегу забраться на сруб и продолжить строительство бани.