Коряга

На чтение потребуется два часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

13

 

Они еле узнали друг друга. Пылаев и Молин. Не встречались, считай, с выпускного. И вот на ярмарке, покупая кадушку грибов, Молин признал в продавце Максима. Оба обрадовались. Максим тут же и потащил товарища в свой пятистенок.

Улыбающийся, со складками жира на подбородке, с брюшком, одетый в красную под жилеткой рубаху Георгий Молин, как всегда в поездках по деревням, был в хорошем расположении духа. Он нигде не работал, однако был постоянно в хлопотах и заботах, которые крупно способствовали ему в налаживании контактов, помогавших устраивать личную жизнь. Как никто, Молин знал, чем живёт сегодняшний город, равно как и уезд, кто, в чём нуждается, что имеет и какую пользу даёт ему связь с народом. «Доставало». С этим прозвищем и отмеривал Молин свою дорогу, как добродушного нрава покладистый путник, который устраивал многих, но в первую очередь тех, кто вёл дела свои, попирая закон. Ярмарки были для Молина кладом. Он смело скупал на них то, что город проглатывал с аппетитом, принося ему щедрый навар.

Из дома Максима Молин ушёл, чтоб часа через два весь его двор заставить подводами, которые были загружены деревенским товаром, включая масло, творог, рыбу, ягоды и грибы. Семь возов с нанятыми людьми Молин отправил сразу же в город. Восьмой оставил пока во дворе, чтоб, загрузив его кладью зерна из Пылаевского сусека, в путь отправиться самому. Но не сразу. Сперва посидит с Пылаевым за столом. Познакомится с юной Катюшей. Узнает о жизни Великодворья. Чем богато село. И с чем оно может пожаловать вскорости в город.

Как раз за столом, где кипел самовар, и застал их голос тальянки, вслед за которым последовал резкий вопрос.

 

Молин, видя, как вспыхнул Пылаев, вытер лоб носовым платочком, добродушно моргнул и сказал:

– А ведь ваш хулиган швырнул нам сюда философский вопрос. Я думаю: можно. Можно стать богатым и при нынешнем строе. Но при условии, если законы будут тебя не преследовать, а как бы, как бы не замечать.

Засомневался Максим:

– Вряд ли такое возможно.

– Потому-то, – слегка прихмурился Молин, – и оставаться нашему брату с прогнутой спиной, на которой всегда кто-то будет сидеть.

Максим не убавил:

– Нам бы другую дорогу. Не эту, где сплошь Советы. Сплошь Райкомы. Сплошь советские Маяки…

Молин руки простёр.

– Идеологию надо менять. Нашу, какой мы живём, можно сравнить со стадом коров, которых гонит пастух туда, куда ему надо.

Максим:

– Одного только не понимаю. Для кого составляют у нас законы? Нормальные люди и без законов всё делают так как надо. Ну, а преступникам самой природой велено их обходить.

Молин немедленно подхватил:

– Обходить? Как сказать. Только преступники-то у нас, как правило, двух калибров. Все они переступают закон. А закон наш похож на развешанную на их пути сеть. Мелкие в ней застревают и попадают в тюрьму. Крупные – пробивают её насквозь и живут, ощущая себя хозяевами державы…

Такого гостя, с кем можно бы было поговорить обо всём, даже о запрещённом, ещё не было у Максима. Молин – первый.

Гость и хозяин. Они сидели за самоваром как два философа. Катюша, счастливая оттого, что угощает обоих, с одного приносила на стол печёные ею лично картофельные рогульки, рыжики в постном масле, телячий студень и собственную халву, которую научилась делать, как мама, и сильно переживала, если еда окажется вдруг невкусной.

Но еда оказалась той самой, какой и должна была быть в этот вечер. Тем более на столе стояла «Зубровка». И чем меньше её оставалось в бутылке, тем калёнее становились мужские лица, соловели глаза, а губы, право, так и плясали, охотно выплёскивая слова, в которых сквозила твёрдая вера.

– Жизнь прожита не впустую, – заявил уверенно Молин, – если есть, что в ней вспомнить. При этом ты обязательно улыбнёшься или светло задумаешься о бывшем.

– О будущем лучше! – в тон собеседнику молвил Максим. – Погляди на мою Катюшу. Чем хороша?

Молин ждать себя не заставил. Сказал о Катюше, как может сказать, наверное, только поэт:

– Очаровательна! Всё в ней играет, как в день творения мира, и тот, кто к ней прикоснётся, почувствует восхождение на вершину. А вершина та упирается в храм, где живёт только Бог.

– Ой! Что вы такое! Так обо мне никто ещё не говорил! – Катюша сжала ладошки, прижала их к горлу и рассмеялась, одновременно омыв глаза счастливой слезой. – Вы, Георгий Иванович, чародей! Вас, поди, любят все женщины вашего города. Я бы в вас тоже влюбилась, если бы не Максим. Ой, что я такое вам говорю. Оёёшечки! Ой! Честное слово, мне стыдно…

Молин тоже рассыпался в тихом смехе. И глаза умыл набежавшей слезой.

– Стыд есть единственный сторож человеческой чистоты. Человек с чистой совестью – праздник для всех, кто с ним рядом. Максим! Как тебе повезло, что досталась тебе божественная Катюша! Как я рад вам обоим, что такие вы оба. Два облака в ясном небе. И лететь вам под солнышком в жизнь, где всё сбывается и всё будет…

 

 

14

 

Телегу с валенками под кошмой Куряев пристроил около дома, где жил Геша Кугликов с матерью и сестрой. Выбрал для этого тёмное время, когда вечер смещался ночью, и на улице не было никого. Лишних глаз Генаше было не надо.

Ночлежников, кто задержался после ярмарки в Гешином доме, было двое. Братья Дитятьевы. Кузнецы. Все свои дымники с трубами они продали с выгодой и вернуться в Тотьму с новым товаром из двух пар катанок, чесанок, фетр и бурок было приятно, благо они обещали ещё один денежный оборот, какой возьмут в своём городе с тотьмичей, где валенки не катали.

Кузнецы, благодарствуя каталя, долго трясли ему руку.

Провожать Куряева вызвался Геша. Дошли до телеги. Уселись. Заговорили. Кугликов первый:

– Что-то ты, парень в последнее время стал больно скушный? Нигде тебя не видать, нигде не слыхать. Затворился в своей избёнке, ровно отшельник. А-а? Опасаешься, может, кого?

Куряев вздохнул:

– Сколько можно валять дурака. Двадцать семь лет. Пора и остепениться. Убавить свой пыл. Жить, как все. Забыть выкрутасы.

Куряев голову опустил. Забыть? Только как? После того мордобоя, каким отпечатал его Пылаев, он распалял себя острым желанием – отомстить. Правда, где и когда это сделать, не знал. Всё откладывал на потом. Да ещё дожидался дружков, свидетелей той жалкой драки, в которой он, кажется, осрамился. И был не уверен теперь: пойдут ли за ним они, если он позовёт. Скорей, не пойдут. Холостёжь опозоренных не прощает.

Замкнулся Куряев. Месяц из дому не выходил. Сидел в натопленной кухне, доставал из печи заготовки для валенок и под мудрым доглядом отца валял их одну за другой, превращая в тёплый обу́ток. Отец был доволен, что сын наконец-то взялся за ум, забросил улицу и отдался работе. Мать же довольна вдвойне. В эти дни перебралась к ним в хоромы беременная Галина. И Генаша её не прогнал, посчитав, что лучше жены, чем она, ему уже не найти. А то, что она не красавица, шадровита лицом, заикается в разговоре, было не главным. Так и жил он всю осень, домоседствуя, как старик.

 

Теперь он сидит на охапке сена в телеге. Ночь. Блещут звёздочки. Пахнет отавой и грядками огородов. Рядом – подстриженный под кружок, с руками, скрещёнными на коленях,– прихмуренный Геша. Он так и буравит Генашу глазами, расспрашивая его:

– Сиднем заделался. Зря! В субботу у Юрки Рычкова сидим. Родители к старшему сыну уехали в Кич-Городок. Вот и устроим в его храминах вечерованье. Чужаки, вероятно, пожалуют. Как бы они наших славниц не оседлали.

Отмахнулся Куряев:

– Пусть осёдлывают. Мне что. У меня, небось, собственная жена. Молчаливая, верная, сарафаном, небось, не трясёт.

Геша презрительно улыбнулся. Сказал то, чего не хотел услышать Куряев:

– А Макся-то, знаешь чего? От кого-то узнал, что ты ему хочешь темну́шку устроить. Вот он и вздумал опередить, аб посчитаться с тобой. Так что, Генах, излажайся к новому бою. Всяко не оплошаешь. Не как в прошлый раз. И дружков своих тоже предупреди. Пусть заступятся за тебя.

– Не заступятся, – буркнул Куряев.

– Да-а. Не завидую я тебе. Одному тебе с ним не сладить. Прибьёт он тебя. Не веришь?

Куряев уныло:

– Ну и что, как прибьёт.

– А то, что ты к нему поворачивайся не зайцем. Лисой к нему! Эдак верней.

– Это как? – удивился Куряев.

– Свадьба скоро у них. У Макси, значит, врага твоего, с твоей Катериной. Вот ты на свадьбу и загляни. Поздравь их как бы от чистого сердца.

– Ну, не знаю. Хотя чего тут такого. Може, поздравлю и в самом деле. А что же потом?

– Об этом не беспохлёбся. Думать будешь не ты, а я. Научу. Попоздней. Пусть сперва он тебе поверит. Ну, а там поглядим. В чём в чём, а в расстройстве тебя не оставим. Слово даю. Ну, давай.

Они пожали друг другу руки, как заговорщики, которых подслушивала лишь ночь, угрюмо склонив над селом покрытое звёздами тёмное небо, в котором вдруг появилась луна, и стало вокруг всё пугающим, будто в сказке.

Не сразу отправился Геша домой. Пошёл по обочине вслед за телегой, на которой сидел ссутулившийся Генаша. Подобрал с дороги маленький камушек. За окном высокого пятистенка, где струился, летя в темному, керосиновый свет, разглядел улыбавшегося Максима, перед кем сидела тоже с расплывшимися губами, белея платьем, радостная Катюша и толстоплечий, с весёлым лицом поздний гость. Камушек птичкой влетел в распахнутое окно, откуда тотчас же высунулся хозяин.

Чего-чего, а скрываться в ночи от внимательных глаз тальянщик умел. Куряев же не умел. Да он и не думал скрываться. Ехал себе и ехал серёдкой дороги, и на звон стекла, раздавшийся среди ночи, не обратил никакого внимания. Не слышал он и того, как сказал, разглядев его из окна, раздосадованный Пылаев:

– Ну, Куряй! Когда ты угомонишься? Придётся с тобой особо поговорить…

 

 

15

 

К свадьбе, как надо, Максим приготовиться не успел. Потому и гуляло не всё село, а только друзья, родня, знакомые и соседи. Ладно, хоть Фёдор с Натальей выручили его и деньгами, и пивом и даже защитой застолья от стайки незваных гостей во главе с гармонистом Гешей, который требовал для своей компании места рядышком с молодыми и угощения.

Угощали Гешу с дружками по за столом, во дворе. Но этого было им, видимо, мало, и Геша, расстроившись, вышел с гармоникой под окно, где и стал выводить на ней дикие трели, специально портя всем настроение. Федя Маков не выдержал, вышел на улицу и, вырвав тальянку из Гешиных рук, закинул её на крышу сарая через дорогу. Самого же Гешу его же дружки вывели за село. Здесь оставшийся без гармоники атаман начал требовать от ребят, чтобы те, прихватив с собой колья с камнями, шли немедленно на разгром разгулявшейся свадьбы. За это его маленько поколотили, а чтобы он не дурил и дальше, связали вожжами и, затащив в чьё-то распахнутое гумно, оставили там до полного отрезвления.

Такую же неприязнь вызвал к себе у гуляющих в этот день и Генаша Куряев. Был он трезв и расстроен, со стеснением на лице, отражавшем стыд, покаянье и досаду. Его не пускали не только в дом, но даже в калитку. Однако Куряев поклялся, что он на одну минутку, попросит прощения и уйдёт.

Прощения он просил у Максима с Катюшей, упав перед ними с грохотом на колени:

– Хоть в тюрьму сажайте меня, хоть секите мне голову, но я проклинаю себя за дурость свою и прошу не держать на меня обиды. В любом случае вас обоих, тебя, Максим, и тебя, Катюша, поздравляю с законным браком. Вы, как никто, подходите друг для друга. Всего вам, всего, что бывает и не бывает...

Катюша была крайне изумлена. Максим же и рад был поверить в искренность земляка, однако не мог. Чувствовалось, что сказал Куряев с чьего-то голоса. Кто-то его надоумил сказать только так. Для чего?

 

Среди гулявших на свадьбе самой приметной была семья Катюшиной мамы. Сама она, бабушка Шура и две, как цветы на лугу, похожие на Катюшу её сестрички, являли смешение чувств, от которых хотелось плакать и улыбаться. Плакать, видимо, потому, что был когда-то в семье и хозяин, расстрелянный продотрядом. Улыбаться же оттого, что повезло старшей дочке, у которой есть теперь муж. И какой? Не тот ли самый, кто, если надо, встанет на их защиту, поддержит, чем может, и непременно возьмёт на себя заботу о старших и младших, как брал когда-то мужественный Степан, кого расстреляли в воротах родного двора за то, что он, будучи председателем сельсовета, не позволял проддобытчикам брать у крестьян силой хлеб.

Свадьба не сразу вошла в весёлое русло, хотя и старались вовсю Фёдор с Натальей, развлекая гостей прибаутками и игрой на старенькой хромке. Лишь после полудня, когда к испитому пиву добавилось новое пиво, когда разрумянились лица и кто-то из славниц запел шутливую песню, всё выправилось, как надо и, будто опомнившись, все, кто сидел за тремя столами, разглядели Катюшу с Максимом, как главных зачинщиков торжества, и давай их славить наперебой.

– Смотри́коси, кто сидит-то? Сам князь Максим со княгиней Екатериной! А́ко парочка удала́!

– Ой, ли́ко, как хорошо! Владе́лая пара! Работать вам в леготу́! А жить в дородности и богатстве!

– Экой взгля́док у вас приятной! Пью за вас! Чтобы жизнь пошла вверх! Аб не только сегодня, однако и в бу́день быть князьями Великодворья!

– Что у нас тут, товарищи бабушки, бабы, вьюноши, девки и мужики? Свадьба или госьба? А то, поверьте и есть, отчего ноги пляшут. Разверни, Федорийко, гармонь! Русскую! В честь хозяев княжьих хором!

Пошло, поехало, закружилось! Пляска с топаньем! Пляска вприсядку! Кто-то бросился вверх ногами, закрутившись на голове. Кто-то рюмкой перекрестился. Кто-то с кем-то подняли стул, на котором сидела Катюша. Подняли раз. Хотели ещё один раз. Но красавица тяжела. И её передали Максиму:

– Теперь сам! Покажи себя! Аль не молодец! Одиви́ и уважь!

И Максим, поклонившись обществу, взял и вскинул Катюшу со стулом куда-то вверх, к потолку, над собой. А потом прошёлся с ней рядом со свадебными столами, и вся фигура его при этом была торжественно восходящей и чего-то радостно дожидалась, передавая всем, кто тут был, свой весёлый вопрос.

– Горько! Горько! – догадались столы, едва он опустил Катюшу на самое видное место, у покрытого скатертью, рядом с ёлочкой в блюде обеденного стола. Катюша выпрямилась струной. Сильное тело её потянулось к Максиму. И как только они прикоснулись друг к другу губами, всё стихло, призатаилось, словно оба священнодействовали, передавая друг другу то, что ещё не умели сказать слова.

Свадьба, кажется, удалась.