Оскал

 

ОПАСНОСТЬ – ТРЕВОГА – ПОИСК – ЗЛОСТЬ – РЫВОК – ОПАСНОСТЬ – ТРЕВОГА – ПОИСК – ЗЛОСТЬ – РЫВОК

 

 

ОПАСНОСТЬ – ТРЕВОГА – ПОИСК – ЗЛОСТЬ – РЫВОК – ОПАСНОСТЬ – ТРЕВОГА – ПОИСК – ЗЛОСТЬ – РЫВОК

 

 

 

 

Крепкие, юные, томя избыток жизненных сил, они стояли на плацу перед казармой. Они стояли, построившись в две шеренги, сверкая бляхами ремней и молодцеватым весельем глаз. На них была летняя форма, песочного цвета тонкое «хэбэ». Приказ о переходе на зимнюю форму ещё не вышел, и порывистый ветер гулял ледяной щекоткой по терпеливым солдатским плечам и спинам.

– Значит, так!.. – инструктировал комбат, прохаживаясь вдоль строя и приглаживая соломенные усы. – Слушай боевую задачу!.. Завтра, в шесть часов утра, неожиданно, повторяю – неожиданно, прозвучит сигнал тревоги!..

По шеренгам прошелестел смешок. Едва заметный, не громче ветра. Большинству из стоявших на плацу в игру с неожиданностью доводилось играть не впервой. Именно тревогой в Советской Армии всегда начиналась поверка, открывающая очередной учебный период.

Для Лыкасова это была четвёртая за армейскую жизнь поверка. Впереди простирались последние полгода службы, такие мучительные и такие сладкие в преддверии ни с чем не сравнимого праздника – Дембеля. Всё, что выкрикивал сейчас комбат, Лыкасова почти уже не касалось. Он наперёд знал все приказы и шуточки командира, знал маршрут выдвижения и боевые рубежи, знал ориентиры, мишени, координаты, и всё прочее, по-армейски неизменное. Каждые полгода их полк, в составе дивизии, осуществлял однообразные маневры в пределах единственного полигона. Если что и менялось, так это бойцы, в учения вовлечённые. Ничто для Лыкасова не представляло интереса.

Разве только горы, что окаймляли горизонт, и которые он увидел вдруг, словно впервые. Эти величественные северокавказские горы, он наблюдал вот уж полтора года, и они всегда были одни и те же, слегка меняя камуфляж, в зависимости от сезона и времени суток.

Но сегодня они показались какими-то особенными. Едва улавливая бестревожным ухом лай комбата, Лыкасов смотрел на горы и не мог понять: что его поразило в давно знакомом контуре? Что приковало взгляд и наполнило грудь радостью? Что разбередило сердце?

– Смир-р-на!!!

Следуя привычному рефлексу, он вздёрнулся, скосившись на комбата. Тот уже скользил вдоль строя, звонко шлёпая циркульными шагами, выполняя парадную отмашку и сверкая обезмысленным взглядом, – а навстречу, из сумеречной перспективы, проявлялась грузная фигура. Командир полка – Полкан, как его за глаза называли. Вонзив ладонь в висок, комбат браво доложил:

– Товарищ полковник! Личный состав батареи управления и артиллерийской разведки построен! Командир батареи капитан Шелудько!

– Вольно, – бросил Полкан, с ленцой коснувшись фуражки.

Комбат развернулся на каблуках и продублировал разрешение. Все ослабили одну ногу.

Речей, как видно, Полкан произносить не собирался. Он ограничился тихим разговором с комбатом. Лицо у Полкана состояло из разнокалиберных валиков: мешки под глазами, перезрелые щёки, рыхлые подбородок и шея. Когда он говорил, валики кисельно подрагивали. Комбат внимал начальнику с подобострастием и задумчиво поводил носом, отчего его усы независимо шевелились и топорщились на неуставной манер.

Лыкасов вновь отвлёкся на горы. Невесомые, они величественно парили над суетой, притягивая взор необъяснимой загадкой. В душе опять начала вскипать радость. Радость сопричастности чуду.

– А это что ещё за чудо?!

Лыкасов вздрогнул. Вопрос исходил от Полкана. Командир мрачно взирал в сторону Лыкасова. Все его валики были малиновыми и дрожали от ярости.

– Это Борзаев, из нового призыва, – сконфуженно пояснил комбат.

Лыкасов расслабился. Огонь начальственного гнева адресовался не ему. Рядом стоял Борзаев. Это он вызвал агрессивный прицел Полкана.

Борзаев действительно выделялся из строевой безликости. Он не поражал ростом, – кое кто был и подлиней, – и не отличался особенной шириной плеч, – попадались и помассивней, – но во всём его облике угадывалась такая стать, изумительная гармония и сила, какая встречается только в вольном, не знавшим цивилизации, животном. Он был красив абсолютной красотой едва вступившего в половозрелый возраст хищника. Его внешность, пожалуй, могла бы служить эталоном солдата – но только внешность, ибо внутри содержалась дикая, неуправляемая сущность. Это великолепное создание природы никак не могло быть гордостью полка из-за органической неспособности подчиняться групповой дисциплине, равно как и любым иным, не угадавшим его внутренний настрой, задачам. Вот и сейчас, пока все остальные застыли навытяжку, Борзаев переминался с ноги на ногу, засунув руки в карманы и поглядывая по сторонам.

– Товарищ капитан... – едва сдерживаясь, прорычал Полкан. – Вы объясните своему подчинённому, как надо стоять перед командиром полка...

Развернулся и зашагал прочь.

Полкан был хорошим командиром, и до личных разборок с бойцами не снисходил. Для этого существует низлежащее командное звено. Жёсткая иерархия – залог жизнеспособности системы.

Он удалялся вглубь своих владений, которые тонули в вечерних сумерках и перетекали в крыши домов за забором части, и текли дальше – в долину, в размытые туманом сады, и ещё дальше, – в совсем уж призрачную туманность, над которой, в нереальной дали, плыли над миром сиреневые горы.

Отпустив начальника на должное расстояние, комбат приступил к воспитательной процедуре:

– Рядовой Борзаев, три шага вперёд!

Последовали три спокойных, не то чтобы расхлябанных, но и очевидно нестроевых, шага...

– Солдат, ты как стоишь перед командиром?!

Рядовой Борзаев заложил руки за спину. Невнятно пробормотал...

– Чего?! Чего ты там ворчишь, собака страшная?! – наступал комбат.

Рядовой сжал кулаки и что-то тихонько прорычал...

– Чего-чего?!

– Я не собака, – повторил Борзаев в полный голос.

– Ах, не собака?! Ну, я тебе покажу, сукин ты сын!

И тут Лыкасов понял. Он понял, что его так удивило в облике давно знакомых гор, что приковало восторженное внимание... Горы были живыми. Они дышали и быстро менялись в цвете. Их вершины, ещё недавно залитые ровным туманом, вдруг просветлели, перламутрово зарозовели. Они горели всё ярче, менялись прямо на глазах и, наконец, воссияли ослепительно-белым.

Лыкасов зажмурился. Это был снег. Первый снег последней армейской зимы. Сюда, в долину, зима ещё не спустилась. Лишь злобный ветер трепал «хэбэ», предвещая холода. Но там, наверху, природа крутила время быстрей, и остывшие вершины уже ликовали от светлых перемен. Начиналась последняя армейская зима, и так радостно было осознавать, что каких-то полгода, и закончится тягомотина, все эти хождения строем, подчинение групповой дисциплине и выполнение боевых задач.

– Сержант Лыкасов!

– Я!

– Займитесь этим бойцом, – приказал комбат, возвращая Борзаева в строй. – Объясните ему, что к чему. Так, чтобы он навсегда понял.

Капитан Шелудько, как и Полкан, тоже был хорошим командиром и тоже не желал тратить нервы на возню с личным составом.

Лыкасов стиснул зубы. Как же он был далёк! Какие миражи рисовала фантазия, перескочив через полгода ненавистной службы!.. Но кому же, кому, как ни ему, командиру отделения, дедушке советской армии, выполнять эту чёрную работу – брать за холку и тыкать в мордой в плац, приучая молодняк к их месту в жёсткой армейской иерархии?

Он покосился на Борзаева, приложил ладонь к пилотке и с недовольством привычного подчинения рявкнул:

– Есть!

 

 

И вновь эти горы. Всё те ж – и совсем другие. Снова Кавказ. Только не наш, не северный, а южное Закавказье, совсем южное, турецкое. Цивилизованное общество. Пятизвёздочный отель. Всё включено.

Ранний завтрак короток и безрадостен. Хочется спать. Но надо торопиться. Эти черти нерусские включают подъёмники чуть свет, зато могут выключить задолго до заката.

Приём пищи окончен... Встать... Выходи строиться...

Вооружённая лыжной амуницией очередь на подъемник. Толкутся, улыбаются, пускают пар. Разглядывают друг друга сквозь панорамные очки.

– Давай сразу договоримся, что ты не уедешь на самый верх, – говорит Люси. – Будем кататься здесь, у нижнего отеля.

На ней – броский костюмчик, ботинки и лыжи. Всё такое броское, что трудно не затеряться в узоре общей пестроты. Для большинства отдыхающих горные лыжи – один из способов продемонстрировать сексуальную привлекательность. Ты наряжаешься по последней моде, отталкиваешь палками и катишь вниз, виляя бёдрами. Все на тебя смотрят.

Лыкасов одет попроще. Его костюм на десяток лет архаичней и, соответственно, на порядок дешевле. Собственное финансирование он всегда проводил по остаточному принципу: жена, детишки – ну а уж потом, если дойдёт черёд...

– Вообще-то я хотел покататься один.

– Но ты же не один! – возмущается Люси. – Ты приехал с семьёй и должен кататься вместе с нами!

– Групповая дисциплина... – ухмыляется Лыкасов.

– Вот именно!

Размеренно ворчит колесо подъёмника. Одно за другим уплывают одинаковые кресла с четырьмя ногами в броских ботинках и лыжах. Странно: лыжники уходят и уходят ввысь, а очередь, похоже, топчется на месте.

– Может, нам нанять профессионального инструктора? – предлагает Люси.

– Это ещё зачем?

– Пусть займётся с детьми, поставит им правильную технику катания.

– Вообще-то своих детей я способен обучить сам.

– Ты ничего не понимаешь. Ты – это совсем не то.

Лыкасов жмёт плечами.

– На кой пёс мне тогда кататься вместе с вами?

Из пестроты выделяется пятно и входит в зону сопряжённого наблюдения спорящих супругов.

– Извините, я случайно подслушал ваш разговор. Хотите, я позанимаюсь с вашими детишками?

 Знакомый голос... И лицо... Как же, как же – тот самый тип, мозолящий глаза с момента приезда.

 – Если не ошибаюсь, вы – наш гид. Вы что же, ещё и инструктор? – осведомляется Лыкасов.

– Официально – нет. Инструкторами здесь работают местные, турки. Но в качестве гида я живу в отеле не первый год, соответственно – провожу на горе весь сезон, так что поверьте, некоторый опыт в катании, всё-таки имею.

Он улыбается. Такая открытая улыбка – из тех, радушных, что называются подкупающими. Крепкие, чистые, без намёка на хворь, зубы. Синие глаза на загорелом лице профессионального курортника. Очки залихватски сдвинуты наверх. Короткие волосы. Прожилки седины. Пожалуй, одного с Лыкасовым возраста. Только фигура слегка повыше и помассивней. Стильный костюмчик, стильные лыжи – хоть рекламу снимай. Словом, красавец. Лыкасов всегда таких не любил. Слишком приторный. Лыкасов всегда не любил сладкое.

– Очень мило с вашей стороны. Но... сколько это будет стоить?

– Забудьте о деньгах. Я это сделаю из чистого удовольствия. Иногда хочется пообщаться с соотечественниками. Это для вас здесь курорт, а для меня – бесконечная командировка. Жизнь на чужбине, знаете ли, весьма одинока.

Лыкасов соображает. Он не имеет потребности к расширению знакомств, а уж навязчивость и вовсе ненавидит. Он соображает, как бы так отвязаться от этого липкого дружелюбия.

Но, к сожалению, он здесь не один.

– Вот и славно! Давайте знакомиться! – неожиданно встревает жена, извлекает из варежки свою томно-утончённую ручку и протягивает дружелюбу: – Люси!

– Какое необычное имя, – Дружелюб с галантной мягкостью жмёт ладошку. – А я – Борис Бирюков.

Теперь его лапа нацелена на Лыкасова. Волосатая, жилистая пятерня. Когтистая и наглая. Не отвертишься.

– Леонид Лыкасов.

– Очень приятно, очень... А вас как величать, прелестные создания?.. – принимается наглец за детей.

Слово за слово, подходит очередь. Карусель с креслами вращается совсем рядом. Бирюков, сама заботливость, уплывает с младшенькой. Люси – со старшеньким. За ними втискиваются несколько ловкачей.

Наконец, и Лыкасов плюхается на сидушку. В паре с грузной тёткой, которая долго не может поймать ногами подставку, качает лыжами и отвратительно хохочет. Должно быть, мнит себя сексуально привлекательной. Поскольку сразу после того как все части её тела заняли надлежащее положение, незамедлительно приступает к выяснению диспозиции: а вы давно здесь?.. а вы откуда?.. а вы с семьёй – или один?..

Лыкасов часто размышляет о том, зачем люди ищут знакомств на горном курорте. Разве сюда приезжают не для удовольствия? И разве нужен кто-то ещё? – когда ты один, один на один с горой, и тебя ласкает такое близкое солнце, и дурманит ветер, и ты полной грудью вдыхаешь простор, всю эту воздушную синюю бесконечность... Вот ты застыл в секундном смятении – и вот ты решился, и лыжи скользят, и весь мир несётся навстречу, быстрей и быстрей, ускоряется, жжёт... Ты переносишь вес и ставишь лыжу на кант, и улетаешь на длинную дугу, и хрустко режешь укатанную трассу, почти ложишься, почти касаешься снега, который несётся мимо слепящей зернистой стеной, а ты опять переносишь вес на дугу противоположную, и опять скользит пылящая белая жуть, ещё манёвр, и ещё, и ещё, и ты забываешься, и тебя распирает ничем не объяснимое, но такое восторженное, такое острое, такое дикое, шалое, настоящее, злое счастье...

Вот только этот тип... Назвался Борисом Бирюковым. А он ему – Леонид Лыкасов. Какая странная парная аллитерация... Это что-то значит – или просто совпадение? Что ему нужно? В самом деле, тоска по соплеменникам – или что-то иное, непонятное, и своей непонятностью вызывающее смутное ощущение, неприятно сосущее чувство, как ни крути, называемое тревогой?..

Лыкасов находит их ближе к обеду, налетавшись по трассе, проголодавшись беспокойными мыслями. Он обнаруживает их в баре шале, между нижним и верхним отелями. Сюда можно зайти, громыхая ботинками, не раздеваясь, перекусить и промочить горло – всё включено. Сперва, он видит детишек, которые бесконтрольно накачиваются колой, а затем и жену с вновь обретённым знакомцем, которые пьют пиво из высоких бокалов и с удовольствием треплются ни о чём.

– Неужели здесь и правда водятся волки? – вопрошает Люси.

– Да, довольно много, – отвечает Бирюков с видом старожила.

– А те туристы, на которых они напали, пострадали?

– Нет. В сущности, волки на них не нападали. Так, вышли из лесу, поглазели на людей, да и убрались. Их была небольшая стая, но и людей было пять человек. Так что волки не рискнули. Да и вообще: волк очень редко нападает на человека. Если только в особенно голодную зиму.

– Ой, если бы я повстречала волка, наверно перепугалась бы до смерти! – округлив глаза, кокетничает Люси.

Внезапно на столик, между колой и пивом, грохаются две руки с нервно играющими пальцами.

– Я думаю, – говорит Лыкасов, продолжая наигрывать на дубовой доске, – что по-настоящему опасен волк-одиночка. Отщепенец, которому нечего терять.

Вот теперь Люси по-настоящему напугана. Откровенный ужас, без всякого кокетства. С чего бы, спрашивается? А вот детишки – те рады. Папка нашёлся, все в сборе, счастливое детство.

Только Бирюков остаётся невозмутим. Прекрасное самообладание, абсолютный контроль ситуации.

– Вообще-то, волки – групповые животные, – говорит он. – Их способ выжить – быть в стае. А волк одиночка – это просто красивая легенда.

Лыкасов ухмыляется:

– Вы, чувствуется, большой знаток волков...

 

 

Своей пугливостью Люси пошла в мать. В «маман», как с ехидным почтеньем называл тёщу Лыкасов. Маман тоже вечно терзали какие-то страхи, невразумительные, сложные, без сколь-нибудь ясного мотива. Обычно эти страхи принимали вид неуловимого телесного беспокойства и на языке медицины назывались ипохондрией. Ипохондрия, в свою очередь, могла быть симптомом скрытой депрессии, а то и, чем пёс ни шутит, – паранойи. Все эти диагнозы Лыксов выставлял тёще сам. Он не имел врачебного образования, зато любил читать медицинскую литературу, и с легкостью начитанного дилетанта разрешал любые недомогания, начиная с измерения артериального давления, и кончая серьёзными вмешательствами – вроде вскрытия фурункула или назначения пилюль.

Начинались тёщины приступы однотипно. Позвонив дочери, она жаловалась на плохое самочувствие. Предполагалось, что «дети» должны примчаться через весь город и вступить в схватку с недугом. Этот приём всегда срабатывал. Результатом состоявшейся встречи являлись незыблемая температура, здоровый цвет глаз и кожных покровов, чистый язык, завидные давление и пульс, безболезненное мочеиспускание, а также отменный стул правильной консистенции. Маман расцветала, счастливо улыбалась и долго поила спасителей чаем. За чаем она любила поговорить. Долго. Далеко за полночь.

Регулярные вызовы к тёще Лыкасова изнурительно удручали. Между прочим, в своё время, он злонамеренно приобрёл для семьи квартиру в противоположном от маман конце Москвы и был бы рад ограничиться двумя-тремя визитами в год, по великим праздникам. Но с беспощадностью законов родственного сострадания он ничего поделать не мог.

Как-то раз, приняв очередной сигнал бедствия, Лыкасов врезал озверелым каламбуром:

– Не поеду я к этой ненормальной! Я уверен, что у неё всё нормально!

– Ну зачем ты так? – укоряла Люси. – Ты же понимаешь: она просто хочет пообщаться. Мы нужны ей. Ведь мы – одна семья.

Лыкасов считал, что семья – это жена и детёныши.

Позиция жены была такова:

– Ты не прав.

Далее следовала полемика о правоте и неправоте, очень скоро соскальзывающая с высокой философской плоскости в пропасть вульгарной грызни, с переходом на личности и поминанием грешков.

– Может, твой братец – тоже моя семья? – раздражённо кривлялся Лыкасов.

Братец жил в одной квартире с матерью, и с ним Лыкасов не желал встречаться ещё более, нежели с тёщей. Братец представлял собой стареющего юношу с обкусанными ногтями, красными глазами и жидкими волосами – которые постоянно выглядели всклокоченными, не взирая на короткую стрижку и обширные залысины. Он имел обыкновение целыми днями лежать на диване, уткнувшись в телевизор и безразлично поглощая трёхразовое питание. Но если уж он покидал квартиру, то сразу на несколько загадочных дней, после чего всегда возвращался пьяным и долго взапой отсыпался, а по пробуждении бесконечно курил, стряхивая пепел на простыню и периодически вскакивая, дабы поблевать в сортире.

К Лыкасову тёплых чувств братец не питал, и Лыкасов отвечал ему ледяной взаимностью. Нельзя сказать, что между ними пробежала какая-нибудь чёрная сучка, однако и точек соприкосновения, увы, практически не было. Если таковые точки когда-то и намечались, почему-то тут же прорастали острыми клыками.

Во-первых, братцу не нравилась подчёркнутая интеллигентность речи Лыкасова. «Наши» люди так не разговаривают, считал братец. Во-вторых, он не мог со свояком наладить собутыльного контакта, поскольку тот всегда ограничивался двумя-тремя протокольными стопками и наотрез отказывался принимать участие в гонке алкогольного ухарства. Братец подозрительно щурился: «наши» люди так не пьют. Но вконец невзлюбил братец чужака, невзлюбил осознанно и люто, когда случайно выяснил, что Лыкасов не разделяет такого общепринятого и, казалось, универсального для настоящих мужчин увлечения как футбол. Демонстрируя равнодушие к победам и поражениям «наших», Лыкасов запросто мог читать какую-нибудь вшивую книжицу, – в то время как братец, впившись глазами в телевизор, скакал на диване, орал и рвал на голове остатки волосяного покрова. Вот этого безразличия к массовым святыням, этой безмятежной, вопиющей отстранённости, братец никак не мог простить мужу своей сестры. При встрече они практически не разговаривали – к затаенной злобе братца и вящему облегчению Лыкасова.

Люси пытала мужа, почему он избегает общения с братцем.

– Нам не о чем с ним говорить, – бурчал Лыкасов.

Люси горестно вздыхала, что мужу ни с кем не о чем говорить.

– Ты, как всегда, права.

Люси, как всегда, защищала братца, полыхая огнём кровного родства:

– По крайней мере, он – нормальный человек. Пусть, с не очень удачной судьбой, но искренний и общительный. А ты... ты... ты отшельник, изгой, у тебя и друзей-то нет! Нелюдь!

 

 

По-правде говоря, Лыкасов давно не испытывал потребности в так называемых друзьях. Но если уж на то пошло, один дружок у него всё ещё имелся, словно последний лист на облетевшем по осени дереве. Скорее, не дружок даже, а так, недоразумение. Как ни крути, человек существовал.

Они познакомились на автомобильной стоянке, где Лакасов держал свою машину – «Вольву-семьсот-сороковую», могучую, древнюю, неубиваемую. А рядом парковался новенький «жигуль». Который однажды захандрил. Стал чихать, кашлять, задыхаться. Его хозяин потянулся с бедой, естественно, к первому встречному – к соседу по стоянке.

В автомобильном деле дружок был новичком, и ему повезло – сосед по стоянке оказался именно тем, кто нужен. Лыкасов не имел инженерного образования, зато любил читать техническую литературу, и с лёгкостью начитанного дилетанта разрешал любые автомобильные проблемы, начиная с измерения давления в шинах и кончая серьёзными вмешательствами – вроде замены шаровой опоры или поиска «массы» в заплесневелой проводке. Он быстро определил, что проблема таится в карбюраторе, точнее – в жиклёре холостого хода, и с виртуозной ловкостью фокусника, на глазах у изумлённого хозяина, вернул «жигулёнку» бодрое самочувствие. Дружба, одним словом, началась.

– Понимаешь, она нужна мне для дела, я на ней бомблю... – словно извиняясь, поведал хозяин реанимированной машины.

Лыкасов кивнул.

– После того, как потерял работу, только она и кормит... – уточнил спасённый, заглядывая спасителю в глаза.

Лыкасов понимающе кивнул.

– У меня жена. Ей всё время не хватает денег. На такую надо много денег. Очень много, понимаешь?..

Лыкасов кивнул с предельным пониманием, и ему подумалось, что бедолага и впрямь похож на лист – таким измождённым было у того лицо, точно подсушенное осенним увяданием.

– Она у меня знаешь, какая красивая, – заулыбался измождённый счастливчик. – Аж шерсть дыбом встаёт!

 

 

В молодости маман тоже была красивой и тоже требовала денег. И поскольку самая прекрасная фея со временем, как правило, превращается в ведьму, её требовательность из года в год не увядала, но расцветала колючим репейником. Маман имела наклонность сравнивать свой уровень жизни с жизнью окружающих, и сравнение неизменно выходило провальным для тестя. Тесть, нет-нет, да и жаловался на жену Лыкасову, смутно чуя в нём сострадательную натуру. Зять поддерживал тестя шуточками вроде:

– Женщина приходит в жизнь мужчины, чтобы пить его кровь.

Или:

– Оступилась шавка – впилась пиявка.

Или:

– Долгая случка – добрая сучка.

Но тесть всё продолжал жаловаться и всё глотал валидол, а Лыкасов севетовал не принимать близко к сердцу, а тесть говорил, что как же не принимать, когда денег платят всё меньше и меньше, – что было правдой: бушевала инфляция девяностых, – а жена требует всё больше и больше, – что тоже было правдой: свирепствовал климакс пятидесятых, – а Лыкасов внушал плюнуть на всё, потому что по статистике продолжительность мужской жизни и без того на десяток лет меньше женской...

Умер тесть, не дотянув даже до статистического норматива.

Он работал инженером на заводе «А-Зэ-эЛ-Ка». Он работал так долго, что не смог оставить предприятие, когда то пошло под откос. Будучи начальником цеха, он говорил, что в такой момент бросать «своих» – безответственно. Он был очень ответственным. Очень. Настолько, что продолжал пять дней в неделю затягивать ошейник галстука, надевать костюм и служить родному цеху, – в то время как прочие, так называемые, «свои», тараканами расползлись кто куда. Он продолжал это делать, даже когда «своих» совсем не осталось, и цех был закрыт, и его перевели на условную синекуру с совсем уж условной зарплатой. Директором завода к тому времени стал один армянин, и ключевые посты заняли люди диаспоры, – что дало повод злым языкам злословить об армянской мафии, – и продукция завода пользовалась всё более дурной славой, продукцию никто не хотел покупать, продукцию навязывали сотрудникам в качестве бартерного суррогата зарплаты, кому по запчастям, а кому и в виде цельного произведения, – вот так тесть однажды стал счастливым обладателем новенького автомобиля «Москвич».

Кристально ясным днём тесть покинул территорию завода, управляя железным мужским счастьем. Счастье было навязанным и не очень качественным, но право же, тесть был счастлив счастьем мальчишки, когда выжимал сцепление, дёргал передачи, крутил баранку и наддавал газу. Он улыбался во весь свой беззубый рот – ибо живых денег на новые челюсти ему так и не удалось скопить. Он выехал за ворота, разогнался...

И врезался в бетонный забор.

Злые языки обрушились на руководство с молниеносно-гневными домыслами.

Тщательная экспертиза показала, что все агрегаты и узлы работали нормально. На вскрытии у тестя обнаружился тромбоз коронарной артерии, приведший к трансмуральному инфаркту миокарда.

Так что, собственно «Москвич», бесславное детище славного предприятия, был здесь ни при чём.

 

 

В армии москвичей не любили. Москвичей считали изнеженными, хилыми, жалкими, а, сверх того, – горделивыми и шибко умными. Это мрачное предубеждение не было явлением специфично армейским, в гражданской жизни обитатели необъятной глубинки также взирали на столицу исподлобья, но разведённая на всю страну нелюбовь к москвичам в тесноте воинской части концентрировалась до предельной, животной ненависти.

Лыкасов москвичом не был, но по злой иронии судьбы испытал на себе радостную неприязнь соотечественников, когда в один из первых дней службы крепко получил по морде от румяного детины из Среднеуральска. Он не раз ещё был терзаем и унижен, прежде чем удалось донести до коротко стриженых мозгов однополчан, что сам-то он лишь призывался из Москвы, где учился в институте, а родом он – из Новгорода, славного, древнего, во времена былинные, возможно, и столичного, но теперь – вполне провинциального, завалящего, нашенского городишки.

Это в корне меняло дело. Тут же обнаружились несколько земляков, которые приняли Лыкасова под защиту своего узкого, потного круга. Единение Лыкасову не очень нравилось: приходилось смеяться их плоским шуткам, соучаствовать в потехах вроде распития чифиря или гноения чмошников, а то и приобнажать свою тонкую душу в ответ на распашку чьего-то грубого нутра. Но всё ж это было лучше, чем в рукомойнике плеваться кровью.

Лыкасов часто размышлял о феномене землячества. Что заставляет людей на чужбине искать, прежде всего, земляков? Что заставляет взахлёб лобызаться с тем, кого дома наверняка обошёл бы по другой стороне улицы?

Впервые столкнувшись с этим в армии, он был смущён и озадачен. В гражданской жизни он привык сближаться с людьми по зову интеллектуального и духовного притяжения. Необходимость сбиваться в стаю по признаку ареала обитания показалась ему архаичной до дикости. Однако, наблюдая за сослуживцами, он убеждался, что его смятения никто не разделяет. Интернациональная толпа, кое-как организованная строевым диктатом, вне строя распадалась на землячества и только в этом виде являла устойчивую форму существования. Лыкасов заметил любопытную особенность: чем малочисленнее представители той или иной общины, тем радушней их взаимное братание, и тем злей, зубастей и кровопролитней соседство со всеми прочими.

Наиболее показательным был пример кавказцев, для которых землячество тождественно национальности. Особенно это касалось дагестанцев, где что ни аул, то отдельный народ. Для такого народа, тысячелетиями обживавшего затерянную средь гор долину, жители соседней долины представлялись опасными чужаками, а существующие за два-три перевала – и вовсе пришельцами из иных миров. Чем ниже горы, чем ближе к равнине, тем меньше настороженной воинственности, и вместе с открытостью ландшафтных границ приходит открытость племенной замкнутости. Если на Ставрополье это чёрно-белое дробление ощущается ещё всерьёз, то на Кубани и Дону – уже разве что в шутку, а чуть дальше к северу, спроси у человека, какой он национальности, тот лишь почешет затылок да руками разведёт: о чём ты, братан?

Однако национальность, как убедился Лыкасов, – не единственный повод для расползания по углам. Большие народы также имели склонность к делению. «Заподеньский хохол» недолюбливал восточноукраинского собрата, а южный казах презирал северного. Да и среди так называемых россиян ощущалась пусть не такая острая, но всё та же междоусобная тенденция. Огромный евроазиатский простор распадался на регионы, области и прочие, сколь-нибудь претендующие на обособленность, не слишком добрососедские закутки.

Напрашивался вывод: вынужденное сосуществование в условиях несвободы вызывает у живого существа агрессию в отношении других представителей своего вида. С другой стороны, для выживания в тотальной неприязни приходится сбиваться в стаю – боеспособную коллективную единицу. В этом смысле интеллектуальное и духовное сродство – слишком эфемерно, слишком рафинировано и хрупко. Землячество же – универсальный, доступный ментальности большинства, реально работающий общий знаменатель.

Только спустя полтора года, когда Лыкасов дослужился до опереточного звания сержанта и обладал неуставным, но уважаемым статусом «дедушки», вместе с возможностью не застёгивать воротничок пришла возможность ослабить душные узы землячества. Все реже его можно было застать в местах групповых сборищ расхристанных «дедушек», но имелся шанс обнаружить аккуратного сержанта в уединённом помещении – читающим книгу или просто созерцающим бесконечность.

Именно в таком положении однажды застал Лыкасова рядовой Борзаев, войдя в ленинскую комнату мягкой, неслышной поступью.

– Что читаэшь? – полюбопытствовал он.

– Лев Толстой, «Хаджи-Мурат».

– Хаджи-Мурат – слышал, – уверенно сказал Борзаев. – Лэв Талстой – нэт.

Тишина обнажила пустоту. В этой пустоте ощущалась напряжённость. Откуда-то с улицы доносились лающие выкрики команд и размеренный топот отрабатывающих строевой шаг сапог.

– Странный ты, сэржант, – произнёс Борзаев.

– Почему?

– Всё читаэшь, читаэшь...

– Люблю почитать – что ж здесь странного?

– А людэй – нэ любишь. Я за табой сматрю – нэ любишь людэй.

Лыкасов оторвался от книги и мельком взглянул на Борзаева. Увидел чёрные, колючие глаза.

– С чего ты взял?

– Нэ с кэм нэ дружишь. Дажэ с зэмляками.

– По-моему, ты тоже ни с кем не дружишь, – уточнил Лыкасов.

– У мэня здэсь нэт зэмляков.

– А что: дружить можно только с земляками?

– Э-э, зачэм дружить с чужим чэлавэкам, да?

Лыкасов улыбнулся этой дремучей логике.

– Как же у тебя здесь нет земляков? Ты же местный, с Кавказа. Вас тут, в полку, чертей нерусских, столько, что в глазах черно.

– Э-э, ты нэ панимаэшь, – протянул горец. – Есть армян, есть грузин. Есть осэтин, есть ингуш, понял, да? Есть кабардинэц, есть чэчэн, понял, да? Есть аварэц, даргинэц, лакэц, табасаранэц, кумык... А я – борз. Борз, понял, да? Здэсь большэ нэт борзав.

Лыкасов попытался вернуться к чтению. Но сосредоточиться уже не удавалось. Его отвлекал далёкий топот сапог и близкий, назойливый запах недружелюбного существа.

– И тэбэ нэ скучна аднаму? – спросил Борзаев.

– Мне бывает скучно со скучными людьми, – несколько раздражённо отозвался Лыкасов, – а одному, представь себе, – никогда.

Тут же пришлось о сказанном пожалеть – Борзаев глядел насторожено и хмуро. Он ни пса не понял в словах сержанта но, на всякий случай, отреагировал инстинктивной собранностью зверя. Лыкасова нервировал этот взгляд, нервировал ещё больше оттого, что Борзаев являлся его подчинённым и это, собственно, Борзаеву следовало бы трепетать пред оком командира. Но здесь оказался не тот случай. Борзаеву было наплевать на уставные и неуставные регалии старослужащего, он со всеми общался одинаково дерзко и с тем холодным оттенком непоколебимой гордости, которая не зависела от его места в армейской иерархии. Борзаев не признавал ни приказов, ни отказов, и всегда делал только то, что считал нужным. Он был не просто горцем. Он был «борз»; один – против всех, – и равный всем.

– Книга лучшэ, чэм чэлавэк, да? – провоцировал Борзаев.

– Да при чём здесь книга... – отступил Лыкасов, злясь на себя за свою вынужденную защитную позицию, но понимая, что по-другому с этим дикарём не получится. Он поднялся из-за стола, подошёл к окну, с хрустом распахнул недавно выкрашенные створки. Вкатилась упругая влага. – Я хочу сказать, со мной всегда вот эта земля, это небо, звуки, запахи. Понимаешь?.. Со мной – целый мир. С каждым из нас. Только, не все это чувствуют... и понимают...

Борзаев потянул носом. Его ноздри хищно округлились, а глаза упоённо сощурились. В какой-то миг Лыкасову показалось даже, что у собеседника шевельнулись и привстали уши.

– Я чуствую... – произнёс Борзаев. – И я панимаю...

Лыкасова прошиб пот. Его вдруг пронзило чувство, какое бывает, когда впотьмах вдруг натыкаешься на отражение в зеркале и с ужасом осознаешь: как ты, однако, страшен.

– Нэ гдэ так нэ харашо, – сказал Борзаев. – Толька в гарах.

– Это точно...

Они помолчали, внимая тишине. Топот сапог куда-то исчез, исчезли и прочие звуки. Остался лишь ветер, мягкий ветер южной зимы, скользящий с далёких, укрытых снегом вершин.

– Между прочим, – сказал Лыкасов, – знаешь, как расшифровывается эС– Ка-Вэ-О?

– Сэвэракавкасский ваэнный округ.

– А ещё?

– Нэт...

Лыкасов улыбнулся:

– Санаторно-курортный военный округ.

 

 

Горный курорт светел и чист. Лучистая белизна. Воздушная лёгкость. Свежесть. Снег, бескрайний, бездонный, он мягко хрустит под ногами и щекочет лицо влажной пыльцой. Он чарует, слепит и зовёт за собою ввысь – туда, где изломанный край земли безмолвно разговаривает с небом.

Трос подъёмника неслышно скользит наверх, унося гирлянду подвесных кресел. Когда кронштейн кресла проползает стойку опоры, раздаётся писклявое недовольство роликов, через которые кронштейн перекатывается. В такой момент возникает лёгкая пробежка жути: а надёжна ли конструкция, вознёсшая тебя на этакую высоту? Могучая труба опоры ненавязчиво напоминает о рукотворности курортных удобств и ничтожности человека перед бездной. Но вот опора позади, до следующей пока далеко, и взгляд уже не цепляется за пугающие ориентиры, а легко и бесстрашно плывёт сквозь безмятежное величие простора.

Но что-то Лыкасову не даёт расслабиться, спокойно отдыхом насладиться. Какая-то смутная, едва уловимая тревога. Дело не высоте, нет. В человеке... В нём, в его липком спутнике, в таком дружелюбном и обходительном, таком улыбчивом, что кажется, только его зубы и сверкают на фоне прочей круговерти жизнерадостных лиц. Всё дело в Бирюкове.

Два дня он неотступно увивается вокруг. Обучает детёнышей правильной технике и развлекает Люси. А тут, вдруг, предложил Лыкасову подняться на самый верхний, третий ярус катания, чтобы вместе спуститься по обрывисто крутой, чёрной трассе. Лыкасов предпочитал кататься один, но в затее Бирюкова мерцал ироничный вызов, и Лыкасов его принял с гордой усмешкой.

Они висят в затворе двухместного кресла. Лесистый склон уплывает вниз. Всё меньше деревьев, всё больше каменистой белой пустыни, которая кое-где распахана широкими полосами лыжных трасс. Далеко впереди вращается колесо третьего яруса. Там ещё пестрят игрушечные фигурки лыжников, а дальше – только надменная пирамида никем не прирученной дикой горы.

– А что это там, наверху, на самой вершине? – спрашивает Лыкасов, маскируя неприязнь к гиду под живую любознательность туриста. – Кажется, какое-то строение...

– Так и есть, – отзывается Бирюков. – Это башня.

– Башня?

– Да, башня. Из скального камня. Её построил один монах. Монах-отшельник. Он строил её в одиночку.

– Откуда вы это знаете?

– Местные рассказывают.

Лыкасову и впрямь становится любопытно:

– Он был монах – от какой религии?

– Да ни от какой. Он был сам по себе. Еще во время жизни среди людей он не ходил ни в мечеть, ни в церковь.

Внизу, вспарывая лыжами снег, с гиканьем проносятся несколько лихих фигур. И вновь наползает тишина.

– Почему же тогда он – монах? – допытывается Лыкасов.

– Он полностью отказался от каких бы то ни было мирских радостей. Согласно легенде, после того, как он поднялся на гору, никогда уже не спускался вниз. А жил он, если верить тому, что рассказывают, чуть ли не полторы сотни лет. Якобы, когда он взошёл на гору, как раз шла Русско-Турецкая война. Причём, уже тогда он был зрелым мужчиной. И знаете, что самое любопытное?.. Рассказывают, что и сейчас, в наши дни, в хорошую погоду можно увидеть, будто над вершиной вьётся дымок от его очага. Брехня, конечно, но, согласитесь, звучит красиво.

Лыкасов кивает. Он смотрит вперёд, на овеянную легендой вершину. Смотрит, не отрываясь.

– А туда есть подход? Ну, там, какая-нибудь тропа...

– Да, туда есть вполне сносная тропа. Скорее, даже, дорога.

– Он и дорогу проложил?

– Нет, это сделали совсем недавно, – поясняет Бирюков, потирая варежкой нос. – Однажды местному мэру пришла в голову мысль сделать на вершине смотровую площадку. Возить туристов, показывать шикарный вид, рассказывать о монахе и всё такое.

– И что же потом?

– Он умер, и проект заглох.

– Монах?

– Мэр.

– Печально...

– Печально, – соглашается Бирюков. – Причём, самое печальное в его деле то, что, рассказывают, будто перед тем, как помереть, этот вельможа захотел привести в дом вторую жену. Но в современной Турции двоежёнство не имеет законного юридического механизма. Несчастный влюблённый, даром что мусульманин, так и не смог преодолеть бюрократических заграждений. Ничего не попишешь – цивилизованное общество. В результате – не выдержало сердце.

Лыкасов понимающе кивает. Бросает на собеседника быстрый взгляд.

– А вы сам – что об этом думаете?

– О двоежёнстве?

– О монахе. Вы верите в то, что он действительно там жил вплоть до наших дней?

– И да, и нет. В зависимости от настроения, – Бирюков смеётся, смягчая иронией мистический привкус истории. Затем, лениво и как бы невзначай признаётся: – Вообще-то я поднимался туда как-то раз...

– Да вы что?! И что же? Что вы там увидели?

– Там действительно есть очаг. И угли в нём выглядят, будто прошлогодние головешки на майском пикнике.

– А ещё?

Бирюков скучающе морщится:

– Ничего. В остальном – одни камни. Камни, камни и ничего, кроме камней.