Осколки. О Бытии и Ничто литературного творчества

Вот теперь, понимая эротическую природу трансгрессии, осознавая ее связь с поиском непрерывности, не забывая о примитивности базовых механизмов, то есть, универсальных для всего живого, которым равно подчиняются и микроб, и человек, а также памятуя запреты, сковывающие человека, – еще раз рассмотрим социальное явление праздника.

Когда цивилизованный человек констатирует: «Праздник удался», имеется в виду такое качество происшедшего, которое встряхнуло существо человека на всю дремотную глубину, вплоть до самозабвения, страшного и желанного. Формально праздник приурочен к какой-либо дате, к событию, так или иначе, к традиции. Если мероприятие проходит скучно, остается фрустрация.

Душа человека всегда ожидает Настоящего Праздника...

Это ожидание – еще один аспект непрерывности. Она нас связывает с доисторическими временами, когда жизнь человека уже разделилась на профанное и сакральное, а первые празднества являли собой компромисс между требуемым и желаемым. Такой компромисс уже тогда выступал под символом пользы. Прежде всего, надлежало умилостивить богов, от которых зависела удача в охоте или выращивании урожая.

Первобытные празднества закономерно выливались в ритуальную оргию.

 «Распорядители оргий, – пишет Батай, – действительно верили, что этим обеспечивается плодородие полей... Но если сводить лишь к аграрному обряду практику, смысл которой явно шире его, то главное остается несказанным... Выявить аграрный характер того или иного обычая, исторически связать его с земледельческой цивилизацией – все это представляет несомненный интерес, но было бы наивно считать, что достаточным объяснением обряда является вера в его действенность».

А вот, что он пишет о празднествах античного мира, то есть, общества уже достаточно цивилизованного:

 «Праздник заимствует у оргии ту захлестывающую силу, которая обычно требует отрицания всяческих пределов. Праздник сам по себе есть отрицание тех пределов жизни, что становятся трудом, а оргия – это знак полной инверсии. Не случайно в оргиях во времена сатурналий выворачивался наизнанку весь общественный порядок: господин прислуживал рабу, а раб валялся в постели хозяина. Главный смысл этих эксцессов восходил к архаичной связи между чувственным сладострастием и религиозным восторгом».

«Оргия ориентируется не на благую религию, извлекающую из фундаментальной ярости свою величественность, спокойствие и возможность примирения с профанным строем; эффективность оргии проявляется в дурную сторону, она ведет к безудержности, головокружению и потере сознания. Ее задача в том, чтобы все бытие в целом слепо заскользило к гибели, и в этом движении – решающий момент религиозности... Это бесконечное неистовство казалось божественным – настолько оно возвышало человека над тем положением, на которое он сам себя обрек».