HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Петр Белосветов

Окно

Обсудить

Рассказ

Опубликовано редактором: Игорь Якушко, 11.01.2007

 

Я гайки делаю, а ты

для гаек делаешь болты.

 

              В.Маяковский

 


…потому, что уют купить невозможно. В этом не помогут ни индивидуальные проекты, ни, прости Господи, дизайнеры-флористы (бывают и такие). Настоящий уют возможен только в настоящем доме. Соответственно, и имеется не у каждого. Дело здесь, конечно же, не в размерах, не в форме собственности. Дело в пресловутом человеческом факторе.

 

Иной хомосапиенс может и роскошную пяти-комнатную на Невском привести в полный безусловный эквивалент с общежитием завода турбинных лопаток. Мужички нормальной ориентации не способны к уюту вообще. Не надо делать из этого трагедии. Это (всего лишь!) неизбежное зло. Побочный эффект, оборотная сторона медали, раздражение после депиляции, жирный след от косметической маски. Одно немыслимо без другого. Нужно только понять – и смириться.

 

Понятливость и смирение – вот те главные стати, отличающие женщину понимающую от ее однополых, но неадекватных прототипов. Тот самый манящий идеал, гипнотический альков, прожектор на болотах, далекий маяк в ночи, собирающий на свой бордовый свет целые тучи кобелирующих мотыльков…

 

Надя с трудом переводит дыхание: ступеньки, ступеньки, снова эти проклятые, нескончаемые ступеньки. Они смутили еще во время осмотра. Именно так она это себе и представляла. Естественно.

 

Естественно! Извивающаяся бесконечными цементными кольцами лестница, вонючие провалы мусоропроводов, запах котов, перегара, еще какого непонятного дерьма, а, кроме того – повороты. Повороты, повороты, повороты – и так до самого верха. До самого, так называемого, пятого этажа. Почему так называемого? Потому, что дом называется муравейник. Оригинальный проект, махровое достижение развитого социализма, сентиментальное путешествие за государственной премией – кому как нравится.

 

Наде – не нравится. Во-первых, в муравейнике не предусмотрен лифт. Действительно, где это вы видели трудолюбивых насекомых, раскатывающих на лифте? Термиты, – и те не пользуются. Не говоря уже о наших, советских. Во-вторых, очень угнетает нумерация этажей. В нормальном доме, оно как: этаж, площадка, этаж. В муравейнике – все не по-человечески. Заходишь: первый этаж. Подымаешься на один пролет – снова первый этаж, только называется он 1-2. Так и идет: 2-1, 2-2, 3-1, 3-2, лезешь, карабкаешься, потеешь, а все еще на третьем этаже. Угнетает? Еще бы!

 

Так что не хотела Надя въезжать в эту квартиру. От всей души, от чистого сердца. Однако, как это частенько и бывает, последнее слово осталось за соображениями меркантильными. Зарплатка-то у Нади не того, не очень большая. Мда. Откровенно говоря, нищенская зарплатка, убогонькая. А посему – приходиться, знаете ли, кроить. Не экономить, нет. Экономией это, пожалуй, уже не назовешь. Слишком мягкое слово – э-ко-но-ми-я…. Так и лезет в голову: должна быть экономной. Перегибы советского воспитания, ешкин кот.

 

Так что нет, не экономия. Вот, нищенствование – это еще, куда ни шло. Душиться, побираться, обалдевать – тоже ничего, вполне подходящий ярлычок для определения. Не жизнь, а сплошное душилово. Не смерть, а форменное обалдение. Именно так, господа. Именно так.

 

А между тем, работа у Нади весьма престижная. Престижная и ответственная – да! И очень, между нами, девочками, говоря, располагает эта работа к разнообразным безответственным действиям. Я бы сказал – злоупотреблениям. Прям таки и так? Да, именно так. Даже, не просто к злоупотреблениям, а к весьма выгодным злоупотреблениям. Вот даже как. Одна беда – не умеет наша Надя злоупотреблять. Не научилась. Возможно, (и мы будем сильно на это надеяться) пока не научилась. А возможно, – и навсегда. Ведь нет ничего более постоянного, чем…– ну да вы и без меня знаете продолжение. Вообщем, живется Наде трудно. Очень трудно.

 

Хотя, когда она только еще устраивалась на работу в налоговую инспекцию, многое представлялось ей по-другому. Вот. По-другому ей, видишь ли, представлялось. И, надо признать, были на это у Нади соответствующие основания! Еще бы! И курсы специальные оканчивала, и на собеседование ходила, и анкету в размер мини-простыни заполняла скурпулезнейшим образом, да и маме пришлось подсуетиться (как же без этого!).

 

Хорошо, что у мамы есть такая всемогущая подруга, как Евгения Александровна. Трудится Евгения Александровна на ответственном посту – в отделе образования, культуры и молодежной политики. Работает на износ. Надзирает, понимаешь, за образованием, подымает культуру, а заодно определяет, ни много, ни мало, – молодежную политику. Молодежную! Эт-то надо понимать, знаете ли.

 

В промежутках между трудами праведными не забывает Евгения Александровна и о подругах. И, слава Богу. Слава Богу! Потому, как если б не Евгения Александровна, то не известно, чем все эти Надины хождения закончились бы. А вернее – известно. Вы меня понимаете. А так – все закончилось хорошо. К обоюдному удовлетворению. Надя получила место инспектора, а мама наглядно показала слишком уж самостоятельной доченьке, что рано еще кверху нос задирать. Что ты, в итоге, такое есть без матери? Институтка малолетняя? Министр без портфеля, мля. Давай-ка поуважительней! Повнимательней, попослушней… работай! Трудись, значит. Добросовестно. Слушайся старших. Главное – это к старшим с уважением. И будет у тебя тогда форменный коленкор с резервуаром. Будут и к тебе с надлежащим пиететом, как, собственно, и ко мне, твоей престарелой матери.

 

Рисовалось все розовым да сдобным. Оказалось – сереньким, черствым. С девяти до шести, от сих до сих, как с куста. И попробуй, уйди! Или опоздай. Документов – горы. Впрочем, нет, не горы. Эльбрусы. Эльбрусы документов. Джамалумбы. И выездные проверки. Плановые, внеплановые, первичные, вторичные, и всюду она, она, она. Молодой сотрудник! Нервы должны быть железными, хватка – бульдожьей. Работайте, девушка. Флаг вам в руки. Плюс зарплата две с лишним тысячи рублей.

 

Ничего. Привыкла. Втянулась. Вошла в колею. Решила так: что-нибудь, да образуется. Может, взятку кто предложит, а может начальство, – заметит, да и двинет на повышение. Хотя… все они сволочи. Себе на уме. Что коммерсанты эти, что начальство. Дождешься от них, пожалуй.

 

Подъем завершается около узкого заплеванного окна-амбразуры. Шмякается на подоконник раздувшаяся пластиковая авоська: капустка, огурцы, очередные вегетарианские потуги. Так сказать, необходимая диетическая составляющая для преуспевающего чиновника. Все нормально, все хорошо, можно достать платочек, тампонировать им обильные лицевые складки, нашарить ключи…

 

Точно. Нужно нашарить ключи. Нашарим ключи – и мы дома. Почти дома.

 

«Почти» – потому, что никакой это на хрен не дом. Квартирка съемная, такие дела. Невеселые. Пасмурные.

 

Вообще-то, у Нади и своя, собственная жилплощадь имеется. Находится она в Рощино, да к тому же, – напополам с мамой. И если на первое обстоятельство можно посмотреть философски, то второе – очень существенно.

 

Особенно, когда тебе совсем уже под тридцать, а личная жизнь дала глубочайшую трещину. Пара-тройка лет, и останется либо философствовать молотом, как советует господин Ницше, либо основать собственную систему и попробовать философствовать огурцом. Третьего, как всегда, не дано.



* * *


Вместе с ключами хозяйка педантично сдала «с рук на руки» невообразимо продавленный диван, ядовитые темно-красные обои с вытертой позолотой, коллекцию запыленных черноморских ракушек и громадного колченогого урода, тут же получившего от Нади партийную кличку «славянский шкаф».

 

Отдельными номенклатурными списками откочевали: белокрапчатый кухонный гарнитур «мечта восьмидесятых», пара разнополых кресел, засиженных до непроходящей многоцветности, плюс чахоточный холодильник-ветеран, услаждающий слух квартиранта утробным компрессорным кашлем. Горячая вода, телефон, псевдо-старинное зеркало в прихожей, – вот, пожалуй, и вся диспозиция. Реквизит расставлен – можно начинать пьесу.

 

Решение о переезде зрело давно. Но вот дальше размышлений как-то не двигалось, не шло – и точка. Окончательный разрыв со Степаном мгновенно расставил все по своим местам. Надя разозлилась по-настоящему. Впервые в жизни.

 

Надя стукнула кулаком по столу, крупно рассорилась с мамой, собрала вещи и переехала. Что говорить – совершила поступок! Теперь бы порадоваться, насладиться долгожданной свободой, или уж просто – хлопнуть в ладоши, да воскликнуть на америкосский манер: мы сделали это!

 

Не тянет. Понятно отчего. Понятно, ух как понятно, поня-а-а-а-атненько! Не наблюдается революции в личной жизни. Живет себе Надя одна одинешенька почти цельный месяц, а революции не наблюдается. Ни мировой, ни перманентной, ни даже какой ма-ахонькой, локальной.

 

Печальнейшая история. Трагикомическая даже. Раньше-то ведь как представлялось: что, как только взлетит она, аки горлица, сметая на пути своем препоны разнообразные, в виде дебила Степана, матушки своей непонятливой да костной рощинской родни, так в тот же самый миг, часом ли попозже, днем ли пораньше, ворвется в ее неудовлетворенную жизнь добрый молодец, подхватит на руки, да и ввергнет в водоворот удовольствий запретных сладких. И будет тот добрый молодец если уж не принц златовласый, то уж на крайний случай князек горбоносый из рода Багратиони (они все из рода Багратиони).

 

Надя с горечью косится по сторонам: аккуратные коробочки с вещами затерялись в пыльных углах, надо бы разобрать обувь и книги, снять, наконец, эти чертовы занавески, которые висят здесь, наверное, со времен избрания Марии Салье депутатом Петросовета.

 

Именно с занавесок и начнем. Хватит хандрить. Вот постараюсь – и сделаю из этой конуры приличное гнездышко. Коль мысли скорбные к тебе придут, откупори-ка «Санокса» бутылку, иль в доме все полы перефигачь…

 

К тому же, не всякому по плечу подхватить эдакую тушу на руки, говоря уж совсем откровенно. Габариты у нашей Наденьки вполне кустодиевские. Выдающиеся, даже весьма, габариты. Как такое случилось – даже ей самой до конца не понятно. Жила себе была пухленькая девочка, созрела, стала пышной нимфеткой, затем, – фигуристой девицей с выдающимися статьями, после этого – молодой женщиной приятной полноты, и вдруг…на тебе! Безобразный кусок сала! И где справедливость? Где эта пресловутая долбаная справедливость с человеческим лицом, я вас спрашиваю???



* * *


Приятно полежать в ванне. Святое место! Для мужчины – гараж, кабинет, шкафчик с инструментами. Для нас, женщин, – трюмо, косметичка, кухонное царство и, конечно же, ванна. Так устроен мир. Без маленьких радостей он (наверняка!) был бы еще более омерзительным. Набираем до самых краев, щедро, не скупясь, выплескиваем в купальню пахучую пенку и возлегаем: время останавливается. Тело жаждет теплых волнующих прикосновений. На лбу появляется волнующая испарина (вытрем ее салфеточкой), можно немного высунуть ножки, сделать потише «Европу» (ну, где этот, вечно далекий, магнитофон!) и достать заветную баночку с орифлеймом.

 

Где-то там, за глазированной кафельной скорлупкой фырчит-надрывается заливный ветрище, гоняет по серой арке облаков мутные волны ржавого конденсата, обрушивает на многострадальные шведские болота все новые и новые шквалистые порции осточертевших до судорог осадков.

 

А у нас, здесь – парок! Мягонькие тапочки, свежевыглаженный халатик и еще ровно сто тридцать три удовольствия! Попарились – и баиньки. Такое вот, спаси и сохрани, целомудренное бытиЁ. Мечта Клары Цеткин. Машке, что ли, позвонить? На сон грядущий?

 

Похоже – надо. Машка это, безусловно, эмоции. И эмоции положительные. Вот у кого жизнь бьет ключом. Вот кто окружен романами как лизоблюдами губернатор! Кто недрогнувшей рукой тут же меняет перспективного мужичка на более перспективного, того – еще на более, а после – преспокойно встречается с ними со всеми одновременно.

 

Да-а-а, Машка это уникум. Квинтэссенция нимфомании. Можно только завидовать и скрежетать зубами – что еще остается? Что еще остается, если мужика хочется так, что даже латиноамериканские сериалы смотреть невозможно?

 

Невозможно видеть, как эти дуры веснущатые часами только и делают, что разговоры разговаривают. В то время, когда вокруг такие мужики! Красавцы! Один лучше другого! Фигуры, бицепсы, взгляды, попки, – это какое-то сумасшествие! Ну, и чего ты сидишь, селедка аргентинская? Чего ждешь? Что ищешь ты в краю далеком? Быстренько разделась – и в койку, паче есть такая возможность. Не хочешь? Тогда не занимай экранное время, уступи место другому!

 

Перед тем, как окончательно выключить свет, Надя долго и с неудовольствием разглядывает собственные ноги: толстые, бугристые, целлюлитные. Ну что это за ноги! А ведь еще лет несколько тому были вполне ничего! Проклятые годы…



* * *


Работа, работа, сначала работа, потом удовольствие, – сей нехитрый тезис заложен нам прямехонько в подсознание. А нельзя ли получать удовольствие от самой работы? Надя пытается. И в этом благородном порыве маленькая зарплата, громадный объем работы отнюдь не являются непреодолимыми. На все можно посмотреть если уж не сквозь пальцы, то, по крайней мере, через кружевные панталончики. На все, кроме…

 

Конечно же – кроме начальства. С начальством не повезло, сильно не повезло. Разве может психически здоровый человек, а тем более женщина, дослужиться до начальника отдела налоговой инспекции? Я уж не говорю – начальника всей районной инспекции. Ответ на этот нехитрый вопрос знает даже спившийся токсодермист. Больно уж мерзкое ведомство. Дурдом покажется санаторием.

 

Сегодня Надя согласна не только на санаторий. Она согласна на профилакторий, шашлычку, пивной ларек и даже, наверное, на детский сад. А что? Это ли не чудесно – быть бухгалтером какого-нибудь маленького, человек на двести, детского садика! Чистота, покой, котловое питание, отчеты возить в РОНО – благодать!

 

Денег, правда, с гулькин нос. С другой стороны, и здесь у нее не Клондайк! Зато, никто не будет считать, сколько она потратила на косметику, на какие средства купила очередной бесформенный пиджачок а главное…

 

Она никогда, никогда, никогда более не услышит этого отвратительного сифилитического карканья: И-ВА-НО-ВА-А-А-А!!! ГДЕ-Е-Е!!!

 

Дальше не важно. Не важно – что где. Не важно – кому где. Совершенно не важно, абсолютно не важно, не важно в принципе.

 

Фамилия и раньше не доставляла Наде особой радости. Что может быть хорошего в такой фамилии! Давно бы сменила на мамашину. Но в этом случае пришлось бы взять фамилию еще более неприличную: Загребайло! Можете себе это представить? Послала же судьба родственничков, спасибо ей огромное…



* * *


День дался тяжело. Сказалось и то, что пятница (накопилось, знаете ли, за целую неделю) и то, что сегодняшняя бессонная ночь была уже третьей по счету. Возможно нервы, возможно гормоны, но виноватыми во всем остались снятые занавески.

 

Снять-то она их сняла, а вот постирать и повесить – конечно же, не успела. Спать невозможно. По стенам елозит свет фар, прямо над окном болтается уличный фонарь, он безотрывно светит в лицо, прям какая-то голливудская луна из лирических историй про Фредди Крюгера.

 

Местного колорита добавляют ярко светящиеся окна кирпичной девятиэтажки, расположившейся в аккурат напротив. Упомянутая девятиэтажка отделена от Нади газоном, двумя тротуарами, а также проезжей частью улицы с оригинальным названием «Комсомольская». По краям улицы торчат редкие пучки опечаленных березок. Березки совершенно лысые. В полном соответствии с сезоном. Издалека, они похожи на маленьких игрушечных балерин, игриво разбегающихся по бутылке водки «Чайковский». Оконный свет пронизывает их несуществующие кроны с небрежной легкостью мануального терапевта.

 

Именно окна досаждают Наде больше всего. Вернее, одно окно. Крайнее левое, угловое, на девятом, последнем этаже. Другие, как это и положено порядочным окнам, ближе к полуночи начинают организованно гаснуть, а около двух растворяются в ночи совершенно. Не хуже шипучего аспирина UPSA, или кровных накоплений работающих граждан на счетах Пенсионного Фонда.

 

Не гаснет только ЭТО окно. Оно продолжает светиться. Возможно, ОНО не гаснет вообще?



* * *


… и что, интересно, с этим поделать, если гражданка Загребайло давненько уж находится в том колоратурном возрасте, когда все вокруг вызывает лишь раздражающее удивление?

 

Жизнь ей выпала нелегкая: работа на СХТ, муж алкоголик, нищета, вздувшиеся вены на ногах и регулярные чистки матки без наркоза. Квартиру умудрилась получить – и спасибо ей за это большое.

 

Папашке, царствие ему небесное, отдельное спасибо. Конвертируемое. За то, что ласты свои трясущиеся склеил после получения квартиры. Вот склеил бы до, – и досталась только однокомнатная. Потому как мать с Надей – существа однополые. А так, – двухкомнатная! Радуйтесь, трудящиеся, неустанной заботе партии и правительства.

 

И все-то у Нади во взаимоотношениях с родительницей было славно, трогательно. Все, за исключением совместного проживания под одной крышей. Нет, правда! Стоило только Наде переехать, как мамаша просто места себе не находит! И вечерами звонит, и днем, на работу, звонит, и в гости приглашает, и даже сама приехать набивается! Так что главная проблема – бытовуха. В ней все зло. Эх, расселить бы всех родственников по разные стороны мирового океана, чтобы виделись не чаще раза в году. Вот это была бы любовь! Только голубей запускай!



* * *


Вечером, в воскресенье, она, решившись, позвонила Машке:

– …и, представляешь! Горит до сих пор!

– Ничего не поняла. Что горит?

– Окно это блядское горит! Светится – не переставая. Уже пятый день…

– А ты на него уже пятый день, не переставая, смотришь?

– Маш, ну что ты издеваешься! Я с ума схожу, не сплю ночами, а тебе смешно…

– Вот, что ты не спишь, это действительно серьезно. Задуматься пора, Иванова. Задуматься, серьезно задуматься! Не к доктору же тебя отправлять, честное слово…

– О чем задуматься!

– О твоей личной жизни, Иванова. О личной жизни. Знаешь, что это такое?

– Да где уж нам, серым да отсталым…

– Не надо, пожалуйста, обижаться! Не надо. Вечно зароешься в своих бумажках, и сидишь. Одна. Гордая, как педофил в доме престарелых. Выглядишь ужасно, мужика единственного прогнала, а ведь говорила я тебе! Говорила! Сперва нужно нового завести, а уж потом можно и старого прогонять!

– Мужики здесь не причем. Я тебе русским языком объясняю: на девятом этаже. В доме напротив. Не гаснет. Свет. В окне. Чего непонятного?

– Все! Непонятно – все! Непонятно, в чем проблема. Ну, горит свет – допустим! Мало ли, почему он может гореть! Может быть, кто-то ночами работает, может, ребенок заболел…

– Сутками работает?

– Откуда ты знаешь, что сутками! Ты что, и вправду смотришь не отрываясь?

– Маш, я похожа на истеричку?

– Хм, временами.… О! Надька! Это просто, как и все гениальное. Наверное, люди куда-нибудь уехали, а свет погасить – забыли! Вот и вся проблема, чучело ты мое!

– Уехали? Возможно. Сезончик, правда, совсем не отпускной. А знаешь, не факт, между прочим, что светится пять дней. Я ведь беду эту заметила, только когда занавески сняла! На самом деле, может оно уже месяц горит, а, может, год! Уехали.…Куда это?

– На Канары! В Урюпинск! Слушай, Иванова, какой ты все-таки странный человек! Чужие окна волнуют тебя гораздо больше, чем собственный Степан! Ты просто Нагиев в юбке!



* * *


Человечество во все времена делилось на покидающих и брошенных. Брошенные, умываясь злыми слезами, взывали о сочувствии и отмщении. Покинувшие их индивидуумы должны были исходить муками совести не хуже престарелого наци на солнечном пляжу Асунсьона.

 

Надя никак не соглашается зачислить Степана в категорию страдающих и покинутых. Ну, какой он покинутый! Здоровущий боров с мускулами тракториста и мозгами утенка. Она изначально давала ему понять, что просто терпит его присутствие.

 

Терпит присутствие, принимает ухаживания, позволяет трахать. Степан, вместе со своей деревенской простотой, был не симпатичен ей с самого начала. И тому, что они все-таки общались, почти пять лет, были веские причины.

 

Рощино – не деревня. Рощино – поселок, а это гораздо хуже. В отличие от деревень, все поселки городского типа были искусственно образованы, т. е. созданы добровольно-принудительно. Строиться, скажем, фабрика, завод, или еще какой монопенисный комбинат – и тут же, при нем, создается рабочее поселение.

 

Начинает, понимаешь, съезжаться со всех просторов необъятной страны разный сброд. Кто за рублем, кто за жилплощадью, кто попросту – ради острых ощущений и так называемой романтики.

 

Люди без принципов и корней. Фанатики, проходимцы, бывшие зеки, спившаяся интеллигенция, словом, те, что завсегда готовы и камешки пошвырять с крутого бережка, и про ежика резинового насвистывать до полного остекленения.

 

Отсюда – нравы. Оттуда же – отношения. Понятно, что не все. Понятно, что есть исключения. Но ведь они, как известно, только подтверждают общее правило. Есть ухажер – вроде и жизнь налаживается. Нету – надо срочно завести. Иначе возможны варианты. И обидеть могут, не опасаясь последствий, и вольности любые себе позволить.

 

Так что со Степаном пришлось смириться. Смириться – и все тут. Тем паче, что никаких таких прынцев на его место отчего-то не находилось. Не ведутся на Наденькины прелести прынцы! Одни только нищие мельтешат.



* * *


Что ж, занавески висят на своих местах. Чистые, крахмальные, пахнущие горячим утюгом и свежей простыней. Отныне никто не посмеет нарушать мой сладкий сон. Не правда ли, господин ведущий? Так точно, госпожа Иванова!

 

Гребаное окно продолжает светиться. Как ни в чем не бывало! Надя рассмотрела его во всех подробностях. У окна голубоватые, широко распахнутые шторы, на переднем плане болтается поволока воздушной тюли и какие-то растения-цветочки. Еще имеется железный подоконник; хлябающий и скособоченный, покрытый ржавыми потеками.

 

Окно излучает вполне благородный свет. Никаких тебе пролетарских лампочек, вполне даже цивильный абажурчик просматривается. Вот, пожалуй, и все. Ни движенья, ни дуновенья, ни хрена интересного. Понедельник – день-бездельник – понедельничек.…

 

Какие подарки ты на сегодня приготовил, понедельничек, рыбка моя золотая? Да так, ничего особенного, Надежда Васильевна. Будет у вас сегодня проверка подоходного! Какая же ты гадость, понедельничек, какая гадость…



* * *


Привыкла приезжать с выездных проверок совершенно измочаленной. Вот и сегодня попались те еще клиенты. Сволочи редкостные. Даже чаю не предложили! Коммерсанты, мать их за ногу.

 

Правильно, с другой стороны. Чего им со мной, шестеркой, цацкаться? Мосты, братья, следует наводить с людьми, принимающими решения. Им же – и давать. С остальными же надо быть попросту вежливами. Разве со мной кто-то был невежлив?

 

Как ни устала, не смогла отказать себе в удовольствии! По дороге домой нарезала вокруг девятиэтажки круг почета. Чего, собственно, хотела увидеть или найти – вопрос без ответа.

 

Ну, прогулялась. Ну, посмотрела. Домик как домик. По форме – двухтомник Мамина-Сибиряка, составленный лесенкой. Вокруг насыпана листва, кучно, словно на детском утреннике. Два подъезда, две скамейки, две маленькие асфальтовые площадки. Одна пожарная лестница, глобальная и отвратительная. Холодно. Тихо. Бесперспективно.

 

Хотя, вычислить номер квартиры – не проблема. Окон-то – раз, два и обчелся. На одной грани пять, на другой три. Вот и весь бином Ньютона. Это тебе не типовые раскидистые гармони. Точка есть точка.

 

Машинки на прилегающем пленере все больше импортные, лаковые. Стеклопакетов на фасаде белеет без счета. Искомое окошко, правда, вполне плебейское, серенькое и ободранное.

 

Отыскала глазами свои окна – такое же убожество, только вид сбоку. Занавески эти розоватые – как бельмо на челе президента СССР. Надо будет купить с зарплаты хотя бы тюли, какой, подешевле. На большее (увы!) не зарабатываем.



* * *


После недолгой борьбы Надя наливает себе вторую кружку сладкого чая. Сидение на кухне в полном одиночестве, – одно из немногих, уже осознанных ею удовольствий. Хочешь, сиди ночью, а хочешь, – и днем. Сиди сколько хочешь, делай все, что захочешь, никто не войдет, никто не объяснит в сто тысяч девятьсот девяносто девятый раз, что курение вред, а газ надо обязательно закрывать.

 

Боже, да только ради одного этого стоило оттуда свалить! Может и зря, конечно, что не вышла за Степана. Нарожала бы детей, стала еще толще, еще отвратительней, чем сейчас, а уж позволить себе маленькие женские радости… она бы смогла.

 

Так же, как прошлым летом, в Машкином пансионате. Абонировала себе служебный номер и целую неделю вытворяла такое, что весь этаж стонал от хронической эрекции.

 

Черт, устроила вечер воспоминаний. Окошко все светит? Хрен с ним. Не погаснет до завтра – она войдет в дом, отыщет квартиру и позвонит в дверь.

 

Всего лишь позвонит! Просто позвонит и вежливо поинтересуется: господа, вы часом не забыли о необходимости выключать электроприборы? Нет? Тогда позвольте вам напомнить, что ваше высокохудожественное окно, озаряющее нашу костную мглу аки светоч просвещенного милитаризма, достала меня ничуть не меньше, чем понос хуй-вей-бина. Обращаюсь к вам как к патриотам, как к люмпенам, как к гетеросексуальным надеждам Новой России! Выключите свой одиозный прожектор!



* * *


Наступившее утро было ясным, холодным и немного прорезиненным. Высокое небо встретило Надю цветами аргентинского флага и маленьким осенним солнышком, бесплотно фосфорицирующем где-то на стыке лохматых елочных верхушек и медитирующих ворон.

 

Четкий звенящий перестук, пятка – носок, пятка – носок, переход на прогулочный шаг, замедление, музейное шарканье, стоп. Пришла.

 

Мимо на большой скорости прокатились две хохочущие девчушки в ярких пуховиках. Загудел вызываемый лифт; скрипучий и старенький. Подъезд приличный, выдержан в классических темно-зеленых тонах, даже ящики почтовые на своих местах. Шахта затянута металлической сеткой, через которую хорошо просматриваются толстые вислые кабеля, жирный лоснящийся трос, крутящиеся шкивы, еще какая-то требуха… Урбанизм, твою мать!

 

Надя с видимым трудом втискивается в узенькую кабинку-гробик и лихо шваркает облупленной дверцей: у-у-ух как ззагуделло-о-о! Жизнь невыносима. Голова пуста. Ехать предстоит на последний этаж, а вот дотащится ли туда дребезжащаяся калоша – неизвестно. Эка ее колбасит! Не хуже любимого вибратора в опытной руке матушки-настоятельницы.

 

Догромыхали – спасибо фирме OTIS. А может – не OTIS? Да нет, не может быть. У нас ежели связь – значит ПТС, ежели поезд – значит МПС, ежели плитка тротуарная – значит Jakovleff Incorporation!

 

Так, что у нас здесь? Тихо. Почти тихо. Где-то бухает музыка, но не на этом этаже, не на этом. Слышно одно только бу-бу-бу, словно из машины проезжающих тинэйджеров. Пахнет подвалом (как и везде). Еще пахнет тушеным перцем (здорово пахнет, надо признать). Где искомое? В твоих глазах печать греха – ща намотаю потроха…

 

Витязям в подобных ситуациях надлежало спешиться с коня, закручиниться и выбрать из трех имеющихся вариантов – можете ознакомиться с любой русской народной, блатной хороводной сказкой. Наш выбор побогаче: шесть дверей, шесть квартир, шесть глазков. Половичков, правда, несравнимо меньше. И ситуационный подход нам не нужен. Понятно, что если интересующий нас объект находится по фасаду слева – ну конечно! Следовательно, наш путь лежит… именно! В правый аппендикс!

 

А теперь сюда, в уголок. О, как душевно: мечта Чекотилы. Засади, не бойся. Придушил – не плач.

 

Интересно, эхо-то здесь хотя бы имеется? Орать нужно будет, как следует. В случае чего…

 

Уфф. Вспотела вся. Даю установку! Я налоговый инспектор. Я при исполнении…ну, почти при исполнении. Я пришла.

 

Я приперлась сюда, дабы разрешить нелепую проблему. Я собранна, решительна и очень серьезна. Я больше не желаю начинать каждый свой день с опасливого выглядывания: светится ли? Горит ли? А, может, уже не горит? Почему горит? Что вообще происходит за этими голубоватыми занавесками? Находится ли там приют душевнобольных, студия современного поп-арта, или теплица для кактусов?

 

Последнее – вряд ли. Там вроде как нужен ультрафиолет…. Не суть. Не выходит. Ни хрена не выходит. Звонить или уходить? Как глупо. А что если приоткрыть кабинку лифта? Конструкция – в самый раз для таких случаев. Пока не закроешь, кабинка не тронется!

 

Ха. А дверка-то старушечья. Красно-коричневая. Не в смысле убеждений, а исключительно касательно цветовой гаммы. По периметру – клочья перепревшего войлока. Валенки, какие, что ли накромсала?

 

Стоп, стоп, стоп. Что значит, накромсаЛА??? Это откуда, интересно, нарисовалась у нас хозяюшка в женском роде? Это, значит, какой-нибудь старикашка, пердун недоделанный, так накромсать не мог, а несчастная бабулечка, одинокая сирота, сразу и накромсала? Шовинистка ты, Иванова. Быть тебе замужем за трактористом, ей Богу – быть…

 

Надя давит на кнопку звонка: вполне, кстати, приличный тембр. Дзинь-дзинь, замешанное с тюрлю-лю. А бывают такие звоночки…. Нажмешь и думаешь: то ли электрофуганок, то ли «болгарка» заработала по металлу.

 

Как бы там ни было – ни ответа, ни привета. Естественно. Естественно! А ты как думала? Ни-ко-го. Никого нет дома. Да. Так. Надо повторить. Еще раз. И еще. Хватит? Вы удовлетворены, Надежда Васильевна? Хватит. Ни шороха. Ни звука. Ни скрипа половиц…

 

Лежит себе старуха, лицом и мордой ниц. Каковы дела, таковы и стишата. Ну, что? Пора бы и на работу? А? Нечего тут стоять. И прислушиваться нечего. Все равно. Ничего не выстоишь. Хотя…

 

Хотя, только что, ей показалось…. Да, ей действительно показалось, будто она ЧТО-ТО услышала…. Какой там на хрен – показалось! Не показалось, ничего не показалось!!! Вот же!!! Она слышит!!! Прямо сейчас!!!

 

Шаги. Крадущиеся. Кошачьи. Чуть уловимые. Здесь. Рядом. За дверью. Что-то коснулось Надиного лица – сквозняк? Волосок?

 

ВЗГЛЯД! ВЗГЛЯД ЧЕРЕЗ ГЛАЗОК! Мутный, злобный, гипнотизирующий. Она увидела и почувствовала? Нет, скорее, почувствовала, чем увидела. Что можно увидеть через глазок? Можно! Оно смотрит! Смотрит на нее не отрываясь!

 

Сейчас, сейчас насмотрится, насмотрится всласть, насмотрится вдоволь. Насмотрится, а затем – откроет дверь. Конечно. Оно откроет дверь! Безусловно. Это аксиома!

 

Ей кажется, или дверная ручка начинает медленно, очень медленно, очень-очень медленно, неотвратимо поворачиваться… поворачиваться???

 

Испугаться она не успела. Из подмышек хлынули потоки пота – бежать. Бежать отсюда, бежать скорее, бежать, не оборачиваясь, просто бежать – НЕМЕДЛЕННО!!!!!!

 

Надя метнулась на черную лестницу. Лифты – не нужны, окна – не нужны тайны – не нужны, только бы выбраться отсюда, только бы выбраться!

 

По спине, шее, коже головы пронеслись скопища ледяных мурашек. Отражаясь от выпученных глаз, летела навстречу серая пыльная лестница, пролеты и площадки, усыпанные слюнявой шелухой.

 

Один этаж, второй, третий, никто не гонится, можно прекратить эти головокружительные прыжки, еще вираж, еще, рука нашарила тоненькое пластиковое перильце, теперь будет полегче, уже полегче, уже, шестой, седьмой, не хватает воздуха, ч-ч-черт…

 

Распластанная по стене дворничиха, ведерко, красный жилет – мимо! Ой, упаду… ой, мамочка…вот… выход… уже… сейчас… ебическая сила…

 

Rexona, сегодня ты меня подвела.



* * *


– Давай, налью еще…

 

Никогда не предполагала, что журчание коньяка о тоненький край винного бокальчика может восприниматься как интимная потусторонняя музыка. Да и Машкины нотации, оказывается, не так уж отвратительны! Право слово! Они могут быть даже приятны, очень приятны. Потрясающее открытие. Чувствуется, сегодняшний день станет для нее Днем Открытий. Днем Настоящих открытий. Коллизии и полеты. Мда, полеты через пролеты.

 

Надя возлежит на кровати, завернутая в синтепоновое одеяло, сопливая и пьяная. Необходимые звонки сделаны, больничный заказан и оплачен, Машка, как подобает подруге настоящей, примчалась по первому зову. Почувствовала, видать, что дело серьезное. А уж наговорила ей Надя – сорок семь бочек арестантов. Вспомнить стыдно. Вспоминать вообще не стоит. Пока – не стоит.

 

Приятно, думаете, вспоминать, как влетела в собственное парадное, навроде шизанутого омоновца в поисках пузыря?

 

– На-адь! Ты как?

 

Удивительное дело. Почти нормально. Сейчас допью и покажу Машке большой палец – пусть порадуется…

 

– Хочешь колбаски? Конфеты вон, яблоки нарезанные?

– Нет уж, я лимончиком. Пососу-пососу – и полегчает…

 

Машка робко подсаживается на краюшек: – Надюшкин, ну что, звонить?

 

Сакраментальный вопрос. Он всплывает в их беспорядочной беседе вот уже в течение часа. Позвонить, конечно, можно. Благо, есть кому. Драгоценный Казбек Аликперович, горячий друг и милицейский чин в одном флаконе. Неплохой, в сущности, мужик, да и помочь будет искренне рад. Сколько раз предлагал – все было не к чему.

 

– Надюшкин, давай хотя бы попросим его пробить по адресу!

 

А что, мысль, между прочим, дельная. По крайней мере, узнаем имена фигурантов. Информировать Казбека о прочих коллизиях не стоит. Можно сходу угодить в категорию шизофреников. Значит решено. Узнаем, кто прописан – и все.

 

– Звони,… только не рассказывай ни о чем, я тебя прошу!

– Ой, не учи мать трахаться…Але, Коленька? Здравствуй мой сладкий…

 

Вы это слышали? Коленька! А голосок-то сразу стал какой певучий!

 

– … все правильно, малыш, дом десять. Что? Квартира? Надь, напомни какая там квартира? Сорок восемь? Сорок восьмая квартира. Да. Ну, мне надо, солнышко, очень надо. Мне и моей подружке Наде. Ты ее помнишь? Тем более. Да. Жду. Перезвонить? Ага! Ты сам перезвонишь? А откуда ты знаешь куда перезванивать? Ничего себе! Нет, ну нормально, да? Совсем запугал слабую женщину… Вечером? Сегодня?

 

Машка делает страшные глаза, поворачивается к Наде и выразительно тычет пальцем в трубку: – Нет, малыш, сегодня не получится. Завтра? А вот завтра – посмотрим.… Как это – на что! На твое поведение, дорогой. Да. Да. Да! Не сомневаюсь. Все. Жду. Через сколько? Так быстро? Хорошо. Целую. Нет, в лобик. Потому что! А вот так! При чем здесь коленки…. Пупсик, я тебя умоляю, сделай побыстрей, а? Ну, вот и умница. Давай. Давай. Пока. Чего? Хорошо, до встречи! Так устраивает? Уф-ф-ф-ф, Иванова. Ради тебя. Только ради тебя…

 

Машка подцепила своего пылкого Казбека прямехонько на рабочем месте, в пансионате «Морской прибой». Яркая, спортивная, почти натуральная блондинка, с низким контральто и такими же вырезами на тесных блузках, – мечта одинокого состоятельного отдыхающего. А в нынешние продвинутые времена – и отдыхаю-щей. Ничего удивительного! Сексуальная раскованность, и вообще, и в частностях – удел людей состоятельных. Говорить об этом вслух, а тем более широко, как-то не принято. Ясно и без того, что с мозолистыми руками и взмыленной задницей становится абсолютно не до запретных утех.

 

Так что липли и дамочки, разве что в меньших количествах. Волны оголодавших самцов все также, неутомимо бились о дверь директорского кабинета, исходя похотливой пеной, пуская радужные пузыри, терзая ворсистый песчаный ковер на полу и высохшие морские звезды на стеклянном столике.

Роман с Коленькой-Казбеком был завершен, как и биллион предыдущих. Однако прагматичная Машка никогда не стремилась обрубить отношения окончательно. Брошенному мужику она всегда оставляла главное – надежду. Надежду на еще одну встречу, на редкий спонтанный секс, на романтически-ностальгический ужин, нежное кокетство по телефону и, конечно же, «настоящую, преданную дружбу».

 

Совсем недавно извлекаемая из подобной дружбы практическая польза вызывала у нашей Наденьки всестороннее осуждение. Вот. Осуждение, видишь ли, в ней вызывало. Теперь же оно мгновенно сменилось тщательно скрываемым восхищением.

 

В каком-нибудь культурном журнале под такое дело непременно нашли бы грациозную формулировку. Чтоб красиво, и, в то же время, читателей прихватывало за соответствующее место. Скажем, резкая смена приоритетов. Или: предчувствие истины. А? Что – забирает? Так это и понятно! Потому что красиво. Нравится? Потому что отвлекает. В романах всегда так: любовь асексуальна, печаль – картинна, одиночество – благородно и трагично, даже чья-нибудь нелепая смерть – и то, повод для триллера. Кому интересна наша скучная и грязная жизнь? Где самая большая проблема – это мизерная зарплата, самая большая мечта – неутомимый мужик, а самая леденящая ситуация – негаснущее окошко в доме напротив?

 

Ковыряться мне пухлым пальчиком в заскорузлых проплешинах на скамейке милицейского предбанника, думает Надя. Если б не Машка – как питдать ковыряться. Так что не надо, не надо здесь про приоритеты. И про благородные седины на отеческих висках утомленных полковников – тоже не надо.

 

Приоритеты вообще обладают неприятной способностью изменяться в такт сокращениям сфинктера. Приоритеты определяют идеалы. Отсюда проистекает хроническая неустойчивость последних и трагическая склонность к идеализации половых партнеров. Так она думает, наша Надя, именно так. Лежит себе на кровати, толстая и голая, хлещет дешевое отвратительное пойло с претенциозным названием «коньяк дагестанский», а больше, собственно говоря, она не думает ни о чем. Можем ли мы осуждать ее за это?



* * *


Какие развлечения может на сегодняшний день позволить себе порядочная девушка, рассчитывающая исключительно на свой, собственный кошелек? Если взятая за основу девушка являет из себя именно молодую женщину, а не записную старую деву юного возраста, то музеи и библиотеки (увы!) отпадут сами собой.

 

Если в качестве дополнительных вводных мы также укажем, что рассматриваемая мадемуазель не является уличной художницей, прогрессивной журналисткой, скрипачкой-переростком, не торгует у метро пирожками, не снимает порчу и сглаз, не работает секретарем по связям с общественностью в представительстве Республики Коми, то, вслед за эрмитажами, филармониями и прочими съездами внучек Римского-Корсакова, будут последовательно вычеркнуты: подземные переходы Невского проспекта, сеть магазинов «Адамант», фэн-шуй, клуб «Метро», новые ресурсы, и казино с метким названием «Колыма».

 

В остатке мы, соответственно, имеем поездку на маршрутке, очередную бирюльку от AVON и покупку журнала Cosmopoliten в качестве звездного десерта. А еще – культпоход в приличное бистро. Нет, не в макдональдс, это слишком пошло. Не в «Грант» и не в «Ориент», где насыщаются прижимистые деляги, отпрыски состоятельных мама-пап да экономные стареющие ловеласы в компании неизбалованных нимфеток. Это должно быть нечто среднее, не слишком дорогое, не очень шумное, желательно – без запаха раскаленного комбижира в прилегающих кварталах.

 

Надя выбрала бистро «Алиса». Во-первых, за то, что в «Алисе» все ж таки готовили, а не только разогревали. Во-вторых, там варили (!!!) кофе. Ну а в-третьих, разрешали курить – удовольствие, для бистро практически немыслимое. Ситуация столь динамично превращала жизнь в законченную паранойю, что Надя решила: пора себе позволить. Она давно заслужила маленький праздник. Эдакую вакханалию чревоугодия. Маленькую. Комнатную. В отместку капустным салатикам и зудящему влагалищу.

 

И, конечно же, брошенным мужикам. Да, именно так. Твердолобым толстожопым мужикам. Вот. А еще – назло светящимся окошкам. До сих пор, до сих пор, до сих пор светящимся, представляете, представляете, представляете??? На которые ей, собственно, откровенно говоря, наплевать.

 

Абсолютно! На-пле-вать аб-со-лют-но. Ибо теперь ей хорошо известно, кто за этими самыми окошками скрывается – да-да-да! ЧК не дремлет! Шоколадный заяц выполнил свое обещание. Рубцова Ольга Марковна, 1925 года рождения, пенсионное удостоверение 4405230776, совместно с которой на данной приватизированной жилплощади никто не зарегистрирован.

 

Двухкомнатной жилплощади. Никто, никто, никто. Старушка, значит. Старушенция. Божий одуванчик – ха! Но какая, однако, интуиция! Моя-моя-моя, моя, кровная интуиция. Ты заплатишь мне за все, милая, сладкая, Ольга Марковна. За все.

 

Как только пришкандыбаешь, откуда положено, из больнички, санатория, или от сестры, из Вологды. У тебя сестра в Вологде, мы уже и это знаем, Коля-Казбек расстарался. Надеется, видать, на оральную благодарность. Крепко надеется. Кобель. Да и фиг с ним.

 

Так вот, как только ты, Ольга свет Марковна приедешь, как только попадешься мне на глаза, как только сложишь свое морщинистое личико в наивной и непосредственной усмешке….. Нет, ухмылке – да. Да. Да!!!

 

Я тебя … я буду тебя бить. Нет, пиздить – да! Я буду тебя пиздить. Я отхуярю тебя так, что не примет ни один дом престарелых. Я расквашу в кровь твою самодовольную харю. И еще, я буду пиздить тебя долго. Очень долго. Ровно столько, сколько захочу. Я буду задавать тебе один единственный вопрос. Один единственный. Единственный и неповторимый. Я просто буду спрашивать тебя, вежливо и ласково, с подкупающей простотой и русской, песенной задушевностью. Я буду спрашивать, чутко и пытчиво, почему Вы не погасили свет, уважаемая Ольга Марковна?

 

Почему вы не погасили свет? Отчего это вы не выключили за собой свет, дорогая подруга и заслуженная соседка? Знаете ли вы, что оставили за собой не выключенный свет? Невыключенный свет, дура. Невыключенный свет, пизда с ушами. Невыключенный свет – какого хера, курва, ты не выключила свет?? Маразматичка. Вонючая старая манда. Небось, еще и блокадница в придачу. Или участница – не важно чего. Ветеранша-засеранша.

 

Ты знаешь, сколько я из-за тебя не спала, слизь престарелая? Сколько потеряла времени, здоровья и нервных клеток? Что пережила под твоей шарпанной дверью? Кто мне компенсирует? А, главное, когда? КОГДА?

 

Надя с удовольствием отправляет в рот очередную ложечку высококалорийного десерта: действительно, краеугольный вопрос. Наиважнейшим вопросом для нас, товарищи, безусловно, является вопрос «когда». Когда же ты приедешь, Ольга Марковна. Когда посетишь родные пенаты? Посетишь…ха… когда еще ты их посетишь. Может, через неделю, а, может, и через месяц. Окошко продолжает гореть: электрическое и оранжевое. Оранжевый квадрат. Рядышком – все больше квадратики серые, встречаются даже черные. Кубики, квадратики, прямоугольнички. Времена Малевичей канули безвозвратно. Черные квадраты неактуальны. Сегодня актуальны оранжевые квадраты, ибо…

 

 

Яркие сполохи на стене снова напоминают Наде о пережитом ужасе. Хватит. Как любит выражаться незабвенная Машка, «не конгломерать всю фигню в одну кучу». В конце концов, в этот Fast Food она пришла за чем угодно, только не за воспоминаниями. Я эпатировал к Фаст-Фуду, а к факу голому – не буду. Не буду, Господи, не буду!

 

Стихи порождают в голове чувство легкости. Чувство легкости порождает в стихах опасную способность к чудовищному размножению. Они безудержно пухнут и плодятся в Надиной голове с нездоровой скоростью кроличьей случки: Не food, так fast. Не mood, так mast. Не трансвестит, так ….

 

Ой-ой-ой, как легко, как потрясающе, вечер, свежий, морозный, продавленный…стоп. Никакой не продавленный. Еще бы сказала – высосанный! Отличный, осенний, левитановский – о, о, о! Можешь! Ведь можешь, можешь ты, Васильевна. Еще как можешь!



* * *


Что я такое? Нет, серьезно, без дураков, безо всяких там куртуазных «что делать» и англоидных «to bee». Без многозначных печалей и философской педерастии. Что такое представляет из себя мое «Я», как единица? Мыслящий жир? Студенистое либидо? Тридцатилетняя самка, алчущая мужика и карьерного роста?

 

Маленький, крошечный организм. Теплокровная букашка посереди гектара вечной мерзлоты. Бегут, текут, струятся по махоньким жилочкам – капиллярчикам питательные дозы жидкого протеина, порождая столь же микроскопические мысли. Еще бегут. Да. Еще струятся.

 

Отлетел и рассеялся Ренессанс, великие кормчие отбыли на покой, вслед за ними окуклились, впали в спячку экс, брэкс, фэкс и прочие, не попавшие под пресс истории, пресс-сионизмы. Мобилизация сменилась модернизацией, борьба за чистоту рядов – борьбой за сохранение озонового слоя, а что изменилось, в сущности?

 

Остановись, козявка! Вспомни о суициде, завороте кишок, или, например, о принудительной трепанации твоей хитиновой черепушки. Чего, чего ты достиг, задорно карабкаясь по слизким склонам мироздания? Оглянись! Вокруг – все те же, сырые тяжелые болота, топкие проталины да мохнатые луга. Они не исчезли. Они упрятались внутрь, под асфальт, бетон и базальтовую крошку. Затаились. Ждут своего часа.

 

Это несправедливо. Почему, почему, почему! Очевидно, очевидно для всех, что есть, есть на нашей планете места, где человек разумный проживать не должен. Он не должен проживать на Северном Полюсе, в Антарктиде и пустыне Сахара. Так объясните, кто, когда и на основании чего, решил, будто мы можем проживать здесь, в этих гнилостных палестинах???

 

Надя уныло рассматривает заоконную слякоть: бр-р-р-р, какая мерзость. Все-таки, петербургско-ноябрьские утренники восходят лишь в двух вариантах. Подвально-промозглые и промозгло-подвальные. Хорошо, когда поутру можно излечиться с помощью единичной чашки кофе; бывает, что не хватает и двух. Продирать глаза ранее десяти не имеет смысла – голова (все равно!) не работает. Ах, если бы это осознали наши руководители! Сколько ошибок, сколько аварий, инфарктов и увольнений не пополнило бы печальную статистику ежеутренних планерок, летучек, селекторных совещаний!

 

Петербургские классики-основатели, кстати, весьма даже не жаловали осенние рассветы. Художник Петров-Водкин сравнивал их с оберточной бумагой из мелочной лавки, а поэт Блок – и вовсе призывал своих продвинутых читателей «в столицу севера больную». Не любили наши российские ваятели работать по утрам, точно не любили. Вот в ночную пору – тут да, хлебом не корми. Большущей утренней потенцией обладал, по слухам, композитор Спендиаров, так и проживал он, соответственно, в Ялте. Что тут добавишь?

 

Проклятое окошко светится по-прежнему. Надя наблюдает за ним прямо сейчас, в данную минуту. Мерцает, лучится этаким электрическим зайчиком. Не «Окно спальни», не «Окно в доме напротив» и уж тем более не «Потаенное окно – потаенный сад». Простое, кондовое окно пропавшей пенсионерки, ни хрена загадочного или потаенного. Запустить бы кирпич поувесистей – звон разлетающегося стекла, что может быть приятнее? На фоне вздрагивающей плесени…

 

Надо идти. Работать, и не только. Двигаться к намеченной цели, раздвигая ботинками мокрые листья. Втаптывая в землю потоки распластанных амеб. Я не послушаю тебя, моя добрая Маша. Я буду, буду, буду конгломератить. Более того, я буду хеердалить. Я все продумала и решила.

 

Для начала, я опрошу соседей. Ничего криминального, представлюсь чиновником социальной службы, или агитатором предвыборного штаба Матвиенко. Очень даже чудесненько: пред ней поблекли все мужчины, матриархат ввести пора, есть замысЁл у Валентины, шоб краше стал наш град Петра! И обездоленных не будет, и жизня станет веселей, и голоса отдали люди, поверив откровенно ей!

 

Неплохо? А то! Заинтересовала ты меня, Ольга Марковна. Хочу познакомиться поближе, то да се, а под вечер заглянуть в гости, на чаек с вареньем. Что? Что значит, дома не будет? Так ведь я могу и без твоего приглашения. Как? А вот так. Дверь-то у тебя – баловство одно. Что называется, от честных людей. Нажми посильней – и даже хруста никто не услышит. Ась? Так я и говорю, сломаю дверь, войду, осмотрюсь, выключу свет…нет, не так. Сломаю, ВЫКЛЮЧУ, а потом уж все остальное. При условии, что в квартире никого нет. Ну да. Если нет. А если…

 

А ежели есть? Хороший вопрос. Вопрос глобальный и, по-философски, основной. Так что же было раньше, член или оргазм? Парламент или вазелин? Писатель или издатель? Ильич или одноименная лампочка? Склероз или пенсионерки?

 

Ох, как же неуютно во дворе, как неуютно. Главными деталями открывающегося полотна являются мокрые деревья и пейзаж с подворотней. Подворотня старательно затемнена, вдоль тротуаров тянутся тяжелые космы фиолетового тумана. Окружающая действительность кажется скверной ксерокопией; расплывшейся, смазанной, неопрятной.

 

Надя старательно оглядывается по сторонам: это становится привычкой, всего лишь привычкой. Бросает взгляд на подворотню (гулкая), улицу (темная), засевшую в печенках девятиэтажку (светится, сука), затем медленно, по широкой касательной, заходит на цель. Справа по курсу, задевая кусты, столбы и фасады домов, к той же точке движется огромная, черная тень. Надина тень.

 

Они встречаются и сливаются воедино. Вот оно, заветное крыльцо. Ты крыльцо, крыльцо-крылечко, что же бьется так сердечко?

 

Нет, это не сердечко. Это зубки. Наденькины зубки стучат себе, бьются друг об дружку.

 

Сейчас откроем дверку, откроем, войдем, куда войдем? В подъездик, куда же еще. Еще только в подъездик? У-у-у-у-ух как далеко. Далеко-далЁко. Очченнь далеко, чрреззвыччайнно далЁко. Столько еще всякого предстоит! Столько всякого…

 

Собственно, стоять-то на крыльце не стоит. Дальше – не стоит. И так уже настоялась. Настоялась? А то! Торчишь на этом убогом помосте, словно школьница перед писсуаром. Вперед, девочка! Вперед! Не останавливайся, никогда не останавливайся на достигнутом.

 

Что это… влажные ручки, или потная клямка? Дверь: разбухла, что ли? А может, пружина? Точно – пружина.

 

Надя втискивается в проем и застывает на пороге: почему так не уютно? Хочется обернуться, обернуться, обернуться…извернуться тебе хочется, чего уж тут непонятного. Приперлась! Храброй побыть захотелось, да? Ути-пути! А не описаешься? Нет? Откуда ж это у нас такая смелость, зрелость и опрелость, откуда ж это чего берется!

 

Откеда-откедова…подстилка соседова. Итак, выбираем. Выбираем варианты!

 

Вариант А: звоню (никого нет), звоню в соседнюю квартиру, представляюсь, знаете ли вы Ольгу Марковну? Где она? Что с ней? Какие у вас отношения, когда видели ее в последний раз?.. Провинилась? Да нет, ничего серьезного. Если понадобятся ваши показания – непременно. Собираю, значит, информацию и ухожу восвоясие.

 

Вариант В: звоню, стучу (Ольга Марковна, голубушка!), звоню в соседнюю квартиру (никого нет), звоню в квартиру напротив, здравствуйте, я Пупкина Марья Ивановна, агитатор партии национал-пенсионеров. Главные лозунги нашей партии это: «Коль был по жизни идиотом – доверься Ленина заботам!» и «Даже если денег нет, не продам свой партбилет». А еще мы выдаем по мешку пшена. Каждому пенсионеру. Да. Каждому русскому пенсионеру. Нет, евреям не даем. Белорусам? Ну ладно, все-таки братья славяне. Можем дать. О! Кстати! Не подскажите ли, где ваша соседка-пенсионерка Рубцова? Вот как? Завтра приезжает? А откуда вы… понятно. Присматриваете за квартирой? Совершенно с вами согласна, да, да, да, ужасные времена, ужасающие. Ничего-ничего! Как только наша партия победит на выборах.… Спасибо, большое спасибо за доверие, товарищ, брат, соратник и собутыльник. Ухожу-ухожу-ухожу…

 

Вариант С: З-з-звоню. Еще раз-з з-з-звоню, и еще. Нет, нет, нет, никого, никого, никого. И в соседней квартире – нет. И в супротивной квартире – нет. Не говоря уже о нашей, рубцовской. На нет – и суда, говорят, нет. А может есть? Может, как раз таки, и есть? На такой, на склеротичный? На блядский случай – может есть? Может он сейчас наступает? Может это и не я, а простой мстительный случай тихонько наваливается сейчас на дверь, хрустит символическим наличником, упираясь мощным плечом, просовывает в образовавшуюся щель широкую мощную отвертку, найденную в недрах кухонного стола…

 

Надя вздрагивает. Надя трясет головой. Тьфу! Немыслимо! Какие варианты? Какая отвертка? Она по-прежнему на крыльце, всего лишь – на крыльце. Дверь в парадное распахнута настежь. Впереди – мутный туманный свет, немного правее – знакомая сетчатка лифтовой шахты. Позади – мокрая осенняя действительность. Кусты, фонари, скамейки и ничего больше. Ничего больше? Так таки и ничего? Ничего? Это «ничего» буравит ей спину? И там, в глубине, под волосатой елкой, стоит, наверное, именно это «ничего»?

 

Надя резко оборачивается и всхлипывает от ужаса: на нее смотрят! Несомненно! На нее безотрывно пялится человек в кожаной кепочке. Невысокого роста, коренастый – непонятно, то ли сам по себе, то ли за счет мешкообразного ватника-пуховика. Руки засунуты глубоко в карманы, лица не видно вообще: модный подростковый стиль, с удлиненным козырьком. Кажется, такие называют бейсболками? Или пидарками – не суть. Пауза затягивается. Они прекрасно видят друг друга. Ага! Пошевелился! Уже хорошо. Не статуя, значит. Не статуя. Движется! Он движется!

 

Он выходит из тени (пора выйти, пора выйти из тени, где-то я уже это слышала). Так. Он, несомненно, идет сюда. Аут, господа. Бежать? Куда! С крыльца? Это значит – ему на встречу. И будет у нас встреча… на Эльбе… ага… русский с китайцем – братья навек…

 

Значит, вперед? Надя делает несколько шагов, входная дверь захлопывается за ней с характерным звуком падения килограммового булыжника на крышку дешевого гроба. Путь к отступлению отрезан окончательно.

 

Лифт? Поздно. Шаги. Шаги на крыльце. Вот! Вот! И еще! Надя срывается с места. Надя семенит к черной лестнице. До боли, до пота знакомые места – скорее, скорее взобраться вверх, на пару пролетов. Хотя бы на пару… хотя бы…

 

Подкашивающиеся ноги срабатывают на подъем не хуже скоростного эскалатора. Ты, кажется, спрашивала кто? Кто ты, где ты, как ты – что… ты…ты… да ты просто долбаный Чарли Чаплин! Повадки, ужимки, частота перебора. С одной лишь разницей: это не кино!

 

Не кино, не триллер, а ты – не тоскующая домохозяйка с толстым бутербродом в зубах. И вообще, снимать гораздо легче, нежели участвовать. Снимать и режиссировать – да! Режиссеры, они такие. За ними (наверняка!) никогда не гнались высокохудожественные маньяки с гнилостными зубами и окровавленными топорами наперевес, не крались невозмутимые убийцы с бесстрастными лицами, их не насиловали преуспевающие чиновники, а любящие отцы не засовывали свои слюнявые пальцы в их интеллектуальные задницы. Точно, абсолютно точно. Теперь Надя уверилась в этом окончательно.

 

А еще, они никогда, НИКОГДА не вжимались в пыльные обоссаные углы!

 

Неожиданно Надя вздрагивает: хорошо слышен щелчок вызываемого лифта. Поехал, поехал! Вниз? Вверх? А где я? Где? На каком этаже? Четвертый? Пятый?

 

С грохотом распахивается лифтовая дверь – значит, вниз. Уф. Слава Богу. Сла…

 

Опять. Опять! Поехал! И теперь уж – точно наверх. Собственно, а ты как хотела? Все правильно. Зашел в подъезд, вызвал лифт и поехал себе домой…

 

ДОМОЙ???

 

Конечно. Куда же еще. Домой, на девятый этаж. Почему это ты так решила? Не надо, Иванова, не надо. Ты сразу же, сразу же почувствовала, что именно он разглядывал тебя через глазок…

 

ОН??? РАЗГЛЯДЫВАЛ???

 

Ну, ладно. Ладно. Подумаешь – разглядывал. В конце концов, это не преступление. Поглядел да и перестал. С тебя не убыло. Понравилась, видать. И потом, с чего ты взяла, будто в лифте ОН? Ты даже не знаешь, КТО сейчас в лифте! Не знаешь, не знаешь, не знаешь…

 

Надя оседает на щербатый половой пластик. Кабина неспешно проплывает мимо, наверх, своим путем, к заветной цели. Через сетчатую стенку шахты она видна во всех подробностях. Поблескивает, погромыхивает эдакий поршень-поршенек. Неторопливо и основательно шприцует шахту солидоловой смазкой. Чего? Чего ты такое городишь!

 

А что такое? Стенки шахты весьма эластичны. Они набухают, они жаждут дальнейших волнующих прикосновений, зовут, истекают соком, раздвигаются пошире…

 

Стоп. Стоять, бояться, все. Кабина стоит. Где-то наверху. Точно. Ну что, режиссеры, наложили в штаны? А то! Снимайте-ка свои вальяжные галстуки и бегите подмываться. И вот еще что: никогда, слышите? Никогда не снимайте о вещах, в которых не понимаете. Вам ясно? Самодовольные, самовлюбленные фазаны – вам ЭТО ясно?

 

ДДДДУХ – ГГГУХХ– БУБУХ…

 

Далекие шаги, шарканье, скрипы, шелест одежды – совсем неуловимо. Бормотание, ругательства, звяканье ключей – рядышком! Рядом! Совсем рядом! Все. Хлопнула дверь. Тишина. Ушел…



* * *


По прошествии непрерывной двухчасовой беседы глаза Казбека Аликперовича, холеного усато-южного мужчины лет пятидесяти, становятся отстраненными и прозрачными аки младенческие пузыри. Хотя и остаются внимательными по-прежнему. Вернее, пытаются оставаться.

 

Его глаза больше не напоминают две грозные стремительные кобры. Они устали внимать и кивать. Вначале они смотрели успокаивающе, ободряюще, затем стали медленно скучнеть. А Надя все говорила, говорила, взахлеб, не переставая, и глаза смирились. Смирились, вежливо ушли куда-то вбок, после чего стали совершенно неуловимы.

 

Активно ерзающая в соседнем кресле Машка давно уже проявляет все мыслимые и немыслимые признаки нетерпения. Она откровенно опасается плотоядных ухмылок Казбека Алиаперовича, однако все попытки перевести истерический монолог подруги в некое подобие конструктивного обсуждения успехом пока что не увенчались. И тому есть веские причины.

 

Главной, безусловной причиной является, конечно же, Надина невменяемость. Начавшаяся между этажами знакомого дома по улице Комсомольской, она имеет активное продолжение в дальнейшем и видна теперь практически невооруженным глазом. Словесный понос, невнятная дикция, легкое тремоло головы, – опытный следак, безусловно, не оставил эти клинические проявления без внимания.

 

Кроме того, убойная Машкина сексопильность, в данном конкретном случае, работает явно во вред ситуации. Принимать ее всерьез невозможно. Хочется содрать юбку и как следует попользовать: тут же, не отходя от кассы, на рабочем столе. По-видимому, именно эти мысли и посещают отрешенный мозг Казбека-Колюши с завидной регулярностью делегаций прогрессивно настроенных трудящихся у пантеона вождя мирового пролетариата.

 

Дождавшись естественной паузы, он решительно выбирается из-за стола, взмахивает холеными смуглыми руками – в воздухе мелькают ослепительно-белоснежные манжеты – и говорит, обращаясь почему-то не к распухшей от слез потерпевшей, а к высоко открытым Машкиным ногам, стройным и беззастенчивым, радующим опытный глаз совершенными линиями и вполне даже невинными коленками.

 

– Наденька, миленькая, хорошая вы моя девочка, ну хоть убейте меня, хоть понизьте в звании (Казбек Аликперович кокетливо хихикает), не понимаю я! Никак не понимаю взаимосвязи между вашим непонятным и (готов это допустить) подозрительным прохожим с одной стороны, и квартирой пенсионерки Рубцовой с другой! Как вы видите эту связь? Может быть, вы не все мне рассказываете? Тогда – это весьма неразумно с вашей стороны. Тогда – я не смогу вам помочь!

 

– Да как же… как же не все… зачем? Зачем мне скрывать… я же слышала! Слышала! Он вошел в эту квартиру! Я вам говорю – он меня выслеживал! Он там, внутри! Он смотрел на меня через глазок! Я узнала, я его узнала! Я почувствовала!

 

– Так мы далеко не уедем, – Казбек Аликперович выразительно цокает языком и отходит к окну. – Я думаю, вам лучше отправиться домой. Выпейте чего-нибудь успокоительного, поспите хорошенько, а завтра, на свежую голову, подъедите ко мне. Постараюсь собрать какую никакую информацию, навести справки. Хотя, ума не приложу, что именно узнавать? Машенька, надеюсь, вы-то меня понимаете?

 

– Понимаю, Коленька, не переживай, я все понимаю, – тараторит Машка, радостно возвращаясь к своей обычной манере. – Пойдем, пойдем Надь, хватит отнимать время у занятого человека. Вставай, поднимайся рабочий народ, я поеду с тобой, уложу тебя в постельку, останусь у тебя, хочешь? Господи, ну конечно хочешь! Чего я, дура, спрашиваю…

 

– Может вызвать машину? – во взгляде Коли-Казбека мелькает смутная надежда. – Водитель отконвоирует Надежду Васильевну до самого дома! Доставит в целости и сохранности, а мы с вами, Машенька, пообщаемся, а? Давно не виделись, так давно, ох как давно! Не виделись, не общались, уж так я соскучился…– он галантно ухватывает Машку за руку. – Это будет незабываемая встреча, обещаю…

 

– Нет, Коленька, нет, не сегодня, – Машка патриотична и непреклонна. – Мы пойдем, спасибо тебе огромное. За то, что выслушал, вытерпел и вообще…– она целеустремленно подталкивает апатичную Надю к выходу. – Я позвоню, завтра, завтра же позвоню. Пока, солнышко. Пока, пока, пока! Только ты и понимаешь до конца наши бабьи горести…

 

– Кобель, – эмоционально комментирует она по выходу на свежий воздух. – Одно на уме! Так и трахает, так и раздевает маслинищами своими маслянистыми!

– А сама-то, сама! – резонно возражает ей потерпевшая.

– Ща берем ноль семь «Немирова», – и к тебе. Нет, маловато будет, маловато! Будем исходить из необходимого литра…

 

После душной атмосферы кабинета морозный воздух вызывает кратковременное чувство эйфории. Через час они у цели. Цепочка дня замкнута окончательно. Были какие-то проблемы? Если и так, подруга. Если и так…

 

Посвежевшая Надя увлеченно обнимает тяжелый звякающий пакет, Машка замыкает шествие. Ей достается длиннющий хвост хрустящего батона, с некоторых пор называемого не иначе, как французская булка.

 

– Вот ты скажи мне, Иванова. Почему все на свете идиотские ситуации непременно случаются только с тобой? – Машка возмущенно сопит, но покорно карабкается вверх по извилистой лестнице, стараясь не промахнуться мимо выщербленных ступеней.

 

Надя хладнокровно пропускает вопрос мимо ушей, как чисто риторический, однако Машка не унимается: – Вспомнить даже твой эротический экскурс во время кинофестиваля! Трахались все, кому не лень, а кто умудрился подцепить мандавошек? Конечно же, Иванова! Наш пострел везде поспел! Где? С кем? Загадка! В столь интеллигентном месте!

 

Она с отвращением разглядывает Надину дверь, потертую и засаленную, словно сберкнижка пенсионерки: – Давай, подержу. Да открывай ты уже скорее, открывай! Уф-ф, уморила. Достала! То окна у нее не гаснут, то гопники по лестницам гоняются. Дайте-ка взглянуть на это чудо. Ну, и где тут наш луч света в темном царстве?

 

Батон со стуком приземляется на стол, а голова Машки стремительно ныряет в узенький просвет между заслуженными шторами: – Чистенькие! Чистюля ты, Иванова, одно слово!

 

Несколько секунд за шторами царит недоуменное молчание, затем взлохмаченная Машка выбирается обратно. Она произносит достаточно простые слова, но их упоительный смысл становится понятным не сразу. Клочками, мельчайшими паззлами, воздушными мозаичными квадратиками в окружающее пространство начинает просачиваться безумие.

 

– Послушай, Надь, – говорит эта супер-Мария, невероятно далекая от Магдалены. – Послушай, Надь! Может, я чего не понимаю, а только окошко твое больше не горит! Не светится, ни-ни! Чернота, да и только! Надь! Слышь, Надь! Что-то мне так страшно, так жутко, что, наверное, сейчас обделаюсь…



* * *


Квартирные сумерки пахнут старьем и маргарином. Излучатели запаха повсюду: это и руинообразная мебель, и свернутый трубочкой ковер в углу, и, конечно же, сами стены. Бордовые, шелушащиеся, вызывающие, – своим ароматом они напоминают Наде о детстве. О колючей ворсистой подстилке с бабушкиного сундука.

 

Громадный, кованый железом, сундук – ровесник века – был привезен из Караганды, где многочисленное семейство Загребайлов случайно осело во время эвакуации. На сундуке полагалось играть в куклы. Маленькую Надю высаживали на широкий зеленый пятачок, обкладывали подушками, рядом группировался ворох игрушек и …

 

На несколько часов можно было вполне забыть о ее существовании. Да. Потому что играла наша Наденька самозабвенно. Увлекалась! Увлекающиеся натуры – они такие. Вот и теперь: увлеклась, нежданно-негаданно, стихосложением, и что же? Из-под пера поэтессы Ивановой выходят все новые и новые строки! Талантливые строки. Прогрессивные строки. Строки, вполне соответствующие текущему моменту, товарищи. Они пряно обдувают наши скучающие физиономии запретными, сладостными волнами табуированной лексики, раздвигают и засаживают широкое древко метафоры в самую глубь синтаксических границ…

 

Границы – ха! Каждый млекопитающий привык считать именно свою жизнь самой интересной, насыщенной и, непременно, тяжелой и трагичной. Не хватает денег, воображения, времени, нового мужика, а ведь существует и другая реальность. Реальность, в которой убивают не по телевизору. Грубая, циничная, не использующая веру с идеалами в качестве творческого метода.

 

Ополоумевшая от страха кошка, чудом проскользнувшая под колесами несущегося «Камаза», – ситуация, знакомая если не каждому, то, во всяком случае, многим из нас. Мнение об этом водителей широко известно, а вот интересовался ли кто-нибудь мнением кошки?

 

Конечно же, нет, думает Надя. Конечно, нет. Ибо мнение кошки никого не интересует.

 

Вывод: передвигаясь по дорогам жизни, старайся соблюдать правила. Поверь, не стоит по пустякам перебегать улицу в неположенном месте. А если уж перебегаешь – беги быстро и непременно оглядывайся по сторонам: что оно там? Где остальные участники движения?

 

Цени маленькие жизненные радости, думает Надя. Сегодня тебя не устраивает кебаб из перепелок, а завтра тебя скрутила хроническая язва. Действительность постоянно жаждет ухватить нас за воротник. Это нормально – не позволяет утрачивать форму. Только вот, когда отпускает, то почему-то долго не верится.

 

Не верится, что – все. Все! Вот и Наде не верится. Окошко не горит. Уже целых три дня! А ей не верится. Она продолжает его разглядывать. Конечно же, по привычке. Она думает и думает об этом чертовом окне, хотя, казалось бы, давно пора выбросить его из головы. Что тут думать? Приехала пенсионерка из круиза по вологодской области, да и обнаружила склеротическую незадачу. Может, и правда гостила у сестры. Вроде и родственников больше нету. По крайней мере, в паспортном столе не зарегистрировано. Коленька-Казбек это авторитетно утверждает. Так что, приехала, свет выключила, достала из кошелки зловонные ломти сала…

 

Стоп-стоп-стоп, куда это тебя поперло, Иванова? Какого еще сала? Ну, не сала, так, скажем, масла – о! Вологодского масла, да-да-да! Перепревшего и прогорклого. Вытащила из рюкзачка мешочки сушеных мухоморов, баночки с крупой, разложила всю эту срань на кухне – сидит. Ковыряется. Довольная, как молдаванин в Румынии. Что, Надежда Васильевна, хочется проверить? Прогуляться? Пройтись по этажам, позвонить в дверь, посмотреть, не видно ли знакомого гражданина в кожаной кепке?

 

НЕТ! Нет, ни за что. Ни за что!

 

Надя беспокойно вертится на кухонной табуретке: больше она туда не пойдет. Никогда. Хватит. Поиграли в Жанну Дарк – и будя. Достаточно. Впечатлений – во. Не забуду до собственной пенсии. Лучше прилечь к телевизору и съесть чего-нибудь вкусненького. Правильно. Мудро. Будем доказывать теоретические выкладки эмпирическим путем.

 

И долго еще восседала бы наверное красна девица во кухонном раю белопластиковом, да не тут-то было. ЧЕРТ, ЧЕРТ, ЧЕРТ! Опять этот телефон! Ну что, что, что? Я Иванова, я! Чего надо? Чего всем от меня надо? Надя раздраженно хватает трубку:

 

– ДА!!!

– Надежда Васильевна…– воркующий, обволакивающий голос оттенен едва заметным кавказским акцентом. Вот тебе на! Легок на помине…

– Здравствуйте, Надежда Васильевна. Вы меня узнали?

– Ой, Казбек Аликперович, узнала, конечно, узнала! – здравствуй-здравствуй, член мордастый…

– Хотел лично перед вами извинится. Вы были абсолютно правы по делу Рубцовой. Спасибо вам за содействие, за бдительность, так сказать…

– Извиниться??? – Надя чувствует, как ее голые икры медленно покрываются новогодней ватой. – Значит, что-то действительно случилось?

– Случилось, случилось, – Казбек Аликперович весел и снисходителен. – Ничего, конечно, особенного. Никаких злодеев, маньяков или насильников, – милицейский чин довольно похохатывает. – Ничего такого, Надежда Васильевна, повторяю, не волнуйтесь, ничего такого. Просто ваша соседка Рубцова умерла.

 

– УМЕРЛА? – вот оно, блядь, вот оно, ВОТ ОНО, а ведь я говорила, говорила, что дело нечистое, ну и? Что – и? И? И?

 

– Да, умерла. Такие дела, Наденька, такие дела. Конечно же, в данном случае речь идет не о преступлении, я это подчеркиваю особо, не о преступлении. Несчастный случай. Несчастный случай, а вернее – старость! Волноваться не надо, как говорится – все там будем. Тем более что пожила бабушка нормально. Семьдесят восемь – это вам не тридцать и даже не шестьдесят. А сколько народу гибнет, не справив даже сорокалетие? Уж поверьте, мне это известно, как никому другому. Особенно мужики. Мужик, Надежда Васильевна, вымирает по всей России. По пьянке, по глупости, и просто – от нервов. А здесь что? Прожила длинную жизнь и умерла в своей постели…

 

– Отчего она умерла, – слова даются Наде с огромным трудом. Они вылезают из ее губ наподобие наждака. – Скажите, пожалуйста! Мне очень нужно знать!

 

– Ох, Наденька, – Казбек Аликперович на мгновение задумывается, затем, словно махнув на все рукой, решается продолжить. – Не положено, конечно, но разве вам откажешь? Ладно, скажу. А то вы бог знает что напридумываете! Слушайте внимательно, повторять не буду. Главный виновник – это, конечно же, инсульт. Срок – около двух недель, а если точнее – максимум три. Возможно, ее прихватило во сне, или просто: прилегла отдохнуть и все. Больше уже не встала. Как правило, так это и происходит. Бац – и готово. Приехали. Ну а дальше – можете догадаться. Женщина одинокая, руки-ноги отказали, я думаю и речь. Очень частая история при инсультах, очень частая. А если и пыталась на помощь звать, кто услышит? Вот и лежала, долго лежала, долго. Умерла, кстати, недавно, не более трех дней, медицина утверждает. Так что умерла наша с вами бабушка не от инсульта, а от истощения и обезвоживания организма. Ужаснейшая история, ужаснейшая…

 

– А-а-а…

 

– Как обнаружили? Вы ведь это хотели спросить? Да очень просто. Просто! Благодаря моей подозрительности и вашей внимательности. Я ведь об этой самой Рубцовой стал задумываться сразу же, еще после нашей беседы. А как вы думали! Мы обязаны быть бдительными, Надежда Васильевна. И по долгу службы, да и по совести тоже. Вообщем, позвонил начальнику отделения, а тот, в свою очередь, направил туда патрульный экипаж. Опросили соседей, дозвонились в Вологду, сестре. Оказалось – та ни сном, ни духом. Картина, таким образом, усугубилась, было принято решение вскрыть дверь. Вот ее и вскрыли, позавчера…

 

– Свет…

 

– Что вы говорите? Я не расслышал, Надежда Васильевна!

 

– Свет! – повторяет Надя с упорством компьютерной программы. – Там постоянно горел свет. Все эти дни. А потом погас. Три дня назад. Значит, там кто-то был!

 

Что это? Хрип умирающего? Клекот орла? Митинг сторонников КПРФ? Эх, Иванова, Иванова! Твой голос чем-то похож на кряхтение испитого грузчика под тяжестью рояля «Красный Октябрь». Прокашляйся же, Иванова! Что ты за человек! И не хомо, и не сапиенс, а какой-то фарингит на колесиках!

 

– Исключено. Абсолютно исключено, уважаемая надежда Васильевна, – радостно надрывается трубка. – Господь с вами! Никого там не было. Да и быть не могло. Говорю же вам – старушка совершенно одинокая! Дверь – на замке. Все вещи – на свих местах. Никаких признаков проникновения, ни малейших! Ну вот! Опять вы начинаете выдумывать! Зря я стал вам все это рассказывать, зря…. Хотелось успокоить, а получается наоборот. Вы только, пожалуйста, не нервничайте. Обещайте. Обещаете, что не будете?

 

– Угу.

 

Теперь можно обещать все, что угодно. Конечно! К чему волноваться? Умерла, так умерла.

 

– А насчет света, так ведь и здесь все достаточно просто, – продолжает Казбек Аликперович. – Возможно, он действительно горел…

 

– Возможно???

 

– Ну что вы, Наденька. Не обижайтесь! Горел, конечно! Горел. Горел и перегорел! Лампочка перегорела, Наденька. Простая, обыкновенная лампочка. Совершенно рядовое явление. Тем более что светилась столько дней, не переставая. И хватит уже об этом! Хватит. Скажите-ка мне лучше, Наденька, не увидите ли вы сегодня Марию Александровну?

 

Надя молча укладывает трубку на рычаг, а потом неотрывно смотрит в окно, долго-долго. Ей видится снег. Ей видятся далекие темные амбразуры, дома, переулки и, кажется, мосты. Но мосты – не главное, нет, не главное. Главное – это провалы, провалы под мостом. Они заполнены мертвыми пенсионерками. Над пенсионерками летают грязные голуби. Весело журчат пахучие ручейки, подмывая аккуратные штабеля. От слизкой стены набережной отделяется большая розовая корюшка с пухлыми губами профессиональной сосалки.

 

– Безусловно, – воркующе произносит сосалка голосом Казбека Аликперовича.– Абсолютно! Совершено исключено!

 

Морозное и упрямое утро застает нашу Надю на полу, в узком проходе между холодильником и распахнутыми дверями совмещенного узла. Справа от Нади располагается подсыхающая лужа водки, слева – почерневшие соленые огурцы. Разъехавшийся на стороны халат обнажает густой лобок, насыщенный пылью и хлебными крошками.

 

– Браки… – бормочет Надя, с пьяной настойчивостью и попытками погрозить кому-то пальцем. – Браки… они … они же… совершаются… совершаются на небесах! Точно! Бля буду…



* * *


Хоронили Рубцову через два дня. Видок у усопшей, по слухам, был сильно не товарный, а потому потребовалась особая подготовка. Сердобольные активисты сперва настойчиво и нудно собирали по квартирам деньги, затем принялись печь пирожки.

 

Похоронные мероприятия, проводимые по русскому обычаю с задоринкой и огоньком, вызывали у Нади устойчивую тошноту. Блевать хотелось неудержимо и постоянно. Однако, когда под окнами задудел алкогольно-медный разнобой, она отчего-то решила: пойду! И то сказать: оставила ей пенсионерка жизненный рубец. Родственница, настоящая родственница! Родственная душа и сотоварищи. Как трогательно! Неужто не проводим любезную Ольгу Марковну в последний путь?

Проводим, решает Надя и выходит на улицу. Погода, надо сказать об этом прямо, благоприятствовала Рубцовой. Из нескольких сотен подвальных и потерянных дней она выбрала один-единственный, светлый, пасхальный, ультрамариновый.

 

– Отмучалась, сердешная, – слышит Надя и ввинчивается в толпу. Дело шустренько движется к закапыванию.

 

– А ведь жила-то не для себя! Все для Гриши, для племянника, значит, – вещает громким шепотом старая карга с первого этажа. – Я ей говорю, Марковна! Детей не дал Господь, так ты все Гриша да Гриша. Хоть бы приехал к тебе твой Гриша, а то ведь даже носа не кажет! Правильно, что ему старуха, были бы денежки, так, наверное, нашлось время, а так…

 

Почему, интересно, на первых этажах вечно проживает разная сволочь, думает Надя? Самые невозможные старухи, самые синюшные мужики, самая шушера! Любят, что ли, путаться под ногами, аки крысы у мусоропровода?

 

Они продолжают лениво наблюдать за отъездом гроба в последнее путешествие.

 

– Племянничек-то уже приехал, – шипит толстая дворничиха в красной жилетке. – Во-она, около грузовика торчит. Совестно, видать родственничку. Вот и суетится!

 

– Ага, как же, совестно ему, – тетка с первого этажа с негодованием опровергает любые возражения. – Квартирку она ему отписала! Вот и вся сыновья любовь!

 

– Квартирку? – осененная Надя протискивается поближе. – Вы говорите, квартирку???

 

– Конечно, говорю, – тетка воззаряется на Надю с недоброжелательным интересом. – Еще бы не говорить! Отписала! Все ему отписала, все свое имущество. Завещание оформила, честь по чести, заберу, говорила, Гришу к себе, в Ленинград. Нечего ему в этой Вологде околачиваться! А вышло – вон что. Не успела, ай не успела. Не успела ты, Марковна, спокойной жизни порадоваться. Не подарила тебе судьба ни детей, ни внуков…

 

Дальше было не интересно. Она услышала главное. Ну, что же, господа, осталось посмотреть на вездесущего Гришу. Подобраться поближе и взглянуть. Всего лишь взглянуть!

 

Не решаясь поднять глаза, Надя пристально рассматривает массивную и уродливую тень, отбрасываемую коренастым Гришей. Мордатым основательным Гришей в кожаной бейсболке и мешковато-сатинистом ватнике-пуховике. Она не видит его лица, снова не видит лица!

 

Зато она превосходно чувствует взгляд, пронзительный взгляд через глазок.

 

Комедия окончена, говорит себе Надя. Комедия окончена!

 

Комедия начинается, говорит взгляд. Комедия еще только начинается.

 

Так кто же окажется прав? Об этом хорошо знают вологодские кружева, однако они – увы – находятся вне нашего информационного поля.




































508 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 19:50 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Поддержите «Новую Литературу»!