Посиди и подумай

 

 

 

Растревоженный недавними событиями, тем вечером я пребывал в каком-то странном возбуждении и никак не мог заснуть. Нахлынули старые, еще младенческие воспоминания, казалось, уже похороненные давно и прочно. Я думал о матери.

Почти ни разу за все годы, прожитые вместе бок о бок, я не видел мою мать смеющейся. Не улыбающейся – вежливо или укоризненно, устало или иронически… улыбка – ширма, вывеска, за которой может скрываться что угодно. Именно смеющейся.

Я не смог вспомнить, брала ли она меня когда-нибудь на руки. Но после моего второго дня рождения – точно нет. Я стал уже большим и это могло меня испортить. Вот отец… но отец – совсем другое дело.

Между тем я уверен, что мать всегда любила меня. Я чувствовал это. Спрятать любовь, когда она есть – еще труднее, чем изобразить ее, когда ее нет. Но тогда почему…

Она никогда ни на что не жаловалась, держалась ровно и приветливо с детьми, почтительно с мужем, а тем более с его родителями, рядом с которыми прошла большая часть ее жизни. Была усердной домоправительницей, отличной женой и матерью. В доме всегда царил порядок, все служанки жили у нас подолгу, хотя и слегка робели перед своей сдержанной хозяйкой. А долгое пребывание прислуги в одном доме – верный признак того, что на этом доме лежит благословение.

Но она не смеялась.

Может быть, тому виной было полученное воспитание? Раз и навсегда пришедшее понимание, что этот мир – не место для веселья, что он не всегда опасен, но всегда суров, требователен и не прощает ошибок? Но ведь всех ее ровесниц воспитывали так же. Однако это не убавило в них живости, умения радоваться жизни и готовности вечером при наступлении праздника Пурим ликовать, петь и плясать, как заповедано Господом. Как я наслаждался шумом таких семейных сборищ, на которых она единственная из всех оставалась серьезной и молчаливой.

Домашние заботы, отнимающие все силы до последней капли? Материнские обязанности, бессонные ночи, боль, тревоги и испытания? Но чем отличались они от тех, через которые прошли все ее тетушки, невестки и сестры – и все-тааaи не разучились смеяться?

Она была очень сильной и никогда не позволяла себе опуститься до крика. Ее правота не опиралась на власть, страх и наказания – она была очевидной. И даже главой в доме, если уж честно, скорее была она, чем отец. Как опытный рулевой, она вела свой тяжелый корабль трудным и небезопасным курсом – день за днем, год за годом.

Но однажды, в детстве, мне довелось быть свидетелем одной встречи, о которой я не говорил никому, но отголоски ее не дают мне покоя и по сей день. Я хорошо помню, мне тогда было семь лет, и мать взяла меня с собой за покупками. Мы с трудом пробирались сквозь толпу, заполонившую рыночную площадь, среди криков торговцев, жары и пыли. И вдруг она остановилась.

Прямо перед ней, задеваемый обтекавшим его человеческим потоком, неподвижно стоял незнакомый мне мужчина лет сорока. Седые виски, черные усы и борода, спокойный проницательный взгляд. Он уже узнал ее, а она еще пребывала в растерянности. И вдруг ее правая рука так стиснула мою маленькую ладонь, что я вскрикнул от боли. По-моему, она этого даже не заметила.

– Ты? – тихо спросила она, и я не узнал звука ее голоса.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Потом мужчина поклонился, пропуская ее вперед. Через минуту толпа уже поглотила его, и я, как ни оборачивался, не мог больше его разглядеть.

Мать тогда ничего не сказала мне, а я ни о чем не спрашивал. Всегда живой и любопытный, я почему-то притих, как взрослый. Я испытывал странное, незнакомое ощущение, и вспоминая об этом сейчас, сам себе с трудом могу поверить. Но у меня не было ни малейших сомнений в том, что я прав. Я понял наконец, почему моя мать никогда не смеется.

Этот человек навеки унес с собой ее смех.

 

 

*   *   *

 

– Исаак! Эй, проснись… – кто-то теребил меня за плечо.

Я открыл глаза. У моего изголовья стоял Деметриос.

– Проснись, – повторил он. – У меня хорошая новость.

Последние два слова он произнес по-гречески – «Евангелио».