Hotel California

 

 

 

Снова, снова и снова он провожал её домой по ночным улицам. Горели фонари, трассы жёлтых огней рассекали проспекты и улицы, снег потрескивал под ногами размеренно, редкие снежинки парили, как тополиный пух.

У подъезда они прощались, он целовал её, улыбался.

– Поля, сними корону!

– Как я ненавижу эту твою фразу! – улыбалась она в ответ. Солнечно щурилась. Проводила ладонью по его лицу. – Поросёнок!

Когда б вы знали, из какого сора растут стихи… Истории… Наполняются смыслом слова, чередуются образы, будто кадры…

Какая светлая и грустная история… Да… Не думал он, что красота её…

Неизвестно, для чего даётся любовь, известно, что она всё меняет…

 

Незадолго до Нового года Полина позвонила Ваньковичу сама. Это была редкость: она никогда не звонила первой. Никогда. Разве чтобы предупредить о том, что не сможет встретиться или опоздает. А тут был не повод – нет, тайная необходимость. Эту тайную необходимость подчёркивал её деловой чёрный костюм тонкого кроя, пронзительно холодный макияж, элегическое настроение. Больше чем всегда она была задумчива, грустна, немногословна. Равнодушно рассматривала посетителей, пила кофе… Очень буднично, как об уборке в квартире, сказала:

– Я сегодня развелась с мужем, Серёжа. Конец формальностям… Закажи, пожалуйста, коньяка.

Ресторанчик плыл в полумраке, мужчина и женщина в два голоса вели песню:

«Красивая любовь… Мы отдали ей дань безумства…».

Полумрак, будто умелый стилист, делал её лицо удивительно юным и в то же время женственным. Действительно, как говорил классик, «нічога няма прыгажэй за жаночы твар у прыцемку…»нет ничего красивее, чем женское лицо в полумраке (бел.).

Она смотрела на Ваньковича печальными глазами. В них ещё билась какая-то немая просьба, которую он так и не сумел разгадать. Опытная львица смотрела на молодого партнёра с вызовом, и в глазах её медленно тонула и надежда, и ожидание, и, наконец, досада. Что она хотела услышать? Что хочет услышать женщина? На что она надеется? Что заложено в софте женщины?

 

– Ты его любила? – спросил он у неё.

Она взглянула на него так разочарованно, словно рассчитывала услышать совсем другой вопрос.

– Не знала, что не люблю…

У Ваньковича захватило дыхание – такая недоступно красивая она была, в своём презрении, разочаровании, холодной сдержанности. Просто не отвести глаз… Бездань…

Сердце стучало, стучало, стучало, как конские копыта по брусчатке. Всадники неслись по грозовому небу на гнедых поджарых конях с намертво привязанными к удилам руками…

– Я тебя люблю, – сказал он.

– Что-о? – вкрадчиво спросила она.

– Я тебя люблю.

Зелёный огонь вспыхнул в её глазах.

– О-о, – улыбнулась она как-то нервно, демонически, жадно, с беспредельной досадой. – Это очень приятно слышать! Но что я буду с этим делать, Серёжа? Ждать твоего звонка?! Без конца думать о тебе? Терзаться, где ты, с кем ты? Нет, нет, я больше этого не хочу…

«Какая светлая и грустная история… Не думал я, что красота твоя…» Строчки возникали сами по себе, ниоткуда, из призрачной пустоты, звучали, ложились в строку, притягивали рифму, словно магический кристалл.

 

Полумрак ресторанчика переплывал в гостиницу, страсть и беспечность меняли интерьер: вместо столика с десертом появлялись кровать, бра, лёгкие тюлевые шторы, потолок с изломанными тенями деревьев, интимные путешествия, корабельная качка…

Бездань затягивала его в свои зелёные сети, путала ноги, опаивала сладким ядом, и Ванькович уже терял себя, свою суть, память, и думал только о Полине, представлял только её: как она поворачивает голову, ослепляет его улыбкой, прищуривается и спрашивает:

– Соскучился?

– Да, да, – признавался он и целовал её в губы, чувствуя, как она открыто отвечает. И в мозгу у него билось, пульсировало, стучало, как грохот копыт по брусчатке, странное чужое слово: факторинг, факторинг, факторинг, факторинг… Высасывало из него силы, кровь, волю. Попадало в рифму, вливалось в общий текст, меняло смыслы…

 

Он подарил ей этот текст ночью, очередной раз в гостинице, в марте.

Она взглянула на открытку hand madeручная работа (англ.)., инкрустированную лепестками полевого цветка, распахнула её, как брошюру, и через мгновение он увидел, как кончик отточенной брови взметнулся вверх и зелёные глаза разбрызгали по лицу свет её улыбки.

 

Какая светлая и грустная история:
Не думал я, что красота твоя,
Улыбка глаз, твой стиль и…
                                 наконец, факторинг
Вдруг станут перекрёстком бытия.

 

– Исто-о-ри-и-я… – певуче протянула она. – Факто-о-ри-инг… Какая необычная рифма. У тебя глаз фотографа. Очень приятно. Спасибо. Как ты умеешь всё-таки делать из мелочей праздник!

Полина стояла спиной к окну, скрестив руки на груди, щурилась, улыбалась, и полумрак, мягко сквозивший из тёмных углов, бархатно полировал ей лицо почти до неузнаваемости, быть может, до её прежнего двадцатипятилетнего возраста.

 

Ванькович хотел подойти к ней, но она отошла от окна, села в кресло у журнального столика. Резко меняя настроение, досадно вздохнула:

– Факторинг. Как он мне надоел! Если бы ты знал! Он лишает меня личной жизни даже в выходные! – Она кивнула в сторону чёрной кожаной сумки, потянулась к ней, хотела достать из неё папку, но передумала и бросила: – Внутренний факторинг, внешний факторинг… Сплошной анализ возможностей корпоративных клиентов… Серёженька…

На ней было тёмно-синее дорогое платье, белоснежный воротничок декольте слегка приоткрывал ключицы, и когда она поворачивала голову, отблеск от бра пробегал по крупному жемчугу бус, тонируя длинную шею.

Немея от её красоты, он подошёл к ней, сел рядом на пол и обнял её колени. Она держала сомкнутые ноги чуть отведёнными вправо, чёрные колготки приглушённо обнажали соразмерность её породистой голени, тонкой щиколотки и ступни.

Полина взъерошила ему волосы, прошептала:

– Значит, наша встреча только перекресток, Серёженька?

– Нет, нет, – задыхаясь, откликнулся он. – Нет… – и подхватил её на руки, понёс на диван.

 

По её платью от белого воротничка до талии, вдоль позвоночника по отрезку в полсантиметра одна за другой бежали вниз маленькие пуговички в виде золотых морских якорёчков.

Она расстегнула ему верхние пуговицы рубашки и увидела тельняшку, рассмеялась.

– Надо же, как мы вместе угадали!

Ванькович всё ещё неумело пытался освободить её налитое жадное тело от золотых якорёчков, и она смеялась, смеялась, смеялась, пока, наконец, не отвела его руки.

– Раздевать женщину большой труд, Серёженька… Так же, как и одевать… Подожди, ты испортишь мне платье…

Она встала, мгновенно расстегнула сзади три верхних якорёчка, скрестила руки внизу и привычным движением избавилась от платья через голову. Аккуратно повесила его на плечиках в шкаф… Встряхнула головой, легко поправила волосы…

Она была хороша и в одежде, и без одежды. Царица… Хладнокровно прошла к кровати, будто к трону, присела рядом с Ваньковичем. Нежно обняла, забрала всего себе, без остатка, поцеловала в губы, оторвала его цепкие руки.

– Я сейчас, сейчас… Подожди…

Через мгновенье послышались потоки летящей воды, они бились в ванну то мягко, рассеянно, то упруго, сильно звеня, и он, онемев, вслушивался в эти звуки, лежал в кровати, как привязанный пудель, брошенный хозяйкой под дождём. И не хотел уже ничего, ничего, ничего: ни факторинга, ни корпоративных клиентов, ни денег. Ничего. Только чтобы она скорее вернулась…