Наум Брод

 

 

 

 Герц стоит около двери, где его застал вопрос матери. Судя по тому, что смотрит сверху вниз, этот взгляд обращен на меня. Значит, я только что вошел в квартиру, чем помешал Герцу уйти сразу, оставив вопрос матери без ответа.

Композиция такая: Герц метрах в двух от входной двери, справа в кухне мать. Но ее пока не видно; появится чуть позже.

– Куда ты уходишь? – спросила она.

Герц отвечает; при этом смотрит не в ее сторону, а на меня.

– Какая тебе разница? По делу.

На меня он смотрит так, как будто ждет от меня достойной оценки своего ответа: как здорово он отбрил того, кто задает такие вопросы. По лицу даже скользнула ехидная улыбка.

Мать выплывает из кухни – ее образ справа. Справа у нас кухня, дверь в нее всегда открыта – прижата к стене. Наша часть квартиры слева – дверь туда, наоборот, почти никогда не остается распахнутой. За ней три комнаты и довольно большая прихожая.

Наши три комнаты – это кабинет Герца, столовая и спальня. Я сплю в столовой на тахте возле левой стены. Подчеркиваю где, потому что напротив стоит тяжелый буфет с гнутыми дверцами (такой стиль), на котором стоит большая пузатая ваза с нарисованной сценой охоты. Ваза какого-то синего цвета (маренго? электро?). По каким-то забытым уже причинам я ее ненавижу. То ли слишком силен запрет прикасаться к ней – не дай бог, разобью; то ли из-за цвета. Мне до сих пор этот цвет отвратителен. Между мной и буфетом – обеденный стол. Когда я ложусь на тахту и поворачиваюсь на правый бок, ваза появляется под краем стола. Так и торчит перед глазами – неподвижная, мертвая, но пугающая, – пока не отвернусь к стене или не засну. Образ вазы довольно долго преследовал меня: стоило ему всплыть в моей памяти, как всем своим существом я как будто опрокидывался в ту мрачную обстановку, в которой ничего не было, кроме желание поскорее вырваться из нее.

Мать тоже посмотрела на меня: проверила, насколько ее семилетний сын уже способен оценить унизительность ее положения.

Медленно походит еще ближе к нам. В руках – полотенце с тарелкой: демонстрация того, что мытье посуды важней выяснения отношений с мужем.

– Ну и когда ты придешь, – хотя бы это я могу спросить? – Такой же взгляд на меня.

– Когда?

Герц переспросил не потому, что не расслышал. И не для того, чтобы сосредоточившись, точно ответить, а чтобы своей интонацией напомнить матери неуместность подобных вопросов. Герц всячески демонстрировал свою независимость от нее. По каким соображениям он взял в жены женщину с ребенком, не знаю. Эта часть их семейной жизни при мне не обсуждалась. Герц был маленьким и некрасивым, а мать по семейным легендам считалась красавицей. Как было на самом деле, не знаю. У меня сохранилась фотография ее восемнадцатилетней – красивая. К тому же она хорошо пела: до войны в еврейском самодеятельном театре, во время войны, в эвакуации – в профессиональной опере.

Герц, с таким же взглядом на меня:

– Когда приду, тогда я приду.

Видимо, это ему показалось совсем остроумным, потому что он не удержал улыбки, скользнувшей по его тонким… или толстым? – губам.

В глубине прихожей исчезает в темноте еще одна дверь – соседкина. Она за спиной Герца. Сейчас ее не видно. В той комнате живет соседка. У матери с соседкой какие-то неровные отношения. То я ее воспринимаю чуть ли не как часть нашей семьи: меня охотно отправляют туда посидеть, попить чаю с повидлом; то с соседкой выясняются какие-то отношения. Борьба идет за еще одно помещение квартиры – у кухни есть маленькая клетушка, без окна. Я помню время, когда клетушка была общей площадью, ею в равной степени пользовались и мать и соседка. Теперь что-то такое случилось, и соседка полностью оккупировала ее, даже вставила замок и закрывает ее на ключ.

Соседка участница войны, иногда она напоминает нам всем об этом, пристегивая на платье планку с наградными колодками. Немного, штуки две-три, но какие-то преимущества в жизни, в частности перед нами, они давали. Это мое предположение. Видимо, она была на фронте, не обязательно воевала. А мать со мной была в эвакуации, и Герц не воевал. Почему и где он был во время войны, не знаю. Или воевал, но так, почти незаметно: то ли ранило легко и быстро, то ли бронь. Что-то по этому поводу обмолвливалось в нашей семье и застряло во мне, как выяснилось, на всю жизнь. И еще Герца раздражало, что Исидор, муж родной сестры моего отца, т.е. бывший родственник матери и, стало быть, в какой-то степени родственник Герцу, не просто воевал, но был тяжело ранен, имел немало наград и дослужился на фронте от рядового до майора. Чем я гордился, но молча, в отместку Герцу, когда он доставал меня своим воспитанием. «Еще неизвестно, на каком базаре он купил свои ордена», – не раз слышал я от Герца. При этом губы у него кривились так, как будто обещали скорое разоблачение родственника.

Куда намыливался почти каждый вечер Герц – трудно сейчас представить. Кафе-рестораны? Кафе в нынешнем представлении тогда не было. Рестораны – вряд ли: дорого. Любовница? При тогдашнем дефиците мужчин могла быть, но что-то я не очень верю, что у Герца могла быть любовница. Друзей у Герца точно не было. (У матери, кстати, тоже я что-то не помню подруг). К нам приходили какие-то гости, но это были скорее деловые визиты. И все объявлялись во всеуслышание, что это очень важные люди. Уважаемые. Особенно старалась мать. Ей очень импонировало, что к нам в дом являются уважаемые люди, это, безусловно, заслуга самого Герца, который тоже становился в один ряд с уважаемыми людьми. Сам Герц относился к значимости гостей сдержанней, чуть принижая её, но не настолько, чтобы не польстить собственной персоне. Одного уважаемого я помню. Вернее, как: не помню самого, а помню его сутулую фигуру. Видимо, сам по себе был высоким, а еще чуть пригибался, уравниваясь с маленьким Герцем. Приход этого высокого гостя (в прямом и переносном смысле) обставлялся долгим ожиданием, приготовлением чего-то «на стол» и общей нервозностью в семье. Мне доставалось сверхнормативное гулянье. Чтобы не путался под ногами.

Мать всячески старалась поднять в моих глазах – и не только моих – весомость Герца в его профессиональной среде. Герц был архитектором. Естественно, «очень талантливым», хотя, судя по скепсису со стороны других моих родственников, это не совсем соответствовало действительности. В доме постоянно велись разговоры по поводу интриг в архитектурном управлении, где работал Герц. Его проекты постоянно задвигались – это тоже обсуждалось в семье. В городе я не видел ни одного свидетельства архитектурного гения отчима. Однажды на день рождения он подарил мне несколько игрушечных домов, вырезанных из дерева. Дома мне очень нравились, в них так же хотелось жить, как в веселых домах, нарисованных в детских книжках. Прямо скажем, подарок не лишен оригинальности, вряд ли еще у кого из детей такой был. Определенно у Герца были какие-то способности, но амбиции явно превалировали над возможностями.

– Я иду по делу, – добавил Герц, уже обращаясь точно к матери.

 – Мог бы сразу так и сказать, – произносит мать.

Дверь за Герцем закрывается. Мать свободную ладонь кладет мне на затылок, чуть поерошив волосы, и вводит в кухню. Усаживает за стол. Бросает взгляд на закрытую дверь в клетушку, улыбается: мол, черт с ней, пусть держится за свой закуток, а мы и без него обойдемся. Сейчас она на что-то расщедрится: поставит повидло или еще какое-нибудь лакомство. И тоже сядет за стол, махнув рукой на обязанности жены и хозяйки. И мы с ней вместе полакомимся.