Наум Брод

 

 

 

Четыре картины – четыре остатка одного эпизода моего детства Эпизода, в общем-то, незначительного, ничего особенного в нем не было, заурядное школьное мероприятие, хотя из разряда тех, от которых взрослые обещают детям ждать «массу впечатлений». Лично у меня «впечатлений» не было по двум причинам. Во-первых, как все мероприятия в те годы, оно было организовано, а сама природа организованности предполагает, чтобы было как можно меньше неожиданного. Но если впечатление лишено неожиданности, то оно уже не так впечатляет. Во-вторых, я не помню, чтобы в детстве проявлял какую-то особую любознательность – больше был занят самоутверждением, в тот период – точно. Мне было то ли одиннадцать, то ли двенадцать лет, но это не имеет значения: такой возраст, когда все остается на одном уровне, одного тона, одной плотности. Меньше быть не могло, потому что в ту сторону видится больше детства и картины оттуда выносятся все же посветлее («посветлее» не метафора, а буквальная освещенность). Больше тоже: хотя я был маленького роста и хилым, в себе тринадцатилетнем я уже вижу зарождающиеся признаки взросления: другие интересы, зоны внимания, начало приятельских отношений с собственным членом – ну и так далее.

Картины стали являться мне уже взрослому, спустя много лет, причем без каких-либо заметных причин, неожиданно и всегда все четыре, – в той последовательности, в какой развивался сам эпизод. Появятся одна за одной, поторчат перед глазами этакой молчаливой компанией… неопознанные летающие объекты – и исчезнут. Сами картины тоже с довольно скудным содержанием: шоссе... какая-то попутная растительность, дома... мост, неясные темные пятна (чем-то они, естественно, тогда были), – но их первые появления вызывали у меня чуть ли не колотун: до того мне хотелось все бросить – все, что меня окружает, что кажется мне дорогим или чрезвычайно важным – бросить к чертовой матери и ринуться с головой туда и там остаться. Найти какой-нибудь уютный уголок, куда бы я мог забиться, и сюда больше никогда не возвращаться. Со временем у картин появились названия («появились» потому, что я к этому не приложил ни малейших усилий): «дорога», «мост», «разрушенный город», «костел». Причем именно с маленькой буквы. В названии, написанном с большой, читался бы намек на самостоятельность, самодостаточность, а это не совсем так: мои картины – всего лишь фрагменты чего-то целого, как, скажем, моя «нога» – часть Наума Брода: как бы ни был уважаем владелец ноги, это еще не основание писать ее с большой буквы.

А эпизод вот какой. Однажды летом я пошел с одноклассниками в турпоход. Вначале мы проехали сколько-то поездом, сошли на какой-то маленькой станции и от нее уже пошли пешком. По-моему, все путешествие было километров тридцать. В связи с чем-то просится на бумагу цифра «18» – возможно, в один из дней мы прошли 18 километров. Если это так, то верна следующая сцена: в конце пути перед ночевкой почти все возбужденно обсуждают достижение; или так: хвастливо отказываются обсуждать, как не стоящее того. Я все время отставал и в этом обсуждении участия не принимаю, но у меня есть и свой повод для тихой радости: на завтра осталось идти значительно меньше.

Ничего интересного во время похода не было. Ни на самом маршруте, ни каких-либо ЧП. Наверняка был обязательный туристический набор: костры, дымок кипяток – песни вряд ли: в те годы было не в моде петь у костра, это лет через десять народ запел; во всяком случае, учительница, которая была к нам приставлена на это мероприятие (какая-то случайная) с тем лицом, которое я запомнил, не похожа на любительницу попеть. Среди одноклассников я тоже не припомню голосистых.

Местечко, которое называлось как цель похода, якобы заслуживало быть целью своей историчностью. Что-то нам о нем рассказывали значительное, но что именно, в памяти не осталось. Зато прицепилось на всю жизнь название. Обычно я стараюсь избегать таких уточнений: как всякое знание, они вытесняют чувство, – но это место назову, потому что, во-первых, никогда больше там не был и могу считать, что оно уже давно принадлежит не столько реальности, сколько моему воображению. Во-вторых, оно одновременно непонятно и аппетитно в произношении, поэтому легко бередит тоску по тем временам, -

Кокнесе.

 

 

«дорога».

Это участки шоссе до поворота и после поворота налево.

Отрезок до поворота залит солнечным светом, на нем никого нет, как будто я, идущий последним, бросил на него прощальный взгляд перед тем, как свернуть налево («Больше я его никогда в жизни не увижу».)

На дороге основное внимание забирает асфальт. Настолько, что правильней было бы говорить не о «шоссе», а об «асфальте». «Шоссе» – это некое абстрактное понятие, тем более для одиннадцатилетнего подростка, тем более для меня на той дороге, а «асфальт» – это то, что было под еле передвигающимися ногами, чего было утомительно много справа, слева, впереди. До привала было неизвестно сколько, и, соответственно, было неизвестно, сколько еще будет продолжаться испытание «асфальтом».

Шоссе с обеих сторон сопровождает какая-то густая растительность. Поэтому отрезок после поворота оказался в тени.

 Впереди, довольно далеко, виднеются несколько ленивых фигур. Это чуть больше половины группы. Остальные, все время зло соревнуясь, давно исчезли из виду. Незадолго перед мостом они сойдут на обочину, и будут ждать нас – усталые, но презирающие еще более усталых.

Я почти сразу оказался среди отстающих. К этому месту дороги у меня уже нет сил и нет сил скрывать это. Перед каждым привалом меня уже не радует предстоящий отдых, забирает отчаяние, что после привала опять предстоит дорога. Я уже готов отдать кому-нибудь свой ненавистный рюкзак, но пока не отдал, потому что никто не предлагал свои услуги. От этого рюкзак становится еще более ненавистным. Если бы кто-нибудь предложил, мне было бы легче от мысли, что в любой момент я могу от него избавиться. Отдавать было бы стыдно, – скорее всего, не отдал бы, но не столько гордился бы своим мужеством, сколько жалел бы, что не отдал (Хорошо, что все-таки не отдал: чувство стыда от такой уступки своей слабости, проявленной даже в детстве, сохраняется надолго).

Среди постоянно отстающих одноклассница, учительница и Валерка Дмитриев (такая еще великоватая ему фамилия). Одноклассница отстала… она и не спешила, причем не спешила нарочито с агрессивно-капризным лицом, упреждающим возможные осуждения. Учительница, похоже, признавала за ней право идти так, как хочется ей, а не рвущимся вперед одноклассникам. Но это можно было бы объяснить не только тем, что она пасовала перед ее характером. Иногда учительница обнимала рукой за плечи одноклассницу и наклоняла голову к ее уху. Одноклассница уже входила в тот возраст, когда начинала требовать к себе внимания женская женское... в общем, что-то женское (По-моему, в русском языке нет более подходящего по емкости слова, кроме самого слова «женское».) Может быть, сама она этого еще не понимала, но учительница считала себя обязанной посекретничать с ней на эту тему, чтобы не прозевать неприятностей.

Совсем иначе учительница относится к моему отставанию: без сочувствия, с раздражением, которым она заглушает брезгливость. Она бы оставила меня на дороге, если бы ей это ничем не грозило. Может, ей и надо было это сделать, то есть проявить большую искренность, тогда, если бы я долго не появлялся из-за поворота, в ней, возможно, проснулось бы сочувствие ко мне.

(Между прочим, я на месте учительницы относился бы ко мне, тогдашнему, так же, если не выразительней – выразительней была бы жалость, но и выразительней была бы брезгливость. Мой портрет: маленький, сутулый, дохлый, огрызающийся, вечно шмыгающий большим носом, никем не любимый. Со мной вообще предпочитали не связываться. Не то чтобы боялись, – во мне, тогдашнем, уже было столько же справедливости взрослого, сколько в большинстве взрослых остается несправедливости детства. Даже здоровяк Боря Богданов – земля ему пухом! – придурковатый кривляка, для которого такое ничтожество, как я, просто подарок: вытворяй с ним что хочешь! – и тот после одной-двух попыток зацепить меня стал держаться подальше, мучаясь непониманием, почему это так, а не так, как он ждал, и, по-моему, так и должен был остаться до конца своих дней с ощущением, что здесь он что-то не завершил. Недопроглотил.)

Иногда мне предоставляется возможность оторваться от них, если они замедляют темп или останавливаются, – это придает мне сил, и я устремляюсь вперед, якобы не замечая, что они отстали, воодушевленный своей бодростью и своими еще не исчерпавшимися возможностями. Но недалеко. Метрах в ста я останавливаюсь, как бы досадуя на то, что вынужден останавливаться из-за чьей-то слабости. Когда они начинают движение, я стараюсь как можно дольше сохранить дистанцию – это мой резерв. Когда дистанция сокращается, преимущество перед отстающими тает вместе с силами.

В турпоход меня вытолкнуло некое педагогическое соображение моих домашних. Снаряжали они меня без особого энтузиазма, в атмосфере сборов было больше сочувствия и подчиненности этому же педагогическому соображению, но уже родившемуся в недрах школы. Кажется, это мероприятие должно было послужить укреплению дружбы в классе. У меня самого состояние было двойственное. Необходимость участвовать в любом коллективном событии рождала во мне чувство обреченности. Я страдал, если оказывался вне события, но еще больше страдал, если мое участие становилось неизбежным. «Страдал», наверно, не очень точное слово для подростка, – просто я не нашел, как короче выразить мое состояние: что-то вроде нервного озноба, радости, любопытства, страха... Нечто похожее может меня охзватить у открытого окна ранней весной – но уже весной! – голым. С этим чувством я подходил к школе, выбегал на перемены, входил в уборную...

Дома, на лестничной площадке в ожидании лифта: на мне рюкзак, лямки режут мои костлявые плечи. Пока во мне достаточно сил и свежести, тяжесть рюкзака не овладела моим вниманием, но в меня уже заползает неизбежность этого. Я уже знаю, что задолго до того, как смогу сбросить рюкзак, до прихода в школу, я буду хотеть от него избавиться. В школе, правда, было еще несколько замечательных минут свободы от рюкзака, пока нас всех не собрали в организованную кучу для последних наставлений перед тем, как тронуться в путь; в эти минуты даже мелькнула надежда, что вдруг все отменится. «О-о-о!» – притворно расстроились бы мы и с радостным визгом понеслись бы по домам. А каким бы счастливым возвращался бы я! Как бы я любил ожидающую меня квартиру, просветленно затихшую в связи с моим отсутствием! А, что говорить, минуты прекрасные, но даются нам исключительно в обмен на гнусные состояния. (Тяжкий вздох.)

...Поворот был таким крутым, что издали казался концом дороги. Эта иллюзия на какое-то время придала мне сил. Добавьте к этому солнце и то, что я был в этот момент один, но не безнадежно один, когда забирает отчаяние, а временно один: я не сомневался, что за поворотом меня обязательно будут ждать. Не очень приятно, что ждать будут меня отставшего, но это не портило мне последние солнечные метры дороги.

За поворотом меня действительно ждут учительница и одноклассница. Валерка Дмитриев только что потопал вперед. Движение он начинает стремительно, чуть ли не бегом, загребая левым боком, но скоро меняет шаг на более размеренный. (Этот маневр он повторял несколько раз.)

Отставание Валерки Дмитриева скрашивало мое собственное отставание. Рядом с ним я даже мог убедить себя, что отстаю вовсе не потому, что больше всех устал – в этом случае получалось бы, что и Дмитриев выбился из сил, а он числился у нас в крепышах, в лидерах, так что мог отставать как бы специально, из озорства, лени, из обычного для него желания посачковать, но только не из-за того, что он слаб. Не очень вписывалось в эту версию то, что в начале пути он так рванул, что оторвался далеко от всех; кто-то – двое-трое – какое-то время поспевали за ним, шумно дыша, оттопырив агрессивные задницы, но потом отстали. В том, что Валерка вырвался вперед, ничего удивительного не было. Правда, оценено это было не как закономерное физическое достижение, а как обычное его желание вырваться.

Он довольно долго шел впереди, но, в конце концов, его достали наши признанные лидеры. Достав Дмитриева, все со спортивного шага перешли на бег. Валерка еще какую-то сотню метров держал марку, но когда кто-то побежал, потянув за собой еще несколько упрямцев, Валерка сдался, поплелся совсем мирным шагом, даже подчеркивая своим видом нежелание соревноваться. «Давайте, давайте, мол, чешите. А я на солнышке покайфую».. Слово «кайфую» тогда еще не было в ходу, так что это не мысли Дмитриева, а мое сегодняшнее представление о тогдашних мыслях Дмитриева. При таком подходе к соревновательности на спинах удаляющихся победителей вместе с потом должна проступать глупость.

Понемногу все обошли Дмитриева, что он принимал совершенно равнодушно, разом потеряв интерес к соперничеству. За лидерами его обошли те, кто с самого начала и до конца так и не смог решить, насколько это мероприятие серьезное и нужное – на полпути сойти с поезда и два дня чопать по горячему асфальту с тяжелыми рюкзаками за спинами (на поезде это было всего час). Они старательно держали средний темп, перекидываясь туристическими советами. Какое-то время и я был в этой группе, но не как равный, а как старающийся быть равным. Пока я старался, моя слабость никому не была обузой, я никому не мешал, не вынуждал притормаживать из солидарности со мной. Но, по-моему, на меня все равно поглядывали как на незапланированного. Во всяком случае, без меня, отставшею, эта группа мне видится и легче и пошустрее.

Я старался держаться этой группы еще и из-за того, чтобы как можно дольше не оказаться в следующей. Следующая состояла… хотел написать «из девочек», но слово «девочек» показалось излишне умильным, если исходить из моего тогдашнею состояния; «девчонки» тоже не подходит: получается, что теперь уже я, сегодняшний, подыгрываю под установки тогдашнего коллектива… – из стервочек. Они шлюндрали по асфальту не спеша, неорганизованной толпой, нарочито показывая свое нежелание стараться. Время от времени кто-нибудь из них сбрасывал рюкзак и волочил его по земле, жест обязательно кем-нибудь подхватывался. Этими штучками они выказывали свою независимость, но на этом она и кончались, потому что все они еще находились во власти взрослых и в данной ситуации ничего не могли изменить. Наверно, возмещая это, они все делались веселыми. А оттого, что делались, веселье было крикливым и злым. (Коллективное веселье в таком возрасте уже само по себе режет слух взрослого человека: то ли тем, что повод ему кажется всегда поверхностным, то ли своей обязательностью для всех, хочешь не хочешь включаешься в общее бесовство, а в основном «хочешь», потому что не хочется оставаться в одиночестве.)

Даже если бы я захотел быть в этой группе, они бы мне этого не дали Оказаться в ней я мог не по своему желанию, как, например, кто-нибудь из убежавших вперед, а из-за своих куцых возможностей, но такой им не нужен. Они бы стали меня гнать – либо вперед в насмешку, чтобы я догонял убежавших, либо в хвост, к учительнице вместе с отставшей одноклассницей Я мог огрызнуться, даже «постоять за себя», но это не меняло сути моего положения.

Чтобы пропустить вперед эту группу, я, скорее всего, должен был сделать вид, что мне что-то вдруг помешало идти. Или вдруг что-то понадобилось сообщить учительнице, и поэтому подождать (К чему я прибег, не помню.). В отличие от меня Дмитриев ни к каким хитростям не прибегал. Замкнувшись в себе, он плелся по середине асфальта, не скрывая того, что плетется. Поэтому в его адрес почти не было язвительных реплик и даже звучало некоторое участие, не случилось ли что. Не помочь ли. Не очень искренне, конечно, но в таком возрасте в общении мало чего есть искреннего от добра. Меня, кстати, тоже тогда не стали цеплять. Косвенное подтверждение того, что со мной предпочитали не связываться. Если воспользоваться терминологией тех лет, обо мне можно сказать: говнистый был.

 

«мост».

Какое-то время мы еще идем вдоль нашего берега. До моста мы соскальзываем на подгибающихся ногах по его крутому боку.

Появление моста вносит в этот отрезок нашей жизни оживление. Даже усталость отлетела.

Лидеры подождали отставших, и теперь мы почти все на мосту. Кто-то, правда, уже успел проскочить на другой берег. Но, кажется, дальше не рвутся, стоят лицом к нам, как будто завидуют, что удовольствие пройтись по мосту у нас еще не закончилось.

Мост короткий, низкий, с деревянными тротуарами, но проезжая часть неожиданно заасфальтирована. Множество выбоин. Встречная телега, которая развела нас по двум сторонам моста, как раз грохнулась задним колесом в одну из выбоин. Возницу тряхнуло, но он не перестал глазеть на нас – то на одну сторону, то на другую. Большинство идет по левой стороне, а я и еще кто-то за мной – по правой. До появления телеги мы толпой занимали проезжую часть, благо неширокую, вряд ли на ней смогли бы разъехаться две телеги. Когда телега забралась на мост (с противоположной стороны моста на него нужно забираться из впадины перед ним), я ступил на правый тротуар, за мной – еще кто-то, что меня переполнило кратковременной гордостью. Она тут же отхлынула, когда я увидел, что «за мной никто не пошел». Все поднялись на левый тротуар, на котором уже был кто-то из лидеров. Лидеры никого вести за собой не собирались, просто им было сподручнее податься влево, а остальные инстинктивно потянулись за ними (не подозревая о своей склонности к подчинению лидеру.)

Я посмотрел вслед телеге, но возница, только что глазевший на незнакомые лица, не обернулся, хлестал лошадь, наверстывая упущенное. Мы его уже не интересовали. (Возница со спины.)

Речка небольшая, но быстрая и шумная, особенно под мостом; из воды по всему течению торчат валуны.

Тот берег повыше нашего, это вообще самая высокая точка городка, потому что видны только передние дома, как бы взбежавшие на край берега встречать нас. Недавно прошел дождь, опять светит солнце.

Четыре часа. Наконец-то не очень жарко.

Ступаем на берег, и сразу становится тихо и жарче. От моста поднимается вверх к домам разбитая дорога, разъеженная, гравий с глиной. Она поднимается вверх, сужаясь и становясь улицей, но улицу мы пока не видим. Отсюда берег уже не кажется таким крутым, как с той стороны, до моста. Но я, двенадцатилетний, все равно, ступив на берег, дофантазировал его крутизну, для этого даже наклонился вперед, как бы готовый ее преодолеть, пренебрегая усталостью.

Какое-то время мы ждем, сбиваемся в кучу, собираясь к следующему этапу этой дурацкой затеи, называемой турпоходом. Наконец над нашими головами из уст учительницы прозвучала инструкция, что делать и чего не делать, и мы двинулись наверх.

Дорога еще влажная, но уже охотно подсыхающая; времени до вечера немало, дорога успеет подсохнуть и снова стать летней.

 

«разрушенный город».

...а точнее – городок, в котором всего несколько улиц, а дома в основном одно-двухэтажные. Но для детского воображения этого достаточно, чтобы думать, что мы ступили в какой-то город. Низкорослость тоже ведь оценивалась иначе, чем взрослым взглядом. Дом он и есть дом, даже одноэтажный, это сооружение взрослых, за пределами детского мира, поэтому воспринимается с инстинктивным почтением. Наверно, мне хотелось войти в какой-нибудь из них, и если бы это случилось, особенно если бы это оказался пустой дом, я бы побродил по нему, переполненный любопытством и жутью, чтобы потом с радостью выскочить на освещенную солнцем улицу. Дом, заполненный людьми, был бы для меня не так привлекателен: жути нет, а любопытство же подавляется тем, что оно направлено не туда, куда бы ему хотелось, а с оглядкой на то, куда его разрешают направить люди, заполнившие дом.

Побродить по пустому дому тогда мне не привелось, зато я побродил по городу, который в какие-то моменты казался мне пустым.

Видимо, мы разбрелись. Или получилось так, что я оторвался от остальных. И с кем-то еще, которого я на это короткое путешествие по городу считаю другом. Понятия не имею, кто бы это мог быть из моих одноклассников. Вроде бы никто из них на эту роль не подходит, тем более что на этом коротком отрезке времени я себя вижу лидером. Счастливый отрезок! В каждое мгновение я впереди. Я первый оказался у дома с белыми стенами (побелка); первый взбежал на руины, кучу красного кирпича. И так далее. Тут важно не само первенство, а то, что за тобой кто-то безропотно, подчиненно следует, косвенно подтверждая этим правильность избранного тобой пути. В общем, ведущий, а не ведомый, как обычно. Замечательная роль, надо сказать. Твой взгляд не упрется в чью-то спину, перед тобой всегда простор. Ведущий – хозяин всех шести степеней свободы. Ведущий – ни в ком, в отличие от ведомого, который должен тесниться в ведущем. Ведущий сливается с пространством и временем (или с чем-то, включающим эти два понятия) – ведомый должен вписываться в то, что ему предлагает ведущий.

Белый дом врезался в память из-за того, что что-то с ним было связано, – скорее всего, это была столовая. Важным для меня сделалось то, что я один: стою перед белой длинной стеной, еще освещенной угасающим солнцем, еще теплой, лицом к стене, сейчас я протяну руку и коснусь стены. Что делается за черными бликующими окнами, я не вижу. Прохожих нет, или я ни на кого не обращаю внимания; одноклассников тоже (одномаршрутников). Возможно, я чуть задержался или, наоборот, вышел из столовой раньше других – вырвался, наконец, из некоей очередной коллективной процедуры, а это всегда доставляет удовольствие, хотя и кратковременное: выскочить. Успеть побыть одному, но не как следствие того, что ты никому не нужен, или отстал, или затерялся, а по своему желанию.

В следующее мгновение: я на развалинах дома, когда-то сложенного из красного кирпича (в этом и заключается вся «разрушенность» города, при том, что такие развалины попадались еще – после войны прошло не так много времени, даже в больших городах оставались неразобранные руины). Кирпичи быстро подсыхают на солнце после недавнего слепого дождя. Мне хочется потрогать каждый кирпич и не только кирпич, а любую ерундовину, которая попадалась в поле моего зрения (взгляд в основном упирается под ноги). Кажется, я готов все это унести с собой: если я с этим встретился, значит, это предназначено мне, значит и я предназначен им, как же я это оставлю без меня? Оставил и еще много чего оставил. (На этом месте долго молчим ). Но эта мимолетная связь рождает печаль на долгие годы. Наверно, от невозможности продлиться. (Так что, если какой-нибудь умник упрекнет вас в том, что ваши мозги заняты вещами малозначительными, пошлите его подальше. Что может быть более важного для человека, чем то, что зацепило его душу и держит десятилетиями? Для него это всегда значительней, чем все умничанье человечества вместе взятое).

Из-за белой стены и кучи красных кирпичей этот городок сделался для меня навсегда своим. Временами у меня даже появлялось желание вернуться туда – как хотят вернуться на родину. А этих двух деталей якобы должно было хватить, чтобы «обрести душевный покой». Как будто они нетронутыми ждут моего возвращения .

Я рад этому городу, а теперь еще могу уточнить: во мне было чувство благодарности к нему. На нем заканчивались мои дорожные мучения. Дорога вытягивала нас в цепочку, неумолимо расставляя от головы до хвоста по нисходящим возможностям. В городе этого нет, здесь все сбились в кучу – сильный, слабый. В нем, по крайней мере, в эти короткие часы нашего пребывания, я могу разными бесхитростными уловками ускользать от разоблачения своей слабости. Например, вдруг взял и первым взбежал на руины из красною кирпича. Или тот же эпизод с белым домом: без страха оторвался от остальных, встал возле нею и стою, совершенно свободный, независимый ни от кого.

Для меня сегодняшнего тот городок – такое же одушевленное существо, как и двенадцатилетний подросток, который бродил по нему. Во-первых, они на равных сгинули в прошлое. Во-вторых, они на равных живут в моей памяти. Так что одушевленность города для меня не литературная фигура, а такая же реальность, как и я сам. Или, если угодно, наоборот сам я не большая реальность, чем та литература, которая сейчас перед вашими глазами. (Особенно это должно будет убедительно прозвучать для читателя после того, как меня уже не будет в живых.)

...Мы еще ходили по улицам, в связи с этим: угловой дом, в котором какой-то магазин, здесь появляется некоторое оживление, напоминающее, что мы находимся все-таки в обитаемом пространстве. (Вспышка оживления в общей безмолвной картине похожа на введение звука в радиоприемнике.)

Видимо, этот город был так мал, что, даже разбредясь по нему, мы оставались в поле зрения учительницы. Вряд ли я думал об этом, хотя знал о существующем надзоре, но, как только отрывался от остальных, тут же забывал о нем. Связь между мной и остальными сохранялась, но я ею никак не тяготился. Этакое радостное балансирование между страхом потеряться и чувством свободы.

«Отрывался» – сказано слишком сильно. В лучшем случае я мог забежать за угол какого-нибудь дома, мимо которого мы проходили, заложить крутой вираж вправо, с теневой стороны на солнечную – угол дома на какое-то короткое время отрезает меня от остальных, но ухо все равно выуживает из общего лопотания голоса своих. Своими они делаются в такие мгновения, когда у кого-нибудь из них может мелькнуть мысль «куда он делся», но не очень тревожная. У учительницы, например. Она на секунду задержится, озираясь по сторонам, рядом с ней обязательно кто-то услужливо остановится, повторяя ее движения ищущим взглядом (скорее всего кто-то из девочек, но может быть и Дмитриев)... тут хорошо бы мне вовремя появиться, пока не успело нарасти раздражение моим отсутствием. Меня не столько пугает возможное раздражение, сколько не хочется расставаться с доброжелательностью ко мне, пусть даже и созданной моими стараниями.

 

 

 «костел».

А это уже вечер, довольно поздний: вся картина в темных тонах. Но кое-что различимо.

Небольшая площадь – по всей вероятности, это центр того местечка, которое было целью нашего турпохода. (Правда, теперь название «Кокнесе» не соединяется с этим местом. Но это не значит, что я что-то напутал. Возможно потому, что само слово «Кокнесе» существует в моем воображении вполне самостоятельно и рождает свои ассоциации. Одно «есе» чего стоит. Сразу видится огромное нескошенное поле пшеницы или чего-то желтеющего, а перед ним – довольно шумное многолюдное место с преобладанием цвета дорожной грязи, но без намека на уныние – это «Кокн».).

Все, что осталось за периферией этой площади, тонет в черноте, но там и не могло быть чего-то существенного – несколько одноэтажных домов, две-три проселочные улочки. На площади различимы два противостоящих объекта справа – костел, боком к костелу – некое здание (похоже, что школа), где мы остановились на ночлег.

Допускаю, что никто, кроме меня, это сооружение и не называет «костелом» – просто «католическая церковь». Но для меня, из которого выращивали атеиста, все связанное с религией было по ту сторону от меня и моей веселой, солнечной, счастливой, звонкой, агниибартовской жизни. Церковь тоже не мое, но это то, что где-то рядом, по соседству, хотя и не всегда решаешься заглянуть туда. В слове «церковь» есть хотя бы симпатичная свойская буква «е». «Костёл» – это уже совсем мрачно. Я даже приписывал это религиозное сооружение полякам, как бы еще больше отдаляя его от своей жизни.

Людей на этой картине нет, странно, что даже меня нет. Судя по композиции, я должен стоять между «костелом» и домом, нашим пристанищем. Странно и то, что я на улице в столь поздний час и один. Это могло быть после ужина, перед сном. Все наелись, устали, начали шумно укладываться, мултузя друг друга, а я в какой-то момент выскользнул вон Предварительно надежно определив свое моего между кем-то и кем-то. Надежно, потому что это отдельный участок самоутверждения. С тобой ведь еще должны захотеть лечь рядом, ты должен угадать такое место, на которое никто не начнет зариться, иначе схватки не избежать, а это надолго подгадит настроение, даже если ты одержишь победу и останешься на месте, которое выбрал... неизвестно, почему именно это. Есть, конечно, места откровенно плохие – у двери или у дальней стенки, где всегда плохо слышно, что происходит в середине, откуда нарождается интригующее бормотанье, переходящее в хохот. А ты «Что? Что он сказал?» – «Да отстань ты!..» Или место – совсем невероятная удачa! – рядом с признанным лидером, если к тому же тебе приходится потеснить того, кому оно, как правило, принадлежит – какому-нибудь всегдашнему второму или не второму, а кому-то, кто время от времени независимо заявляет о себе. А тут, оказывается, ты! Постелил, утвердился – и уже никто не посягнет на это место...

...и вышел после всего этого на улицу.

Темно.

Тишина. (Обычно при этом из груди вырывается: «Тишина-а-а-а!» Но это у взрослых, потом.)

Я смотрю на «костел» снизу вверх, он мне кажется чуть наклоненным своим главным шпилем в мою сторону. 3а длинными вертикальными окнами пугающая чернота.

Здесь напрашиваются рассуждения о космосе, но тогда я, естественно, ни о чем таком не рассуждал, а, став взрослым, порассуждав вдоволь о космосе с такими же эрзац-интеллектуалами, как я, перестал о нем рассуждать, заметив одну закономерность: как только я начинаю о нем рассуждать, он исчезает. То ли энергия слов – может, и мыслей – его изгоняет из меня (вытесняет), то ли еще что-то. А когда я молчу, я могу ощутить его присутствие во всем теле; тогда зарождается тот самый колотун, о котором я говорил вначале.

Мне страшно – и оттого, что ночь, и что рядом никого, и от мрачно нависшего надо мной строения, – но я все-таки делаю несколько робких шагов по направлению к «костелу». Впечатление, что внутри никого нет не только сейчас, ночью, но и вообще. Возможно, что в «костеле» служба уже не велась, и он был приспособлен под какие-то светские нужды – склад или свинарник. Память сохранила только ночной «костел», свободный от человеческих пристрастий, так что я не знаю, что там было в то время, непростое для религии. Но даже если и велась служба, то сейчас все причастные к ней (как и непричастные) спят, отправляя величественный режим цикличности: днем – служба... бу-бу-бу... одноголосое эхо мечется под потолком .. или поросячье хрюканье; сейчас – ночь, время закрытия глаз.

Потом я вбегаю в здание, где мы остановились на ночлег. Мое место не занято. Я осторожно укладываюсь, не без того, чтобы вызвать чью-то брань, но это уже не портит мне моего маленького торжества: наверняка кто-то примерялся к моему месту, но кто-то другой сказал: «Здесь лежит Бродка».

Я беззлобно отлаиваюсь, поворачиваюсь на бок...

 На этом, чтобы быть честным, текст должен оборваться. Время берет свое, все постепенно мертвеет. Я довел до места, которое еще наполнено моим волнением, далее – мое состояние уже еле-еле брезжит, из него я могу назвать только недружелюбность соседнего тела.