Гражданское сознание (правдивая история)

К чести Тимочкина С.К. можно было сказать только одно: он никогда не любил страну, в которой родился.

С любопытством взирая из коляски на демонстрантов, он никогда не понимал, почему они так радостно машут красными флагами. И, естественно, радостно махал из младенческой своей жизни игрушечным красным флажком.

Будучи отроком, он стал октябренком, но через месяц потерял звездочку с портретом кудрявого вождя мирового пролетариата. Он рыдал безутешно, хотя решительно не знал, на кой черт она ему сдалась. Когда в виде сюрприза родители положили пропажу в новогодний подарок, он ликовал. И на следующий день любовно обгрыз пластмассовые лучики багряной звездочки. Как ему казалось, она от этого только выиграла.

Город-герой в бескрайних целинных степях взращивал своего маленького гражданина.

«Дети!» – провозглашала седая учительница начальных классов, похожая на Крупскую. – «Мы живем с вами в самой прекрасной стране на свете – в Союзе Советских Социалистических Республик! Сегодня мы с вами научимся писать самое важное для советского человека слово! Возьмите тетради, откройте на первой странице и напишите «Л-е-н-и-н». Старайтесь! Выводите каждую букву этого имени. Кончик буквы «Л» должен быть острым, как петроградские штыки!»

Тимочкин, высунув язык вследствие рвения, поставил в своей косолинейчатой прописи букву «Л». Благодаря стараниям Тимочкина буква вышла округлая, кривая, развязная, вылезла своим краем за линию прописи, – словом, напоминала не петроградские штыки, а, скорее, ехидную улыбочку товарища Троцкого. Критически оглядев продукт своих усилий, Тимочкин понял: либо эта буква недостойна возглавлять имя тов. Ленина, либо тов. Ленин недостоин потраченных на него усилий. Склонившись к последнему, он как попало дописал слово и утерял интерес к данной личности. Огромная книжка, написанная аршинными буквами, повествующая о праведной жизни вождя, уже ничего не смогла спасти.

О, конечно, он мечтал стать пионером – какой же октябренок не мечтает стать пионером? Но никаких усилий для достижения этого прилагать не собирался. Он совершенно искренне полагал, что дети рождаются и становятся октябрятами, потом пионерами, затем комсомольцами, и, как следствие, членами Коммунистической партии Советского Союза. В естественной цикличности этого процесса он усомниться не мог.        

Кроме всего прочего, к семи годам он узнал, что есть какие-то крещеные дети, которых следует остерегаться, потому что они заразили дело ЦК КПСС капиталистической язвой. Это звучало настолько жутко, что, играя в песочнице, он первым делом осведомлялся у товарища по играм: «Ты крещеный? Если да, то я не буду водиться с тобой. Ты заразный». Но, слава богу, крещеных детей в его дворе не водилось. Видимо, капиталистическая язва была посерьезней свинки, и крещеные дети перемерли естественным образом.

Он радовался приходу седьмого октября и первого мая, потому что это были выходные, и потому что праздники. А День пионерии он не любил, потому что очень холодно было маршировать в белой рубашке по свежевыпавшему снегу.

Он так выразительно читал:

«И я достаю
Из широких штанин
Дубликатом бесценного груза:
Читай! Завидуй! Я – гражданин
Советского Союза»,

что в классе дрожали стекла, а старая седая учительница плакала от умиления. Но сам ежедневно вытаскивал из своих штанишек нечто совершенно другое, и потому не понимал великого поэта. Не понимал он и многих других вещей, на которых останавливаться ни к чему.

Учился мальчик хорошо, слушался маму и папу, не обижал сверстников, был предан делу великого Октября и мог бы стать образцовым советским гражданином, если бы…

Началось все как-то неопределенно.

Сначала Тимочкина перестали кормить сгущенным молоком, которое он очень любил наливать в чай. Этот удар Тимочкин перенес на удивление стойко. Он заставил себя пить чай без сгущенного молока и не стал зацикливаться на этом прискорбном обстоятельстве. Видимо, он уже тогда предчувствовал, что за этим последует нечто посерьезней без вести пропавшей сгущенки.

И последовало. На Новый год, любимый Тимочкин праздник, он получил копилку, изображающую мордастого Деда Мороза. Кроме нее в пакете сиротливо лежали две ириски «Золотой ключик».

«Деточка, вот папа найдет новую работу, и мы тебе подарим еще что-нибудь», – утешала мама горько плачущего сына.

Так мальчик окончательно осознал две вещи, о которых и раньше смутно догадывался:

1. Деда Мороза не существует;

2. беззаботное детство закончилось.

Следующий удар обрушился летом, когда на каникулы мальчик ехал к бабушке не в уютной комнатке с дверцей и лесенкой, ведущей на вторую загадочную полку, а в курятнике, где дверец не было вовсе, с верхних полок торчали невкусно пахнущие ноги, орали радио и голый карапуз с зеленкой на тощих ручках. Люди пили пиво, хрустели сушеными карасями. Шлепали картами и некрасиво ругались. Мама при этом краснела и закрывала сыну уши.

Отрезвленный ударами судьбы, мальчик стал внимательней присматриваться к происходящему.

Действительно, многое изменилось. Лица взрослых будто бы стали растерянными, восклицательный знак на них сменился знаком вопроса и даже какого-то многоточия. Возле магазинов потянулись многокилометровые очереди, а папа смеялся возле магнитофона, прослушивая записанный на него концерт обаятельного дяди Жванецкого. Тимочкин тоже смеялся, не понимая, как, впрочем, и большинство. Нет, дядю-то как раз понимали хорошо, но не понимали происходящего вокруг.

Смеяться же над этим, как дядя, получалось не у всех.

Седая учительница волевым жестом поправляла очки и начинала вещать с каким-то даже отчаяньем: «Дети, не верьте тому, что говорят сегодня про Владимира Ильича! Да, он убивал белых, но ведь и белые убивали красных! Он должен был так делать, потому что иначе не смог бы построить Советскую власть! Говорят, что он зверствовал! Так ведь и белые зверствовали!»

Тимочкин, ошеломленный тем, что дедушка Ленин зверствовал, вжимался в парту и с изумлением смотрел на учительницу.

Папа сделался молчалив, стал курить. И однажды Тимочкин заметил на его шее цепочку со странной штуковиной из двух перекрещенных палочек.

А потом разверзлось небо, поколебалась твердыня: грянул 1991 год.

Под звуки «Лебединого озера» в историю вкатил седовласый красноносый человек на броневике, и началась совершенно зловещая чепуха.

Первым делом из дома исчез улыбающийся портрет дедушки Ленина. Потом он исчез и из вестибюля школы. Школьная линейка, начинавшаяся до этого бодрыми звуками гимна, поднимающего с колен кого угодно, стала начинаться как-то неуверенно, с выступления директора школы. Он мямлил по бумажке о школьных делах, потому что не знал теперь, о чем говорить. Привычное вступление его речи: «Согласно решению, принятому на очередном съезде КПСС» стало, мягко говоря, неуместным. И от этого он сам оказался неуместным. Новый учебный год открыло выступление рыжей как огонь крашеной директрисы, сменившей прежнего директора-неудачника. Она не говорила про КПСС. Она говорила про какую-то Республику Казахстан.

Все это было ново, дико и странно.

В доме смолкло радио, но появились пластинки с изображением красивого бородатого мужчины с острым, пронизывающим взором.

печально пел проигрыватель, и отец подхватывал приятным баритоном: «Россия!».

Тимочкин слушал внимательно и молча недоумевал.

Его как-то сразу захватил дух этих песен, но понять, о чем в них поется, он еще не мог.

Он понял это, когда гордо высыпал перед отцом кучу монет из аккуратно вскрытой мордастой копилки. Отец сказал грустно:

«Можешь это выбросить, сынок. На них теперь даже ириску не купишь. Мы живем в другой стране».

В другой?

И Тимочкин стал подпевать отцу, когда тот снова и снова ставил пластинку.

Потом отец стал где-то неделями пропадать. Как известно из законов физики, если откуда-то что-то пропало, где-то что-то непременно появляется. Закон мироздания подтвердился: сначала в доме Тимочкиных появились коробки с иностранной жвачкой «Дональд Дак», потом телевизор «Филипс», а затем невиданное доселе чудо техники – видеомагнитофон. Тоже, как это ни странно, «Филипс». Кассета к нему стоила половину маминой зарплаты за месяц ударного труда.

У Тимочкина сперли три жвачки из раздевалки во время урока физкультуры, но отец дал еще. И потому Тимочкин стал испытывать чувство законной гордости за свое семейство.  

Очереди перед магазинами как-то незаметно рассосались, потому что покупать стало нечего и не на что. Кушали в семействе Тимочкиных тоже неважно, но зато смотрели по видику фильм Марка Захарова «Убить дракона». Фильм навевал на Тимочкина-младшего чувство необъяснимой тоски и урчание в желудке. Потому он с большей охотой смотрел «Том и Джерри», напоминающее родное до боли «Ну, погоди!», которое куда-то исчезло с экранов телевизоров (видимо, туда же, куда и блаженной памяти сгущенка).

Деньги, которые мама иногда приносила с работы, уже вовсе не походили на деньги. Они были без картинок и портретов, все время разные. У цифр, изображенных на деньгах, то и дело прибавлялось нулей, так что казалось, что цифры эти состоят из одних нулей. На ноль же, как известно, делить нельзя, умножать бессмысленно, вычитать бесполезно, а складывать глупо. Извлечь из него тоже ничего решительно невозможно – ни корня, ни пользы. 

Пока эта арифметика нового времени занимала народные умы, Тимочкин постиг некоторую интересную вещь: оказывается, его бабушка живет за границей!

«Заграница» в Тимочкином понимании равнялась чему-то запретному, ужасному и через это необыкновенно заманчивому. С этим понятием смутно связывался образ банкира с толстой сигарой в зубах, на пузе которого, бросая вызов мировой революции, сверкала золотая цепь. Кроме того, барышни фривольного вида и неясное слово «Кока-кола».

И вот теперь запах дыма над вечерним селом, строгий еловый лес, земляника, говорливый лесной ручей, рот, вымазанный черемуховым соком, хохочущий двоюродный брат с деревянным луком – «Заграница»?!

Либо Тимочкин чего-то недопонимал в жизни, либо жизнь чего-то недопонимала в Тимочкине.

А жизнь, похоже, вообще перестала что-то адекватное соображать и выкидывала коленца развеселой пляски святого Витта.

Например, названия улиц на домах, до того хорошо читаемые, сделались нечитаемыми совершенно, так как государственным языком суверенной страны стал суверенный язык. На суверенном же языке оказались написаны все названия магазинов, равно как и названия вообще. На суверенном языке даже начали пробовать писать плакаты и наглядную агитацию. Сразу стало видно, что у данного языка наличествовала только изустная традиция. Поскольку одни и те же слова оказывались написанными различно, происходили споры. Суверенный язык стал стремительно развиваться, обогащаясь новыми словами.

Тимочкин окончил начальную школу. Теперь у него преподавался суверенный язык три раза в неделю, а на четвертый раз суверенный язык учили преподаватели.

Как-то, прогуливая физкультуру, Тимочкин, не удержавшись, заглянул в родной «начальный» коридор.

Первоклассники дружно грызли гранит науки. Седая учительница, похожая на Крупскую, сгорбленная и еще более поседевшая, вещала: «Дети! Вы живете в прекрасной независимой стране, которая называется Республика Казахстан! У каждого гражданина Казахстана есть важное слово, которое мы с вами научимся сегодня писать. Дети! Запомните имя человека, который освободил нас от колониальной политики России. Откройте тетради на первой странице и напишите «На-зар-ба-ев». Старайтесь!..»

Дальше Тимочкин слушать не стал. И правильно сделал.

За прогул он был строго наказан кроссом в восемь кругов по стадиону, что равнялось двум километрам и называлось «президентские тесты». Президентские тесты были призваны воспитать здоровую молодежь, но, видимо, молодежь была совершенно загублена в самом цвету колониальной политикой России, и потому Тимочкин после седьмого круга упал замертво на душистую траву, и у него не прибавилось здоровья, а наоборот отнялись ноги. После этого он стал прогуливать физкультуру регулярно, нарушая субординацию и конституцию республики Казахстан.

Очереди исчезли, но зато во множестве расцвело натуральное хозяйство, и расцвет этот выразился в многочисленных рынках и рыночках, где стали торговать хлебом насущным. После этого мероприятия нули на деньгах ликвидировались, а сами деньги стали необыкновенно красивыми, цветастыми, как фантики. И урчание в Тимочкином желудке закончилось.

Алкоголик-дед, с которым они делили жилплощадь, стал систематически наведываться в холодильник Тимочкиных. Отец придумал замечательную штуку: закрывая дверцу, зажимал между ней и холодильником волос. Если волос упадет – дедушка лазал; стало быть, его можно карать по всей строгости закона. Волоса не стало минут через пятнадцать, но карать по всей строгости дедушку не получилось, потому что он в непотребном виде рассказывал своему отражению, как ходил в гражданскую войну на марсиан и геройски забросал их валенками. Трогать дедушку в таком состоянии было опасно, потому как, отвлекшись от отражения, он мог избрать собеседником трогающего.

Тимочкин по-прежнему ездил с мамой к бабушке на летние каникулы, уже заграницу.

К удивлению Тимочкина, теперь было действительно очевидно, что перед ним – другая страна. Во-первых, не было нигде осточертевших суверенных названий. Во-вторых, на прилавках стояла сгущенка. Но покупали ее на те самые деньги со многими нулями, так что стоимость ее выражалась той самой цифрой, которая обозначала цену ковра 2х3 метра в суверенной республике. Это удивило, но уже не обескуражило. Потому что Тимочкин начал как-то соображать, что если столько нулей у сгущенки, то столько же нулей и у бабушкиной пенсии. А если нулей нет, то не будет их и у маминой зарплаты. Так что выходила элементарная пропорция, суть которой сводилась все к тому же проклятущему нулю, с которым никак не сделать математических преобразований.

В воздухе носились иные слова, иные проблемы волновали граждан заграницы. «МММ», «Русский дом Селенга», «ваучеры», «приватизация» звучало повсюду. Толковал эти понятия каждый по-своему, так что выходило непонимание. С понятиями так обращаться нельзя. Бабушка Тимочкина стала называть ваучерами вязаные домашние тапочки. Это слово очень к ним шло.

«ПриватиЗАция», написанное на автобусах, ни к чему не шло, и потому вызывало недоумения в массах. К этому слову как-то само по себе приклеилось «олигарх», что еще больше запутало положение. «Облигация», «инфляция», «девальвация» вообще казались однокоренными словами.

О процессах, возникающих вследствие всего этого, Тимочкин мог судить по бабушкиным слезам, у которой в сберкнижке остались одни десятичные дроби. Дробь же обладает интересным свойством, которым не обладает ноль: по всему выходило, что бабушка даже задолжала государству.

По телевизору происходило нечто. Богатые рыдали горькими слезами на протяжении тысячи и одной серии, государством рвалась управлять какая-то «Партия любителей пива», «Яблоко» и «КПРФ». Никто не понимал ни черта, но выходило очень азартно.

Появилось такое забавное явление, как реклама. Имевшаяся в СССР в зачаточном состоянии, как то: «Товарищи, храните деньги в сберегательной кассе!», в заграничном варианте она зазвучала: «Сидишь? Сижу. Куришь? Курю. А Русский дом Селенга вклады принимает!». Во всю резвилось семейство Лёни Голубкова, агитируя граждан превратить свои сбережения в неправильные дроби и другие замысловатые математические единицы…

С каким-то даже успокоением возвратился Тимочкин в родной город.    

Здесь не было МММ и олигархов, но зато был суверенитет. Что было хуже, Тимочкин не знал, но особенности суверенитета выяснились зимой.

Зимой же в школе полопались трубы центрального отопления, школу закрыли на ремонт, а Тимочкина закрыли дома. Дома было зверски холодно, так как трубы не лопаются сами по себе. У каждого явления существует причина. А причиной лопнувших труб был лопнувший котел на ТЭЦ-2. Причиной лопания котла было его аварийное состояние, причина аварийного состояния – новая дача Нурпеисова, суверенного директора ТЭЦ-2.

Следствием всего этого стало отсутствие центрального отопления в половине города. Но другой половине злорадствовать было нечего – в ней отключали свет с восьми утра до десяти вечера для соблюдения энергобаланса.

В результате одна половина города мерзла, другая голодала, так как газа давно не было в обеих половинах.

Выключения стали чередовать, и город походил на огромную мигающую рождественскую гирлянду. Окна в домах зажигались и гасли, гасли и зажигались – но особой радости это никому не приносило.

К весне котел починили, Нурпеисова лишили премии, а свет стали отключать во всем городе на неустановленный срок. Так восторжествовала справедливость.

Готовили на кострах. Тимочкин был в восторге. Он с гиканьем индейца носился вокруг огня и лопал печеную картошку.

Рядом с Тимочкиными разнесло полдома, так как газовый баллон нужно устанавливать профессионально, или не устанавливать вовсе.

Собак еще не ели, но уже поглядывали косо.

Это возвращение к обычаям предков длилось недолго – три месяца. За три месяца жители города стали стройными, как газели, пропахли дымом и начали философствовать.

Потому свет стал тухнуть аккуратно в середине дня, люди стали успевать завтракать и могли себе позволить поужинать. Ужин часто становился романтическим, при свечах, что свидетельствовало о бережливости и пунктуальности работников энергохозяйства.

Режим экономии подействовал благотворно на состояние энергосистем. Потихоньку отключения стали не такими длительными, потом не такими частыми; обед перестали заготавливать с утра и укутывать одеялом. Словом, жизнь налаживалась.

Котел зимой снова лопнул, но теперь к этому были готовы, и починка произошла в течение двух недель.

Суверенная республика начала шевелиться.

Что означает – «шевелиться?» Материальные потребности худо-бедно удовлетворены, и пришла пора задуматься о потребностях духовных.

Что есть признак шевеления суверенной республики? О, на этот вопрос Тимочкин мог ответить легко. После бардака с суверенным языком начался бардак с суверенной историей.

Оказалось, что народ, среди которого живет Тимочкин, насчитывает трехтысячелетнюю историю. Он участвовал во всех мыслимых и немыслимых войнах, при чем, как правило, побеждал. Городов он не строил вовсе не потому, что не умел, а потому что это совершенная глупость. Письменность тоже изобретение довольно никчемное. Изустные предания, передающиеся из поколения в поколение, объединяют и сплачивают нацию, создавая, кроме всего прочего, первую в истории базу данных.

Династия правителей трехтысячелетнего народа, образовавшаяся с пятнадцатого века, была династией образцовой, но государства почему-то так и не создала. Государство, конечно, никчемной выдумкой не назовешь, но, по сути дела, когда у народа такой высокий уровень гражданского сознания (законы опять-таки передавались изустно!) государственность отпадает по определению. Вышла только одна заминка с этими изустными преданиями, которые использовались, как основной исторический источник. Хронологически соотнося события, описываемые в них, нельзя было не изумиться продолжительности жизни известных мудрецов и прочих исторических деятелей. Один и тот же мудрец являлся наставником двух, а то и трех последовательно сменяющихся правителей (годы правления которых аккуратно заносили в свои летописи соседи-китайцы). Но это только свидетельствовало о железобетонном здоровье и правильном образе жизни мудрецов, подтверждая теоретическую концепцию медиков, что человек может жить хоть двести лет, было бы желание.

Гордый народ притесняли все, кому не лень, а он геройски отбивался. Но коварный сосед не дремал, и, выждав момент, подло согласился присоединить территорию страны к своим землям. Он поработил страну, сделав ее своим сырьевым придатком, и исковеркал напрочь уникальное развитие народа, понастроив городов, школ, заводов, фабрик и прочей чепухи, совершенно загадив все пастбища. История Казахстана остановилась на мертвой точке. Потянулись трагические годы колониальной политики России. История продолжилась только после спасительного 1991-го. И сейчас, сограждане, начнется невиданный взлет в развитии страны, не сдерживаемой более чужеродным давлением. План этого взлета уже разработан лично Президентом и условно назван «Казахстан 2030», чтоб никто не догадался. На самом же деле речь идет о том, что к 2030-му году Казахстан догонит и перегонит все ныне развивающиеся и развитые страны, а уровень экономики будет примерно такой, как, скажем, в Японии. Проект был любовно назван в народе «Двадцать-тридцать». Стенды с положениями из него появились во всех решительно общественных местах.

Все это Тимочкин знал наверняка, потому что изучал на уроках. По истории у него была твердая пятерка, и он испытывал чувство жгучей зависти к суверенному народу, грея ноги возле старенького обогревателя. Как вы уже, наверное, догадались, был январь, и котел таки лопнул.

Но сдвиги были налицо. Закипела жизнь на соседнем предприятии, послышались в гулких стенах смех и разговоры, правда французские. На Каспийском море нашли море нефти. Это праздновалось, как победа на Олимпийских играх, но потом как-то свернулось: выяснилось, что ни одного нефтеперерабатывающего предприятия в стране нет, а если построить, себестоимость нефти превысит все разумные показатели. Выход? Конечно же, он был: месторождение с выгодой сдали в аренду олухам-американцам, так что дело было в шляпе. Живи себе на проценты и поплевывай в потолок!

Метод оказался универсален. Даже не к две тысячи тридцатому, а просто к следующему году практически все предприятия были сданы кому-нибудь в аренду. Экономисты ликовали: затрат никаких, прибыль – хоть лопатой греби, международных контактов – завались. И, опять же, соседу нос утерли. Мол, и без вас живем, не тужим, пока вы там со своими финансовыми пирамидами разбираетесь.

В эти процессы Тимочкин вникал, потому что начал прикидывать их значимость для себя лично. Он уже учился в девятом классе.

О политике дома стали говорить осторожно, и даже алкоголик-дедушка все свои политические взгляды ограничивал песней: «…вот уж окна зажглись, я шагаю с работы усталый. – Ну, это еще при советской власти! – Я люблю тебя, жизнь…»

«И надеюсь, что это взаимно» – заканчивал за него отец.

Мама уже на работу не ходила по причине отсутствия последней, но развернула торговлю в ларьке парка культуры и отдыха. Тимочкин регулярно кушал шоколадки, недоеденные складскими мышами, но, в общем, дела у Тимочкиных шли не хуже других. Отец завел себе черную папку и кашемировое пальто; в папке носил какие-то документы, в пальто же носился сам. Видеомагнитофон из дома исчез, равно как и жвачка «Дональд Дак», утерявшая актуальность.

Появился музыкальный центр, и уже не пластинка, а кассета вызывающе громко заявляла: «Рос-сия!!». «И, поверженный в бою, я воскресну и спою/ на первом дне рождения страны/ вернувшейся с войны…»

Сам автор песни уже давно ничего не заявлял, поскольку там, где он находился, никто ничего не заявляет. Неизвестно, споет ли он еще, как обещал, но, наверное, споет, потому что первая часть его пророчества сбылась.

Тимочкин с каждым днем все внимательней и внимательней вслушивался в текст этих песен.

В Тимочкином классе, где до того учился всего лишь один суверенный гражданин, вдруг стало учиться семеро. Держали они себя уверенно, независимо, наплевав на произношение, орфографию и пунктуацию колониального языка. Тимочкину же, напротив, в родном классе сделалось неуютно – он ощутил себя потомком агрессоров и скатился на четверки.

Город российских колонистов начал становиться суверенным прямо на глазах. Он хорошел с каждым днем. Улицы переименовали, жильцов перерегистрировали в течение какого-нибудь года, и теперь национальную историю можно было изучать, просто прохаживаясь по городу.

С грустью глядел Тимочкин, как перед зданием администрации выкорчевывают дедушку Ленина. Но ведь, в самом деле, чего это Ленин забыл на площади, которая уже вовсе не площадь Ленина? Площадь называется – «проспект», и, более того, «проспект Конституции». На месте монумента предполагалось построить бассейн. С фонтаном.

Похожая судьба ожидала Железного Феликса возле железнодорожного вокзала, и почему-то Михаила Юрьевича Лермонтова с Александром Сергеевичем Пушкиным, стоявших, соответственно, возле городской библиотеки и университета, не мешая никому. Но, видимо, это делалось из соображений «Постоял – дай и другому постоять!». На их месте водрузили народных поэтов-просветителей. 

У города оказалось весьма выгодное географическое положение – пограничное. Благодаря этому, продолжая забытые традиции, через город лег древний Шелковый путь.

Город наводнили челноки из средней Азии, волоча за собой невиданных размеров клетчато-полосатые сумки. Засуетились какие-то тертые личности, на базарах стали в открытую продавать «восточную радость жизни» – насвай и анашу. Жизнь сразу стала лучше и веселее. Таможенники перестали пролезать в дверной проем. Словом, обещанный невиданный взлет был на лицо. Самобытность его тоже не подлежала сомнению.

Новый предмет ОГП, основы государства и права, застал Тимочкина врасплох. Он и не ожидал, что придется заучивать на оценку свои гражданские права. Приобретя в книжном магазине Конституцию, он уселся за ее изучение. В ходе изучения выяснилось, что заучивать много не придется – две страницы из тридцати.

Основой государства был Президент.

Главным правом Тимочкина было избирать Президента. Избрать он его мог на три года. Далее следовала поправка – на четыре года. Потом еще одна – пять лет.

Он выучил все, и вполне мог рассчитывать на пятерку, но ее не получил: помешало одно маленькое обстоятельство. Экзамен по ОГП проходил накануне очередных президентских выборов. Теперь, согласно соответствующему пункту Конституции, граждане избирали Президента на семь лет.

Конечно, Тимочкин не обязан был знать о скоропостижной поправке, но надо же было проявить элементарную догадливость! Тем более что он собственными глазами читал предвыборную анкету – вопросник, в которой ясно было прописано: «Если власть Президента в Республике Казахстан станет пожизненной, как Вы к этому отнесетесь?» Можно ведь сделать приблизительную выкладку! Жаль, что предмет ОГП закончился. Тимочкин не упустил бы в другой раз своего шанса – ведь в анкете следующим шел другой вопрос: «Если президентская власть станет передаваться по наследству, как Вы к этому отнесетесь?».

Первыми из Суверенной Республики потянулись немцы.

Сначала из класса Тимочкина пропала симпатичная и бойкая Танечка Мерц, чему Тимочкин очень огорчился. Потом – преподаватель немецкого языка Михаил Семенович Вагнер. Этому обстоятельству не только не огорчились, но, напротив, обрадовались, так как преподаватели были должны ему некоторые суммы, а ученики – два зачета. Ликование длилось не долго – за деньгами Вагнер вскоре прислал, а зачеты ученики сдали новой учительнице – Ахметовой Каракоз Сулейменовне.

Потом на карте перестала существовать деревня Петерфельд, носившая в народе название «немецкой слободы». Затем в фатерлянд отправились еще две деревни, побросав недвижимое имущество. В сельсоветах других деревень больше не было проблем с правильным написанием всех этих Катц, Шатц, и Катс. Из школ исчезли Адольфы и Рудольфы.

Но свято место не бывает пусто: вместо Танечки Мерц в классе Тимочкина стало учиться еще три суверенных гражданина.

Тимочкин уже не переживал. В этом году он заканчивал одиннадцатый класс.

«Куда пойти учиться и работать?» – гласил выцветший от времени плакат в кабинете труда, бывшем кабинете профориентации.

Вопрос был риторическим. 

Торжественно отпраздновав завершение своих мучений, и получив на руки синюю книжечку аттестата о среднем образовании, Тимочкин огляделся вокруг и глубоко задумался.

Он пошел в школу одной страны, а окончил школу страны другой. Страны независимой и суверенной.

Впервые он обратил внимание на то, что в банках, милиции (ныне именовавшейся полицией), таможне, госучреждениях, в администрации частных фирм, да и вообще в любой администрации нет ни одного колониального лица.

Колониальные лица стояли за прилавками магазинов, торговали в ларьках и на рынках, перебиваясь от случая к случаю, а в чистеньких кабинетах сидели исключительно лица суверенные. Колонисты в лучшем случае являлись заместителями.

«Тимочкин, ты хороший мальчик» – шептала на ухо классная руководительница. «У тебя пять по истории Казахстана! Я уже договорилась с деканом исторического факультета, место тебе обеспечено! Я – в приемной комиссии»

Когда со смешанным чувством удивления и возмущения наивный Тимочкин изрек: «А как же экзамены, Тамара Юрьевна?!», Тамара Юрьевна погладила его по головке, как круглого идиота: «Какие экзамены, Тимочкин! Отбирать будут по национальному признаку…»

Спал Тимочкин плохо. Ему снились лихие белокурые латники на пегих лошадях и косоглазые физиономии, без седла сидящие на мохнатых степных лошадках. Он слышал гортанную речь, смех и дрожание земли под копытами. Горели хаты, плакали бабы, и мерный голос из великого удаления читал нараспев: «с дружиной сбирается Вещий Олег отмстить непокорным хазарам…» Потом показался коридор, Тамара Юрьевна со свечей в одной руке и Конституцией в другой.

За этим всем оказалось тихое село, покосившийся магазин №2, откуда вкусно пахло горячим хлебом, бабушка на завалинке, закатные отблески на стеклах с кружевными занавесками. Звенел комар, а ноги были босые, и осторожно ступали по влажной холодной траве…

Тут послышался топот, конский храп: в сновидение влетел юноша на белом аргамаке; он со всего маха пригвоздил к земле извивающегося змея, а тот судорожно взмахнул кожистыми крылами. Конь взвился на дыбы и захохотал человечьим голосом.

Тимочкин проснулся в поту. Наутро он уже собирал вещи.

«Мама, папа – я принял решение. Можете меня не отговаривать. Уезжаю в Россию».

К чести Тимочкина С.К. можно было сказать только одно: он никогда не любил страну, в которой родился.

Поезд летел, но как бы задумчиво. Колеса стучали, деревья за окном уносились прочь и вместе с ними уносились последние сомнения. Тимочкин сразу определил, что пересек границу: над жирной вывеской привокзального магазинчика отсутствовало слово «дукен»; хлеб назывался, как положено, «хлеб», а вовсе не «нан»; на придорожной водокачке во всю широту русской дури было написано «ЛДПР!». Тимочкин смотрел в окно и умилялся.

Баба в платке гнала хворостиной коз; седой железнодорожник задумчиво глядел вслед убегающему составу, прищурив глаза. В огороде виден был безразмерный зад, а потом показалась и его обладательница с длинной морковью в руке. Бесштанные дети носились друг за другом в пыли, гикая и хохоча. Все это улетало, улетало прочь, унося Тимочкина от родного очага и принося что-то неведомое, но какое-то до боли родное и знакомое…

Тимочкин вышел на перрон со смешанным чувством и огляделся окрест.

Слышна была русская речь, русская брань и русский смех. Красные русские лица прогуливались по перрону. Перед вокзалом стоял дедушка Ленин и лысо улыбался сизарям, рассевшимся на его поднятой руке. Тимочкин никогда не был националистом, но почувствовал себя дома и тоже улыбнулся. «Фатерлянд», – пробормотал он себе под нос.

Бабушка была несказанно рада увидеть внука: уже два года он не приезжал на каникулы из-за границы – предпринимательская деятельность родителей накладывала свои ограничения. Они допоздна пили чай с малиновым вареньем и судачили о жизни.

Наутро Тимочкин отправился устраиваться.

Денег как раз хватило на нечто, что продавец, белозубый цыган с прищуренным лукавым глазом, определил как однокомнатную квартиру. В реальности это был двуместный гроб, поставленный на попа, в доме, который ранее занимало какое-то учреждение. Отопление было, воды не было, туалет и был, и не был одновременно, так как в наличии существовал, но находился в пятнадцати метрах от здания. С целью помыться использовался синий квадратный таз, который, как и прочее необходимое для жизни, входил в комплект. Магазин рядом, до города рукой подать, до остановки городского автобуса – двадцать минут ходьбы. Отличная утренняя зарядка! Плюс свежий воздух, не загаженный городскими выхлопами, совершенно бесплатно. И Тимочкин приобрел.

Кроме того, в тот же день приобрел Тимочкин проспекты местного университета, определился с выбором и начал готовиться к поступлению, обложившись книгами из местной библиотеки.

Он готовился месяц, но не поступил.

«Нет, юноша, мы, конечно же, понимаем – ваши школьные знания достаточно высоки, но чтоб поступить на бюджетной основе, школьных знаний мало. Вы, наверное, не знали, что я даю платные курсы? Ну, так вот. Ребята, которых я готовила, поступили все до единого. Вот, у меня тут список…».

В список Тимочкин заглянул. Там стояла знакомая фамилия: один из «ребят», поступивших на бюджетной основе, сидел на экзамене по литературе рядом с ним. Вундеркинд, окончивший платные курсы, шепотом спрашивал, что это за писатель такой, Белкин, который повести какие-то написал.

«Не сдавайся! Ты в своей стране!» – ударила бабушка кулаком по столу. И сдаваться Тимочкин не собирался.

Чтоб не сдаться, Тимочкину нужны были деньги. И тут выяснилась одна любопытная вещь.

Оказывается, хоть Тимочкин и уехал из Казахстана, гражданства казахского не утерял. А гражданство России у него, соответственно, отсутствовало. Чтоб устроиться на работу, хотя б и временно, гражданство России было решительно необходимо.

С чего начинается Родина?

«С прописки!» не задумываясь, отчеканил Тимочкин и направился в паспортный стол сельского совета.

В паспортном столе было сумеречно и душно. Толстая зеленая муха долбилась в пыльное стекло. Казалось, в воздухе вот-вот раздастся тяжелый затхлый зевок канцелярии.

За столом восседала, как орудийная башня, плотная женщина со сложной прической.

– З-здрасте, – сказал Тимочкин и шаркнул ножкой.

– Здорово, хлопец! – произнесла орудийная башня, и во рту ее хищно сверкнуло четыре золотых зуба. – Че надо?

– Прописаться бы мне…

– А че тогда ко мне? Это тебе в соседний.

– Но я, того, это… иностранный гражданин. А у вас тут на двери написано…

– Мало ли че у меня на двери написано! Сходи в соседний, узнай все, а потом ломись.

Продолжать разговор после этого Тимочкину показалось неловко.

В соседнем кабинете Тимочкин ничего узнать не смог, потому что никого в соседнем кабинете не было. Зато была записка на двери: «Вернусь через десять минут». Памятуя о словах орудийной башни, Тимочкин усомнился и прождал возле двери час. Никто не появился. Только из кабинета напротив слышался веселый женский смех и звяканье ложечек о стаканы.

Набравшись наглости, Тимочкин снова постучался в дверь орудийной башни.

– Там, это, нет никого. А я вот квартиру купил, хочу прописаться…

– Да у вас же совести нет, молодой человек! У меня ж обед через десять минут! Нет же, дождался до последнего!

– Но я, это… а вы…

– Паспорт!! – рявкнула орудийная башня. Гнездо на ее голове покачнулось.

Паспорта у Тимочкина не оказалось. Более того, оказалось, что удостоверение личности, по которому он существовал в суверенной республике, в Российской Федерации никуда не годится. Оказалось, что купить квартиру может какой угодно гражданин по любому удостоверяющему личность документу, а вот прописаться в ней по чему попало нельзя. Договор купли-продажи, конечно, документ, но не паспорт!! И не видать Тимочкину гражданства по гроб жизни без паспорта!!!

– Отнимают тут время всякие! – услышал Тимочкин, когда дверь за ним захлопнулась.

Из всего этого он сделал вывод, что решительно необходимо получить паспорт. Сделать же это было можно, лишь вернувшись в Казахстан.

В паспортный стол суверенного города человек попадал, заняв очередь в пять часов утра. Да и то, тогда он становился, в лучшем случае, пятнадцатым. Впереди его оказывались все, не прошедшие вчера и занимавшие очередь с вечера.

Люди сидят у знакомых, в соседних подъездах, подворотнях и не спускают жадных глаз с двери, открывающейся в девять ноль-ноль.

К девяти ноль-ноль в паспортном не продохнуть. Крохотный коридор под завязку наполняется лицами, именами и событиями.

«А вы за кем это занимали? Я тут с четырех, но вас не помню!» «Как-как фамилия? Пупкин И. С.? Сейчас-сейчас, гляну в списке… Нет такого! Есть Попкин И.С., а Пупкина И.С. нетути! То есть? Ну, уж нет! Записан Попкин, значит, и пойдет Попкин. Надо четче фамилии диктовать, граждане!»

«Да не нужен мне ваш 115-й кабинет! Я же ж просто спросить…» «А мы все тут – просто спросить!»

«Пропустите, Христа ради, автобус через час уходит!» – «Какой тебе, дед, автобус. Приходить раньше надо» – «Детки, где там «раньше», третий день пробиться не могу!»

«О, Боже, когда это кончится!»

«Меня скоро с работы выгонят, третью неделю прописываюсь!»

«Инвалиды и ветераны – без очереди!!!» – «Не шуми, инвалид. У нас уже очередь своя из тех, кто без очереди».

«Сле-дующий!» – тянула луноликая паспортистка, меланхоличная, как удав.

К обеду народ стал потихонечку рассасываться, и Тимочкин наконец-то увидел на двери кабинета, в который стоял, список необходимых документов на получение паспорта. А еще он увидел сроки, в которые этот паспорт будет изготовлен. Восемь месяцев с обычной госпошлиной, шесть – с запредельной.

Скисшему Тимочкину подмигнул приятный полный человек с лицом Чингиз-хана, в форме и погонах. «Быстро надо, да? Так о чем печалишься, мальчик! Жаль мне тебя, у меня сын такой же…» И приятный человек назвал половину запредельной госпошлины.

Мама заложила свои золотые украшения в ломбард, и через три месяца Тимочкин имел паспорт.

– Ну и что! – сказала орудийная башня, постукивая маникюром по полированной столешнице. – Я вам, конечно, временную регистрацию оформлю, но если вы хотите на гражданство подавать, вам надо собирать документы. Тогда посмотрим, как вас прописывать.

Документы надо было собирать такие: справку о том, что Тимочкина не привлекали к уголовной ответственности в Республике Казахстан; справку о том, что Тимочкин не лежал в психбольнице Республики Казахстан; справку о том, что Тимочкин не болеет СПИДом, привезенным из Республики Казахстан; поручительство, что какой-нибудь олух будет содержать Тимочкина на иждивении во время оформления всех документов; справку о доходах этого олуха; разрешение всех, прописанных на жилплощади Тимочкина, Тимочкину прописаться; справку из адресного стола о том, что все, давшие разрешение Тимочпкину прописаться, действительно все, и больше никого на Тимочкиной жилплощади нет; 4 фото размером 3х4; квитанцию об уплате госпошлины; пару-тройку ксерокопий с различных документов, заверенные нотариально. Вот, пожалуй, и все. Ах, да, еще одно – надо успеть до первого декабря. Первого декабря примут новый закон, и получение гражданства усложнится.

Пораскинув мозгами, Тимочкин понял, что справки из Республики Казахстан можно получить, лишь вернувшись в Республику Казахстан. На все про все у Тимочкина была неделя.

Быстрее всего Тимочкин разделался со справкой о СПИДе; ее он получил в специальном кабинете, сдав анализы. Далее же начался ералаш. 

Здание УВД, в котором Тимочкин должен был получить справку об отсутствии судимости, гудело так же, как и паспортный. Оказалось, что подобные справки необходимы позарез многим и многим горожанам по различным причинам.

Перед кабинетом, в котором выдают бланки на получение справки, сидела очередь в девять человек. «О, ну это ерунда» – подумал Тимочкин и уселся десятым, поглядывая на часы. «Похоже, и в психушку успею».

«Нет. Наверное, и сегодня ее не будет» – печально сказала траченная молью старушка в черном берете слева от Тимочкина.

Тимочкин насторожился.

«Неделю уж ходим, а она где-то шлындает!» – поддакнула женщина справа. «А нам все говорят: ждите, сейчас она придет!»

«Ждите, сейчас она придет!» – высунулась голова из соседней двери. И тут же скрылась.

«То есть, вы хотите сказать, что неделю не можете получить бланки?» – робко спросил Тимочкин.

«Не можем!» – воскликнула женщина справа, видимо, только и ждавшая, кто еще возмутится такому положению вещей.

«Но ведь можно же было…»

«Можно! Бланки вообще может выдавать кто угодно!! Но не выдает!!!» – распалилась женщина.

«Но мне…»

«И нам! До первого декабря!!»

«Так надо ж…»

«Пошли!!!»

Женщина схватила Тимочкина за рукав и потащила в соседний кабинет.

«Вот, сидим, неделю сидим уже, нам всем срочно, а служащей вашей нет! Можно же посадить кого-нибудь!» – выпалила женщина, тыча в Тимочкина.

«Ну и что я сделаю? Это вообще не наше ведомство. Их начальство на четвертом этаже» – пожала плечами голова из соседней двери.

На четвертом этаже двери были девственно чистые, без надписей и номеров. Как, впрочем, и на трех остальных этажах. Женщина и Тимочкин почесали в затылке и постучались в первую попавшуюся.

«Не здесь ли начальство над кабинетом, где бланки неделю не выдают?!» – рыкнула женщина, закрываясь Тимочкиным, как щитом.

«Ой!» – сказала миловидная девушка с миндалевидными глазами и потоком чернейших волос на макушке. – «Кто вас пустил?»

«Кто надо, тот и пустил! Даешь бланки!!!»

Вид женщины, видимо, был на столько страшен, что девушка мигом вытащила сотовый телефон и сказала в него: «Привет, Асель! Ты где? На рынке? Дуй сюда!.. А что, шубу покупаешь, да?..»

Поболтав еще минуты две, девушка объявила: «Спускайтесь, она едет».

Асель появилась минут через двадцать, неся большой желтый пакет, из которого торчало что-то волосатое. Вид у нее был весьма сердитый.

«Ну, кто тут меня спрашивал?» – вопросила она.

Очередь дружно выстроилась перед кабинетом, виляя хвостами. «Вот, ждем вас, ждем, а вы не едете» – ласково сказала грозная женщина. «А нам срочно…»

«Всем срочно» – смягчившись немного, ответствовала Асель. «Вам справку эту все равно быстро не сделают. Пока там запрос, то-се… Через недельку подойдете»

«Недельку!..» – ахнул Тимочкин, получая бланк.

Но он уже был научен жизнью. 

Тихо постучавшись в кабинет с надписью «Начальник УВД такой-то», Тимочкин просочился в дверь, пискнул секретарше «Мне срочно» и оказался перед приятным полным человеком с лицом Чингиз-хана, в форме и погонах.

«Близнецы…» – пронеслось в голове Тимочкина.

Плата за срочность оказалась вполне умеренной, и через некоторое время Тимочкин, помахивая подписанной справкой, уже получал в регистратуре психиатрии документ о том, что никогда ранее здесь не бывал…

На иждивение Тимочкина взяла бабушка, все еще прописанный на жилплощади Тимочкина хитрющий цыган разрешение дал легко после бутылки самогона, все необходимые ксерокопии Тимочкин снял и заверил.

26 ноября, с трепещущим от страха сердцем, выложил Тимочкин свои сокровища перед орудийной башней.

– Так, так, хорошо… – кивало гнездо на голове башни. – Стоп! А это еще что такое? Зачем справка о СПИДе – казахстанская? Русскую давай! Мало ли чего там навыдают.

– Но вы же… а я же… Психиатрию, значит, можно…

– Не говорите глупостей, мальчик! И не спорьте никогда! А то вообще документы не приму… Так-так. А где листки убытия, две штуки? Как вы это прописываться собираетесь без листков убытия?

– Но вы же не сказали…

– Чушь! Как это я могла не сказать? Не оскорбляйте меня, молодой человек!! Так-так… И перевода иностранного паспорта тоже нет… Говорить мне с вами не о чем, пока не принесете недостающие документы.

– Но ведь двадцать шестое же число! А мне ж снова в Казахстан ехать за этими чертовыми листками! – чуть не плача, вскричал Тимочкин.

– А вы мне тут не орите!!! – завопила орудийная башня. – Понаедут всякие, возись тут с ними!!! Я на обед опаздываю!!!

И снова СПИД оказался легче всего.

Оказалось: чтоб выписаться в Россию на ПМЖ – постоянное место жительства – надо собрать примерно то же, что Тимочкин собирал для прописки.

Дело осложнялось тем, что Тимочкин уже выписан в Россию на учебу. Пока не кончится срок выписки, новых листков убытия Тимочкину не видать. Чтоб аннулировать старый листок убытия, надо его предъявить. Он неделю как сдан в городской архив.

В городском архиве никакого листка убытия, само собой, не оказалось.

Тимочкин застонал, закатил глаза под лоб и сел прямо на бетонный пол городского архива.

«Помираю…», – прошелестел он.

В ореоле сияющего света явился ангел и улыбнулся лучезарной улыбкой. Он указал перстом на голубые небеса, взмахнул крылами и бесшумно растворился в стропилах потолка.

«Не помирай», – серьезно заметил некто, занявший место ангела. «Говорили же тебе – сиди дома. Так нет, больше всех надо».

Некто оказался другом детства Тимочкина, Николаем. Старше Тимочкина на три года, Николай уже окончил институт, выучился на программиста и теперь набирал тексты в какой-то конторе. Программировать в суверенной стране было еще, видимо, нечего.

Он организовал Тимочкину два фальшивых листка убытия в тот же вечер. Их было просто не отличить от настоящих.

«Ну, бывай. Зря ты все-таки уехал. Я вот, как видишь, и тут пристроился. И тебе бы место нашли… Я уже казахским владею в совершенстве…» 

Пулей вылетел Тимочкин из дверей приятеля и помчался на вокзал.

Перевод Тимочкину решительно не хотели заверять. «Никогда еще перевод не заверяла!» – заявила надменная женщина нотариус. «Пусть вам кто угодно заверяет, а я не заверю» – «Но как же!.. Ведь мне же… Они требуют…»

«Не знаю, кто там что требует, а я не заверю, и все».

Женщина нотариус смягчилась только тогда, когда Тимочкин, памятуя о суверенном Чингиз-хане, мягкой кошачьей лапкой положил перед ней шоколадку в сверкающей обертке.

«Очень, очень нужно!» – умильно пропел он.

Неравнодушная к сладкому женщина вмиг заверила перевод, который никогда ранее не заверяла, при чем образец оказался в компьютере ее секретарши.

«Что-то я стала какая-то рассеянная!» – игриво заметила женщина нотариус, растеряв всю надменность. – «Ну, так и вы сами виноваты, молодой человек! Ходите вокруг да около!»

Он успел в паспортный стол в тот же день, тридцатого ноября.

Постучался в дверь башни, приоткрыл ее, и осторожно заглянул в образовавшуюся щель. Но тут же распахнул дверь во всю ширь, не поверив своим глазам: орудийная башня каким-то невиданным образом превратилась в юную девушку со светлыми локонами и мечтательными небесно-голубыми глазами.

– Заходите, – пригласила девушка.

– Да я… Тут вот документы сдаю…

– Сдавайте, сдавайте, – покивала головкой девушка и сделала Тимочкину глазки.

– А где же ба.. Ну, то есть, та женщина, к которой я…

– Она меня замещала, – моментально охладела девушка. – Я на сессию ездила. Что вам нужно?

– Понимаете, я тут квартиру купил, прописаться хочу. Меня временно зарегистрировали и заставили документы всякие собирать. Ну, вот, я собрал. До 1 декабря.

– А зачем? – девушка невинно захлопала длиннющими ресницами. Честно вам скажу – лучше б она просто пристрелила Тимочкина.

С Тимочкиным сделалось нехорошо. Покачиваясь, он ухватился за край стола.

– Только не вздумайте меня нервировать! Ах, я еще такая неопытная… – закатила глаза девушка. – Помогите же мне, я ничего не понимаю!.. – призывно воскликнула она. – Что вы от меня хотите?.. – и заломила тонкие ручки.

– ПРОПИСАТЬСЯ!!! – заорал Тимочкин в кукольное лицо.

После некрасивой сцены и двух походов к начальству Тимочкин с барышней таки выяснили, что же им друг от друга надо.

Оказалось, Тимочкин собрал документы для получения вида на жительство иностранного гражданина. В этом виде на жительство будет проставлена постоянная прописка. На основании этого вида на жительство, точнее, проставленной в нем постоянной прописки, Тимочкин после сможет получить гражданство. Когда и как, выяснится после принятия нового закона от 1 декабря. От Тимочкина требуется эти документы сдать, а барышне требуется эти документы принять и сформировать из них дело.

Документы Тимочкин сдал. Фальшивыми листками убытия никто не заинтересовался, – оказалось, что они попросту не нужны. Теперь Тимочкин должен был продлять временную регистрацию и ждать решения по своему вопросу.

– Подождите в коридоре, – сказала барышня, шмыгая носом. – Я вас позову, когда надо будет заполнить бланки.

И Тимочкин сел в коридоре.

Когда до обеденного перерыва оставалось минут пятнадцать, в паспортный стол с шумом и помпой вкатился лихой черноусый мужчина-кавказец, пахнущий коньяком и какими-то табачными изделиями. За ним вереницей семенили четыре подданных Поднебесной империи, зажимая в желтых ручках миграционные карты.

Тимочкин мысленно потер руки со злорадством.

– Ждыте здэс, – повелительно обратился к ним кавказец, и, не стучась, заплыл в кабинет начальства.

Из кабинета послышался женский смех и страстная невнятная речь.

– Пойдемте-пойдемте, – вышла из кабинета разрумянившаяся начальница. – Вот сюда.

И завела кавказца к небесно-голубой девушке.

Оттуда вскоре тоже послышался женский смех и какие-то веселые разговоры. Потом из кабинета высунулся перст и поманил китайцев внутрь.

Те гуськом вошли, и воцарилась тишина.

– Зайдите! – послышалось из кабинета, когда его покинула развеселая кавалькада.

– Заполняйте! – милостиво кивнула девушка на лежащие бланки. – Печатными буквами, без всяких сокращений!

– Ах, какой милый мужчина… – протянула она мечтательно в пространство, покосившись на Тимочкина с презрением.

Испортив четыре бланка заявления трясущимися руками, Тимочкин оставил домашний номер телефона и побрел к себе.

Шесть месяцев Тимочкин жил на пороховой бочке.

Звонил телефон, громко и нагло. Телефон требовал, а Тимочкин несся исполнять.

Сначала телефону понадобилась какая-то справка, что Тимочкин в момент распада СССР действительно проживал там, где проживал, а не болтался черт знает где.

Потом телефон захотел ксерокопии документов, удостоверяющих личность ближайших родственников, включая детей старше 16-ти лет.

Детей старше 16-ти лет у Тимочкина не оказалось. Но все равно нужен был штамп в иностранном паспорте, свидетельствующий о том, что Тимочкин уехал из Казахстана насовсем, и возвращаться туда более не намерен. Штамп должен быть снабжен соответствующей подписью компетентных органов, а Тимочкин – ксерокопией страницы паспорта с этим штампом. И как можно скорее!..

Женщины в железнодорожных кассах стали узнавать Тимочкина и качать головами: «Что-то ты, милок, разъездился! Может, проездной купишь?»

Тимочкин молча сглатывал и мертвой рукой совал в окошечко паспорт.

«Девушка, милая», – томился Тимочкин во сне, вертясь на комкастом матрасе плацкартного вагона, и заливался слезами: «Хочешь, я тебе три, нет, четыре шоколадки принесу? Я на самом деле – очень милый мужчина, только не гоняй же ты меня, стерва, больше в Казахстан!! Пусть лучше десять орудийных башен, пусть даже румяное начальство с кавказцем, чем луноликая Асель и приятный Чингиз-хан! Мне ненавистен коридор паспортного стола и ненавистен вопрос ближайших родственников старше 16-ти лет: «Так когда же ты, сынок, отмучаешься?..» Мне не вынести, понимаешь? Я никогда, клянусь, никогда не буду задерживать на обед!!»

Но девушка не слышала Тимочкина, потому что телепатия антинаучна.

«Так когда же ты, сынок, отмучаешься-то? Что ж это такое?» – говорила мать, когда сын снова и снова вырастал на пороге страны, из которой, согласно штампу в паспорте, уехал насовсем и куда возвращаться более не намерен. Несмотря на подпись компетентных органов.

Нехорошие мысли стали вертеться в голове Тимочкина.

«Так, значит, немцы едут домой? Им, стало быть, подъемные и суточные, им жилплощадь, у них – демографический кризис, а мне – шиш вместо гражданства? На какую-то лягушачью бумагу год жизни ушел?!»

И снова, и снова вереница китайцев штурмовала Тимочкины сны. Она входила в них, бесконечная и желтая, и исчезала в двери №115, горящей алым заревом. Она входила, держа над головой миграционные карты, а выходила назад какая-то просветленная, осиянная нездешним светом. В руках каждого лучились улыбкой красные корочки Паспорта Гражданина Российской Федерации.

– Слэдующий! – страшно кричал кавказец.

Тимочкин все норовил пристроиться за следующим, но беспощадный кавказец всякий раз выкидывал его из строя.

– Куда лэзеш, малчик?

– За п-паспортом… – лепетал Тимочкин.

– Ты глянь на себя, какой тебе паспорт, хлопец? – возникала сбоку златозубая башня, и тыкала Тимочкину в лицо карманное зеркальце. В зеркальце Тимочкин видел свое искаженное лицо и страшно кричал, потому что на лбу его синела квадратная печать «Уплачено»...

Наконец, телефон смолк. Тимочкин с тревогой настораживал уши, обходил телефон кругом и проверял, не выдрал ли его ненароком из сети. Телефон гукал исправно, но не звонил.

Вначале было облегчение.

С каким-то даже удовлетворением вслушивался Тимочкин в молчание злокозненного аппарата и успокоено засыпал.

Но, оказалось, что телефон не просто смолк. Он умер.

Телефон больше ничего не хотел. Он не хотел бумажек и справок, не хотел Тимочкиных нервов, и шоколадок тоже не хотел.

Телефон был мертв в течение трех месяцев.

И облегчение переросло в раздражение. Молчание начало тревожить.

«Послушай», – говорил Тимочкин аппарату, кладя его перед собой. – «Ведь уже пора, совсем пора!». И начинал считать перед ним на пальцах: «Значит, так. Запросы, ладно. Потом еще месяцок – на отпуска, сессии, командировочные и походы на базар. Месяц – на оформление. Но ведь тогда – уже пора! Давно пора!»

В течение четвертого месяца, испытав сложную гамму чувств, Тимочкин оправился в паспортный сам.

– Ничего про ваш вид на жительство не знаю! – радостно сообщила начальница. – Я даже распечаток с распоряжением по данному вопросу не видала.

– Но ведь кто-то же знает про него, раз я столько документов собрал? – Тимочкин решил не отступать, во что б это ни стало.

– Леночка на сессию уехала, вот приедет, и спросите у нее!

– Не хочу никаких Леночек. Хочу сегодня, сей же момент, узнать, какое решение принято по моему делу. А если оно не принято, то, потрудитесь объяснить: на каком основании!

– Что вы себе позволяете?!

Тимочкин не ответил. Он молча уселся на стул в углу кабинета, как матрос с гордого корабля «Варяг».

Начальница изо всех сил делала вид, что занята. Ее хватило на полчаса.

– Ну и что вы здесь расселись? Сказано – я ничего не знаю!

– Хотите, я вам все свои билеты покажу? – тихо сказал Тимочкин из угла.

– Какие такие билеты?!

– Железнодорожные, – процедил сквозь зубы Тимочкин. – «Деревня Гадюкино – Казахстан»; а так же «Казахстан – деревня Гадюкино». Между прочим, это документы!..

– Ну и что?.. – не теряла лоска начальница, уже начавшая багроветь.

– А то, что уже год с гаком вы маринуете меня, а я беспрекословно маринуюсь! – страшно вскричал Тимочкин, и проклятые китайцы снова промелькнули перед его исступленными глазами. – Хватит! – вскрикнул он фальцетом. – Покажите мое дело! Закон такой покажите, по которому не допускается!! В минуту!!! В секунду!!! Я жаловаться буду. В вышестоящие органы, – прибавил Тимочкин боговдохновенно, наобум.

И подействовало. И проняло. И забегали.

Само собой, Тимочкиного дела нигде не оказалось. Куда оно исчезло, и когда это произошло, тоже никто не знал.

– Наташа, она его отсылала куда-нибудь?

– Н-не знаю, Марья Петровна… Н-не помню, Марья Петровна!..

– А кто помнит?! Кто помнит?! Ты ж их регистрируешь, Наташка!

– Я, Марья Петровна… может, она его с собой на сессию увезла?..

– Дура! Зачем ей оно на сессии-то? Ох, вы ж в гроб меня загоните, куда дело дели?!

Перерыли пол отдела, но дела нигде не было. Испарилось. Самоликвидировалось. С концами.

– Куда могла отослать? – рычал Тимочкин на Наташу, которая закрывалась от него папкой. – Отвечай, крыса канцелярская, в это дело полтора года жизни положено!

– Оставьте меня, Христа ради… Ну, в ОВИР городской…

– Адрес!! – взревел Тимочкин.

– Советская, 3, этаж 3, кабинет 303, комната 3, прием с 9 до 3-х каждого третьего числа текущего месяца! – выстрелила начальница. – И катитесь к чертовой матери со своими билетами! Валяйте, стучите! Как вас оформлять-то прикажете, когда никаких распоряжений сверху нет?! Пусть теперь сами разбираются с вашим чертовым видом! Понаехали тут! Возись тут с вами! Я на обед…

Но Тимочкин уже летел в городской ОВИР.

По дороге невиданное спокойствие овладевало им. «Пусть. Пусть выгонит в шею. Но сначала пусть покажет такой документ, по которому можно лиц выгонять в шею. А если не покажет, то я покажу ему шиш. И пусть меня садят».

В здание ОВИРа он уже зашел как человек, которому нечего терять. На лице его была написана решимость самой яркой краской.

– Где тут у вас этаж 3, кабинет 303, комната 3, прием с 9 до 3-х каждого третьего числа текущего месяца? Не задерживайте, я спешу! – заявил он в окошечко вахты.

– Ой! – сказало окошечко женским голосом и указало направо.

Зеркальный лифт в мановение ока взметнул Тимочкина к комнате 3. Возле комнаты никого не было, и Тимочкин ввалился в комнату без стука.

– Дело мое у вас не завалялось? – осведомился он строго.

Сидящий перед ним человек оказался очень, очень опытен. Смерив Тимочкина длинным взглядом и поняв абсолютно все, он сказал:

– Дело? Деревня Гадюкино?

– Она! – мрачно и страшно кивнул Тимочкин растрепанной головой.

– Дело… Дело.. – бормотал под нос очень опытный человек, перебирая бумаги на своем столе. – Как же… Как же… Позвольте! Да вот оно! Вчера поступило…

– Вче-ра?!

– Вчера, – повторил опытный, листая дело. – Н-да. Погоняли вас изрядно. Давно бы всех разогнал, да не уполномочен. Бумаги ваши начнут хождение только завтра.

– Завтра, значит… А когда закончат?

– Займусь этим лично, – сказал опытный, захлопнув Тимочкино дело, и наклеил на него розовую бумажку. – Вас известят.

– Нет, – тихо и твердо сказал Тимочкин. – Нет уж, хватит меня извещать. Я сам теперь буду извещаться. Ваш номер!

И номер был дан.

С этого дня оборона кончилась, и Тимочкин перешел в решительное наступление. Он звонил опытному еженедельно.

– Здравствуйте. Как там мои дела?

…

– Так. Значит, уже отослали запрос? Хорошо.

…

– Ну-ну, передали дело в Москву? Отлично.

…

– ..еще месяц? Замечательно.

…

– Нет. Никаких Леночек, – отрывисто говорил он в трубку. – Сам. Из ваших собственных рук. В мои собственно руки. И никак иначе.

Тимочкину перестали сниться китайцы. Тимочкин осунулся, но сделался тверд. «Не сдамся. Не сдамся. Не сдамся» – шептал он в канцелярском бреду.

И вот…

И вот, не веря своим глазам, Тимочкин держал в руках итог почти двухлетних мучений. Итог оказался маленькой зеленой книжечкой «Вид на жительство иностранного гражданина». На двенадцатом листе стоял жирный штамп, который с ненавистью шлепнула начальница паспортного: «Место жительства такое-то».

Тимочкин смотрел и медленно осознавал.

Дорога к гражданству отныне пряма и свободна.

Дорога – дорогой, однако ж, полученная входе длительных баталий бумажка вроде бы целиком отвечала Тимочкиным запросам. Бумажка давала Тимочкину право работать, учиться, прописываться, выписываться, заключать контракты, сделки, договора, иметь ценные бумаги, не иметь ценных бумаг и жить себе тихо и мирно на территории РФ.

Все это Тимочкин мог.

Не мог Тимочкин только двух вещей – избираться и быть избранным. Но для правдивости повествования надо сказать, что он не особенно грустил из-за этого обстоятельства.

И то: многие, многие, очень многие полноценные граждане в количестве примерно двадцати пяти процентов (четверть!!) забыли даже дорогу в избирательные пункты. Действительно, чего утруждаться, если президентом все равно станет тот, кто станет?

А если принять во внимание, что стать президентом самолично граждане мечтают так же часто, как и ходят на выборы, то выходило, что Тимочкин ничем, ну, буквально ничем не отличим от типичного гражданина РФ.

И все это Тимочкин понимал.

Но снова и снова принимался листать книжку «Вида».

«Вид» можно продлять. С «Видом» можно переезжать. Можно с «Видом» помереть. С «Видом», наконец, можно жениться. А можно и не жениться.

Можно, можно…

Лишь одно кололо Тимочкину глаза и отравляло его тихую жизнь. Этим чем-то была надпись на болотной обложке: «Вид на жительство иностранного гражданина».

ИНОСТРАННОГО.

Но можно было, согласитесь, на это слово наплевать. Потому что ничего решительно в жизни Тимочкина это слово не меняло. Жаловаться ему на что-либо было грешно, так как он устроил в скором времени свою жизнь, как не устраивают и иные граждане РФ.

Тимочкин окончил какие-то курсы, и Тимочкина взяли на работу в учреждение. Он стал откладывать потихоньку, и в начале июня текущего года с блеском поступил в местный вуз. При чем без всяких курсов, а просто на платной основе.

Учиться Тимочкин стал дай бог каждому; в его трудовой появилась благодарность «За отвагу и проявленное мужество при обороне учреждения от Приходно-Расходной Комиссии». И даже дали премию.

Чего бы Тимочкину, скажите, не жить?

Но в него словно вселился бес.

«Значит, иностранец, да? Гражданин чужой страны, из которой свалил?! Я постоянно проживаю, я работаю здесь, я учусь здесь, я связал свою судьбу с судьбой этой земли, и я – иностранец? Этот чертов синий паспорт приковал меня, словно цепями, к тому, что я считал, считаю, и буду считать чуждым во веки веков…»

«Но ты хочешь всего снова? Хочешь стоять в очередях, хочешь биться лбом о чьи-то каменные столы и лица? Зачем?!» – с улыбкой инквизитора вопрошала память и услужливо показывала знакомые картины.

Он трепал страницы несчастного, ни в чем не повинного «Вида» и размышлял.

Наконец, включив утром телевизор, Тимочкин услышал:

«…решением Госдумы от такого-то числа такого-то месяца стало принятие нового закона о гражданстве, который – (кроме всего прочего) – позволяет в упрощенном порядке принять гражданство России гражданам Казахстана, Белоруссии и Киргизии. Закон вступает в силу…»

«Пора!» – в ту же секунду подумал Тимочкин, отпросился на работе, и вновь отправился на добровольный расстрел.

Теперь его ждала не какая-нибудь башня, не небесно-голубая Леночка, и даже не Чингиз-хан. Его ждала комната посреди серого города, окно которой горело неугасаемым светом. Комната таинственная и страшная. На двери ее стояло: «Инспектор по гражданству такой-то».

Естественно, попасть туда можно было только по записи. Само собой, приемный день был только один, а рабочих три.

Ну, и, разумеется, прием велся с 9 ⁰⁰ до 12 ⁰⁰ и с 14 ⁰⁰ до 17 ⁰⁰.

Но не с 9 ⁰⁰ до 12 ⁰⁰, равно как и с 14 ⁰⁰ до 17 ⁰⁰ Тимочкин в страшную комнату не попал.

Так как на двери висела записка: «В связи с принятием нового закона приема граждан не будет, пока в отдел не поступят все необходимые директивы».

Не попал Тимочкин в дверь и на следующий, и на после-следующий приемный день.

И даже на после-следующей неделе.

Записка провисела на двери полгода.

Видимо, закон принять – раз плюнуть, а вот разостлать директивы – проблема поистине общенационального значения.

Как бы ни жаждал Тимочкин сдать свои документы на гражданство, брать их никто не хотел.

«Нет распоряжений!» – пожимали плечами и закрывали дверь.

Наконец, табу было снято.

Тимочкин, все еще питая наивную надежду сдать все документы сразу же, начал собирать все мыслимое и немыслимое, до чего мог дотянуться.

Собрав на самого себя целое досье, стреляный воробей Тимочкин направился с утра в страшную комнату.

Очередь там уже была, но какая-то даже смехотворная – пять человек.

«Ну-ну!» – хмыкнул опытный Тимочкин и уселся на стул.

Ровно в 9 ⁰⁰ из двери высунулась голова в форме:

– Букарева, Бондарчук, Букевич, Бок, Балбесов, Бескозыркин, Валентинов, Волобуев, Виноградов, Вешняков, Водовозов, Вовочкин, Вареников, Пельмешкин здесь?

Очередь переглянулась.

– Нет! –  хором ответил за всех плотный мужчина с аккуратно подстриженными усами, стоящий впереди всех.

– Ладно. Значит, сейчас подойдут.

Очередь зашушукалась «Как так?!»

Да очень просто. Все вышеперечисленные граждане, оказывается, заранее записались по телефону до 21-го числа. 21-го числа запись отменили. Но записанные остались.

И теперь они тянулись в продолжение всех приемных дней бесконечным потоком, периодически взрезывая живую очередь и доводя ее до исступления.

Первой явилась Бок. Она боком протиснулась в дверь. Сидела там 15 минут.

Вторыми завалились Бондарчук и Букевич, проторчавшие 20 и 30 минут соответственно.

Затем возникли Валентинов, Волобуев и Виноградов, долго спорившие, кто же из них записался первым и, следовательно, первым пойдет. Разборки заняли еще полчаса. Сидели каждый по 15 минут.

Затем – Вовочкин (5 минут), и Вешняков (10 минут).

«Может, в следующий день станет полегче?..» – робко осведомлялся Тимочкин в пространство.

«Да ты что! Ты только представь, мальчик, сколько их сюда записалось до 21-го числа!»

Тимочкин проэкстраполировал и убито вздохнул: выходило, что в кабинет он войдет в лучшем случае к Новому году.

Прибежала запыхавшаяся миниатюрная Букарева, и тут произошел взрыв:

– Не пушшу!! – воскликнул плотный мужчина, томящийся по живой очереди первым, и встал, как вратарь на воротах.

– Не имеете права, не имеете права, я записывалась! – захлебывалась от воздуха и возмущения Букарева, тыча Тимочкина локтем в узком коридоре.

Скандал длился недолго – двадцать минут.

В течение этого времени успели подойти Балбесов, Бескозыркин и Пельмешкин.

После переговоров, в ход которых втянулся весь коридор лиц, стоявших вовсе не за гражданством, было принято разумное компромиссное решение. Один – по записи, один – по живой; один – записанный, один – живой; потому что всем как-то надо жить.

Тимочкин приободрился: у него появился шанс. Высчитав его математический эквивалент, он выяснил, что если все пойдет согласно разработанной модели, Тимочкин войдет в дверь аккурат без двадцати двенадцать.

Расчеты подточил Водовозов, который пришел и уперся решительно: вот за кем записан, за тем и пойду (10 минут).

Очередь уламывала Водовозова вся, так как его упорство было равно невыгодно и записанным, и незаписанным.

В итоге Тимочкин попал в дверь без пяти двенадцать.

После короткого разговора оказалось, что никаких документов Тимочкину сегодня не сдать. И не по причине их количества, отнюдь…

Вот перед вами список, который Тимочкин запросил, сказав мстительно: «Своей рукой пишите, чтоб потом не оказалось чего…»:

1.       приложение 1;

2.       2 учетные карточки;

3.       ксерокопия свидетельства о рождении, заверенная нотариально;

4.       ксерокопия национального паспорта с переводом иностранного текста, заверенным нотариально же;

5.       ксерокопия вида на жительство, никем не заверенная;

6.       ну, и там, как полагается, четыре фото 4х3 и квитанция госпошлины.

Из этого списка понятнее и легче всего была госпошлина. 

Нотариусы, в большинстве своем, были в отпуске, за исключением одного хапуги. К нему в очередь стояло полгорода, все как один по записи.

Относительно же загадочных 1-го и 2-го пункта были даны исчерпывающие в своей простоте указания:

– Мы бланки эти не выдаем, пройдите в Дом быта на второй этаж, там вам все скажут и дадут.

На втором этаже дома быта не только не дали, но и еще потребовали: копию аттестата, копию трудовой, само собой копии документов всех ближайших родственников, включая детей после 16-ти лет, справку о доходах физического лица (а какого – не ясно), справку с места работы, и плюсом то, что означалось в пунктах первой бумажки. 

А с Тимочкина за это требуется…

Девушка за компьютером сладко закатила глазки:

– Семьсот рублей.

– А если я… того… это… сам?

– Ну и сколько же вы находитесь? Там шесть страниц, и все печатным надо, без сокращений. А мы вам быстренько так – чик-чик, и вот вы уже – гражданин! Вы ж потом больше намучаетесь. Скупой-то дважды платит… – загадочно изрекла девушка. Тимочкин увидел, что на ее бэйдже стоит та же фамилия, что и на дверях страшной комнаты, и похолодел.

Но семьсот рублей за несколько паршивых бумажек… Беда заключалась в том, что Тимочкин был не скупой, а просто нищий. Духом.

И потому, сошедшийся с фыркнувшей девушкой на пятидесяти рублях, Тимочкин забрал пустые бланки.

Как их заполнять, ему не сообщил никто. 

М-да. Чтоб бланки на компьютере заполнить, надлежит их в компьютер внести. А чтоб внести, надо, граждане, этот компьютер иметь.

Грустно и прискорбно, но компьютера у Тимочкина не было.

Не все так плохо в этой жизни – иногда везло и Тимочкину. Вы только представьте: знакомая знакомого соседа по площадке не только имела компьютер, но и имела в нем подобные бланки, поскольку оформляла недавно гражданство для своей родственницы.

Наладив, таким образом, вопрос с бланками, Тимочкин отправился решать нотариальные проблемы.

Его надоумили, рассказав, что Тимочкин, в сущности, осел. Пусть нотариусы в городе перемрут хоть все разом, но в соседнем Кособродске, до которого всего час езды на автобусе, оба нотариуса живы и здравствуют. Очереди к ним нет вовсе, в виду чего надо поторопиться, пока не додумались и все остальные.  

Сказано – сделано. Вновь отпросившись, Тимочкин оседлал утренний автобус и направился в Кособродск.

К нотариусу, приятной полной женщине средних лет, Тимочкин попал тут же. Он мухой сносился к переводчице, оставил у нее коробку конфет, и к обеду уже имел заверенный перевод. Мало того: Тимочкин из соображений – «А вдруг его куда-нибудь засунут, что отнюдь не исключено!» – снял ксерокопию с переведенного паспорта, и так же заверил нотариально. «И пусть теперь они меня подловят!» – злорадствовал Тимочкин, похожий на советского разведчика.

– А еще надо заверить это, это, это и еще вот это, – высыпал Тимочкин ксерокопии на стол.

Нотариус горестно вздохнула, подперла голову ладонью и принялась заверять.

Тут произошел крах.

– А это еще что? – сказала нотариус, вытаскивая двумя пальцами ксерокопию свидетельства о рождении. – О, ужас! Что я вижу! Расплывшаяся печать!!

И Тимочкин осел на стуле.

Напрасно он в течение получаса бился лбом о столешницу, доказывая, что его печать – хорошая печать, что там не виден только казахский текст, что она просто плохо оттиснута…

Нотариус изучила в лупу Тимочкин оригинал и была неумолима.

– Не вижу. А, значит, не заверю.

– Тетечка, милая, так что мне теперь – застрелиться, что ли? У меня же нет другого свидетельства о рождении! Вам что, часто попадаются бумаги двадцати с лишним летней давности с четкими печатями?! Ведь ежели я бумажку эту подлую не заверю, я гражданство не смогу получить. Вы сами подумайте, тетечка, какая нелепость: не могу стать гражданином, потому что у меня плохо оттиснута печать. Ведь это же – дурдом, тетечка!!

– И ничего не дурдом. Езжайте к себе и требуйте повторное свидетельство.

– Где?..

– В городском архиве.

Тимочкин вспомнил городской архив и загреб ногами, как горячая лошадь. Продолжать разговор он более был не в силах.

Он выскочил на улицу и нарезал четыре круга вокруг нотариальной конторы.

Все это время только одна мысль стучала в Тимочкиных висках: «Как так?!»

И он ворвался к нотариусу снова.

– Опять!.. – простонала несчастная женщина.

– А, может, я не догадался, и вы шоколад любите? – с осоловелой улыбкой спросил Тимочкин. – Я… того! Могу сбегать!..

– Я, молодой человек, шоколад терпеть не могу с детства. И нечего паясничать: от такого-то числа такого-то месяца вышел новый законопроект, так что у меня за заверение подозрительной печати лицензию отберут, очень даже просто. К чертовой матери. А вы – «шоколад»!..

– Ну, я тогда, того… К другому.

– И другой не заверит. И никто не заверит. Так что одно вам спасение – езжайте в архив.

Тимочкин сгреб все заверенные ксерокопии со стола, отдал деньги и поплелся вон.

Он плелся долго, пока не добрел до галереи портретов, висящих возле какого-то учреждения.

Тогда Тимочкин обратился к ним.

– Дорогие мои портреты. Так жить нельзя. Это очень неправильно, чтоб из-за печати не делали гражданином. А в архив ехать совершенно ни к чему. Это глупость. Там уже все давно сгорело, утонуло, протухло, оставшееся съели мыши, и все выкинули напрочь. И вообще, милые портреты, там суверенитет.

Вам, портреты, хорошо. Висите вы себе в деревянных рамах, и плевать вам на гражданство. И на нотариусов плевать. Давайте мы сделаем вот что: я пойду сейчас ко второму, и если там начнется то же, что и везде, я вернусь к вам, портреты, и повешусь рядом, как раз между вторым и третьим слева. Тогда мне тоже станет на все наплевать.

Уговорившись с портретами таким образом, Тимочкин пошел ко второму, уже как-то даже отрешившись от мирских дел.

Второй, точнее, вторая, сидела за столиком и что-то писала. Лица ее Тимочкин уже не видел.

– Вот, пожалте, – выложил он на стол свидетельство о рождении и его ксерокопию. – Заверьте, сделайте такое одолжение.

– Да-да, конечно.

И она взяла свидетельство в руки.

– Так. А что это…

– А вы бывали в Ницце? – вдруг горячо осведомился Тимочкин.

– Что-что? Простите?

– И я не бывал. Говорят, там чертовски красиво. Волны, лазурный берег, чайки… – и Тимочкин взмахнул руками, словно крыльями.

– К-какие чайки?

– Птицы. Прекрасные черно-белые птицы со здоровенными такими клювами. Они на помойках обычно бывают.

– Ну да, – растерянно сказала нотариус. – Тут у вас печать…

– Печать. Да, дорогая моя. Это верно. Именно печать. Круглейшая синяя печать. Ее поставили – как сейчас помню – в жаркий июльский день, трясущейся от волнения рукою, и, представьте, в моем родном городе тот час появился новый человек! Разве это не удивительно? Знаете, это событие так взволновало всех, включая меня, что я дословно помню, что на этой печати написано. Хотите, прочту?

– Да зачем же это… Что с вами?

– Впрочем, может вас не увлекают надписи на печатях? Тогда я могу прочесть вам стихи. Я хорошо читаю, уверяю вас!

– Да я верю, верю! Вы, верно, не здоровы?..

– Здоров. Совершенно здоров, не стоит беспокоиться. Более того: у меня острейшее, прекраснейшее зрение. Вот смотрите!

Он выхватил свидетельство из побелевших рук.

– «КазССР… отдел записи актов гражданского состояния города…»

– Да не утруждайтесь, я вижу, вижу…

– Видите? Прекрасно. Впрочем, тут еще и по-казахски. Виноват, вы владеете? Тут вот синим по зеленому написано: «Солтустык Казахстан обылысы азамматтык хал актидерин жазатын болимнин…»

– Отдайте сюда сейчас же!

– Прекрасный язык, вы не находите?

– Хорошо. Я сейчас позвоню другому нотариусу…

– Не надо. Она не поймет прелестей этого языка, уверяю вас. Вы только послушайте, каково сказано: «азамматтык хал актидерин жазатын болимнин…»

– Хватит, хватит, дайте сюда!..

Озверевшая нотариус шлепнула печать на ксерокопию Тимочкина и начала на ней что-то писать. Во все продолжение этого Тимочкин, закрыв глаза, декламировал строки бессмертного Абая Кунанбай-улы.

– Катитесь отсюда к чертовой матери! И чтоб ноги больше здесь не было!.. – захлопнулась за Тимочкиным дверь.

Тимочкин утер со лба холодный пот. В его руках была заверенная ксерокопия.

Ночь перед очередным приемным днем Тимочкин провел, как перед генеральным сражением.

Он заполнил бланки в четырех различных вариантах. Малейшее сомнение в правильности заполнения заставляло его создавать очередной бланк. Вывел он так же и чистые, на случай непредвиденного отступления.

«А если она мне скажет: ксерокопию аттестата надо было тоже заверить; я ей – а вот она, заверенная!» И, посмеиваясь, засунул ксерокопию в папку.

«Она, конечно, может сказать: справка о доходах за прошлый год где? А я ей – а вот она! И очень даже просто». Справка о доходах так же ушла в папку.

Теперь уже не только канцелярия, но даже и окружающие предметы пошли на Тимочкина войной.

Каретка принтера соседки знакомого соседа судорожно дернулась и категорически отказалась печатать две учетные карточки.

Нож для резки бумаги сломался, и вообще выключили свет.

Но Тимочкин на все это наплевал, бумагу порезал кухонным ножом, а карточки заполнил при свечах печатными буквами.

Он вышел из дома рано утром, прокручивая в голове будущий план атаки. Все казалось спланированным идеально.

– В город едем? – раздалось слева от него.

– А, что? Едем!

И Тимочкин сел в машину таксиста.

Таксист летел. Тимочкин ехал.

Он был уже в кабинете, он уже выкладывал перед изумленным инспектором бумажки…

Как вдруг страшный отборный мат раздался с водительского сидения.

Машина вильнула вправо, вильнула влево, развернулась, пошла юзом, не теряя скорости на мокрой дороге, и, сминая столбики кювета, покатилась вниз.

Все это Тимочкин сначала видел, потом же в глазах его стало необыкновенно ясно, и после он уже не видел ничего.

– Готово дело. Сотрясение, – услышал Тимочкин возле уха, когда воскрес.

– Документы… – слабо прошептал он одними губами.

– Чушь. Немедленная госпитализация.

Он открыл глаза. Стояла скорая и милиция. Извлекали водителя, продолжающего материться.

Улучив момент, Тимочкин, которого еще шатало, аккуратно стек с носилок, прихватил пакет, и боком прокрался мимо широчайшей спины в белом халате.

Потом его рвало.

– Ну, что, Галя! Как будем его проводить? Согласно новому закону, вид на жительство прикладывать не надо. Упрощенно же.

– Здрасте. А где ты его прописку возьмешь?

– Ну, дак…

– Вот тебе и ну. У тех, кого ты до этого оформляла – миграционки. А этот уже три года в России живет. У него – вид.

– А… Ну, тогда идите, молодой человек, и возвращайтесь с копиями документов всех ближайших родственников, включая детей после 16-ти лет, заверенными нотариально.

– Есть… – тихим голосом сказал Тимочкин и достал из пакета.

– Ну, все равно надо справку о доходах физического лица за прошлый год.

– Вот, – положил на стол Тимочкин.

– И еще…

– Возьмите, – вынул Тимочкин копию аттестата. – Заверенная. Нотариально.

Голова его норовила лопнуть, перед глазами плыли зеленые пятна.

– Ну, что, Галя. Он все сдал.

– Оформляй дело.

Он вышел, и его рвало опять. Но так хорошо Тимочкину еще не было никогда.

Через три дня Тимочкина, извлекая из больничного сна, пригласили к телефону в кабинет дежурной медсестры.

Конечно же, заявление надлежало подавать не в одном, а в двух экземплярах.

Да, был звонок. И были еще звонки за ним, но, господа – это уж совершеннейшие мелочи. Так сказать, прощальная улыбка затхлой канцелярии. Воздушный поцелуй.

И Тимочкин под капельницей был совершенно счастлив.

Человек рождается в девять месяцев. Паспорт Тимочкина родился в шесть. Не срок, не срок, господа!

сказал Тимочкин, как не говорил никогда в детстве.

И достал из кармана красную книжечку, озаглавленную: «Паспорт Гражданина Российской Федерации»

И прослезился.

«Что же было далее?» – спросите вы меня.

Далее был банкет, устроенный Тимочкиным по поводу своего второго рождения.

Стол ломился.

За столом сидело двенадцать человек сотрудников.

– Ну, за тебя! – сказал один и поднял рюмку.

– Да, да, за него, за Тимочкина! – зашумели гости.

– Нет, – сказал Тимочкин и встал. – За мое гражданство, – и выпил залпом.

Вообще, пили сегодня душевно, хорошо.

После третьей бутылки дамы пошли танцевать, а мужчины –  говорить за жизнь.

– Нет, я тебя уважаю, друг! – сказал кто-то в тумане. – Но ты, понимаешь, тогда от смерти спасся, а пьешь за какую-то бумажку. Бу-мажку! Стыдно. Не по-Бооцки.

– Праально. Послал бы ты тогда к лешему это гражданство, и не кувыркнулся бы. А так до смерти теперь башка болеть будет. Ну тебя, в самом деле! За башку!..

И выпили еще.

– А мне подружка из Германии посылку прислала! – сообщила собранию Лялечка. – Там столько всего! Представьте, это она на одно пособие по безработице такие посылки рассылает.

– Ну ты, Лялька, сравнила! Нашу зарплату и ихнее пособие!

– Слушайте, холостяжник! Потрясный план! Копим бабла, кадрим немочек, – и в Германию! А? Фатерлянд, на…!

– Ну, да. Круто. Работать не надо, ниче не надо, живи себе на пособие и плюй в потолок!

– Вот те чье гражданство надо было получать, дурья башка!

– Да-да.

Тимочкин протрезвел. Он протер запотевшие очки и тихо спросил человека слева:

– И ты бы, Саша, уехал в чужую страну?

– А че нет-то? Позвали бы – так уехал. Тока че-то не зовет никто. А че ты-то спрашиваешь? Сам-то от своих свалил, когда прижали!..

Тимочкин плохо помнил, что было дальше. Смутно видел он, как разбил очки, кулак и три лица.

Он выгнал всех вон и остался один.

«Свобода! Это – дурманящий запах! Свободный дух обоняет носы! Строи диссидентов вось-ми-де-сятых следуют в сторону кол-ба-сы!!» – пел в голове развязный Гарик Сукачев.

– Прощайте, герои! – сказал Тимочкин вслух.

Он подошел к окну.

Уже начинало темнеть. Снег валил какой-то новогодний, и это было очень красиво.

За окном расстилалась засыпающая страна.

– Спи, – сказал ей Тимочкин. – Только как же тебе спать спокойно, страна? Тем, кому ты дала свое гражданство по праву рождения, ты не нужна. Они бросят тебя, когда их поманят из-за угла легкой жизнью. Они не хотят переделывать тебя, не хотят делать тебя лучше.

Те, кричащие сегодня, они не знают, что совсем недавно в Германии деньги обесценились на столько, что их взвешивали килограммами. Эту страну сделали лучше ее граждане.

А они ждут, когда кто-нибудь сделает тебя за них. И едут в готовую хорошую чужую страну. Где навсегда будут чужими. И где будут чужими их дети. И дети их детей.

Но они невиновны в этом.

Они, сидящие и кричащие за этим столом, просто не знают, что такое «быть чужими».

А я знаю.

Страна! Я готов. Я возвратился.

                                                                                                                        10-16 октября 2004 г.