Пазик

 

 

 

В 1958 году с конвейера Павловского автомобильного завода сошел первый маломестный автобус, за которым вскоре в простонародье укрепилось нехитрое, практически собачье, прозвище – пазик. В пазиках не устанавливались кондиционеры, и функционирующая печка была редкостью. Советские конструкторы, видимо, руководствовались какими-то селекционными целями, надеясь закалить сограждан в разработанных машинах. Возможно, если бы я был инженером или кем-то в этом роде, я бы попытался критически оценить техническую сторону вопроса, но меня волнует лишь то, что может волновать пассажира. Хотя это, согласитесь, тоже имеет значение. Кроме того, в городе N, где я родился, совсем мало станций метро и, как следствие, слишком много пазиков; можно сказать, бессовестно много пазиков.

А что такое проехаться в упомянутом пазике, переполненном народом, в жаркий летний день? Думаю, объяснять не нужно, особенно, если вы, так же как и я, житель города N. Тем же, кто был лишен и уже вряд ли засвидетельствует подобное удовольствие, для сравнения могу предложить посидеть в натопленной русской бане хотя бы с полчаса и, как следует пропитавшись собственным потом и разморившись до дремоты, отправиться по своим делам, то и дело с пренебрежением ощущая тотальную липкость уставшего тела и чудовищный дискомфорт при общении с людьми.

Или вообразите несущийся в сверкающем от мороза пространстве автобус со снегом на окнах и оттаявшими проплешинами по форме раскрытой пятерни в нем. Знакомая картина? Здесь проявляется еще одна отвратительная особенность пресловутых пазиков – в них холодно зимой; чувствуешь себя словно закрытым в холодильнике и влюбленно жмешься к совершенно чужим людям, чтобы согреться.

Однако описанный далее эпизод происходил не зимой и не летом, а в самое поэтичное время года – осенью. Впрочем, именно осенью, лишенной усыпляющей жары или парализующей стужи, все важное бултыхается на поверхности и улавливается без сильного напряжения, чем всегда умело пользовались наши прославленные поэты.

 

Итак, в один из прекрасных сентябрьских дней, солнечных и необычайно оптимистичных, пропитанных ароматами вальса и остывающей земли, я, резво работая руками, пробирался в салон автобуса – очередного в моей жизни пазика. Автобус покачнулся, впуская новых пассажиров, тыкавших носами спины впереди идущих. Кондуктор, осатаневшая губастая тетка, наделенная исключительными властными полномочиями в этом временном прибежище городских путников, срывала свою злость на неудачниках, толкающихся и матерящихся, лезущих и лезущих, и мешающих ей нормально работать. Она грубила и унижала, успевая давать при этом полезные советы, касающиеся поведения в транспортном средстве. Я не смог удержаться и с видом полного идиота задал ей соответствующе идиотский вопрос: «Идет ли автобус до Сухого лога?» (хотя знал, что идет), на который получил не только фактический ответ, но сначала: великолепную паузу, рентгеновский осмотр кондуктором моей физиономии и изрядную порцию первосортного презрения в интонациях. Потрясающе! В довершение, дабы усладить слух моей теперешней властительницы, я промямлил: «Извините». Она сделала по-царски едва заметный кивок и резко отвернулась. Замечательные люди, эти кондукторы; а мы – их беспородные собаки.

Озолотившаяся природа, развалившаяся вокруг, томно наблюдала сумбурное человеческое копошение. Придорожные деревья бросали свои любопытные взгляды в окна проезжающих автомобилей. Несколько дубков, стоящих рядом со светофором, явственно усмехнулись над кучкой раздраженных людей, зажатых в тесном пазике, когда автобус остановился на красный свет. Готов поклясться, что деревца перекинулись парой острот по поводу абсурдности нашей с вами жизни. Оно и понятно: со стороны дубков, стоящих свободно и крепко, выглядит довольно странным такое близкое биологическое взаимодействие, когда вокруг столько пустого места; притом, что, судя по лицам людей, в этом взаимодействии никто особо не нуждается.

У Артура Шопенгауэра есть интересное сравнение человечества со стаей дикобразов, которые, боясь холода, сближаются, однако, напоровшись на иголки друг друга, разбегаются; снова сближаются – и снова разбегаются. В этом, по мнению немецкого философа, – квинтэссенция нашего существования. Вполне вероятно; к тому же, с мертвым Шопенгауэром трудно спорить.

 

Теперь вернемся к злосчастному пазику, набитому «дикобразами», которые уже сблизились, согрелись и даже – перегрелись, но которым разойтись мешает все тот же долбаный автобус, необходимость в нем куда-то ехать. Налицо – истинно животный конфликт, уровня инстинктивных проявлений. И если с одной стороны конфликт видится кризисным развитием шопенгауэровского парадокса, то с другой напоминает дарвиновскую борьбу за выживание, причем в контактной и самой агрессивной ее фазе.

Короче говоря, ехать в пазике было жуть как неприятно.

Поездка как всегда изобиловала взаимными упреками пассажиров, напряжением внимания, и ждать в такой обстановке выражения чувств нравственных не приходилось. Скорее, наоборот, была необходимость сдерживать свои почерневшие эмоции, чтобы сохранить благопристойный вид и не залаять на этих бестолковых соседей, окруживших тебя; в общем, вы понимаете, что нужно было стиснуть зубы и молчать.

Воздух в автобусе пропитался запахами пота, дешевых духов, заношенной кожи, нестиранных носков, бензина, жженой резины и черт знает чего еще. Этот пренеприятнейший ароматический конгломерат делал и без того угрюмые лица пассажиров еще угрюмее. Тем более удивительным кажется факт, имевший место дальше.

 

Несмотря на мое желание до конца путешествия отвлечься от реальности, погрузившись в очередную сладкую грезу, и уткнуться глазами в надпись «экстренное открывание дверей», мой взгляд блуждал по стоящим рядом людям. Вот – классический персонаж: низкорослый толстопузый мужичок с блестящей от пота лысиной и умоляющим лицом, верно, какой-нибудь мелкий чиновник; или рядом – в цветастом платье, с дряблой кожей и в очках, под которыми спрятались два потухших зрачка, женщина лет пятидесяти, скорее всего, школьная учительница; зажатый между ними и будто повисший на поручне – молодой человек, очевидно, студент, умудряющийся читать Сэлинджера и одновременно отвечать на телефонные звонки – это новый человек: его выражение лица демонстрирует уверенность в себе и отсутствие глубоких разочарований в истекшей жизни.

Взгляд скользит дальше: крепко сбитый мужчина, уродливая старуха, пара младших школьников; акцентируется: печальная улыбка, складка жира на подбородке, грязные волосы; и – останавливается. Вернее сказать: замирает; приковывается к…

Здесь мои мысли спотыкаются, сталкиваются как вагоны при резком торможении поезда. Ибо рассудок требует логичного окончания: «приковывается к девушке», в то время как душу захлестывает сердечная волна ассоциаций: красиво, нежность, любить. Передо мной не просто человеческая особь женского пола или банально: де-вуш-ка; передо мной – сгусток пронзительных впечатлений, разнородных, но с общим основанием – я капитулирую перед ними. Я как уснувший на посту солдат застигнут врасплох, схвачен и безжалостно убит.

Кажется, что возник из ниоткуда мой идеал женской сущности, возник здесь, удивительное дело, возник только что! Он сформировался из обрывков воспоминаний, газетных постеров и фрагментов телепередач; вылился в светлые, чуть ниже плеч, волосы, воздушные и светящиеся (не блестящие, как если бы их покрывал слой пота и скользкого жира, а именно – светящиеся, окутанные рассветной свежестью), дерзкие губы (я хочу сказать, что таких выразительных губ я не видел никогда, более того, мне становится страшно за свое воображение, бесспорно ущербное, до сих пор не наслаждавшее меня даже подобием таких губ), лепестковую кожу, источающую здоровье и нетронутую чистоту (уверен, что девушка еще девственна, ибо только святая первородность в силах хранить женскую исключительность, так четко ощущаемую в запахе), и, конечно, глаза, сконцентрировавшие в себе всю искусность Создателя (не поддается сомнению то, что Богу понадобились сотни поколений земных красавиц в виде подопытного материала, прежде чем ему удалось сотворить эти безупречные глаза). Меня поражают тонкость пропорций тела и лица, плавность черт и грациозность движений, завораживающая теплота в ясном взгляде, несмотря на кошмарность условий; меня, в конце концов, поражают обстоятельства, при которых я встретился со своей мечтой!

 

Знаете, трудно и неинтересно описывать внутренние треволнения, длящиеся долю секунды, какой-то едва заметный промежуток времени; ведь буквы не способны передать ту густоту переживания, с которой это переживание раскурочивает нервное равновесие, не способны донести разящую боль, которая возникает при столкновении с несбыточным желанием и упоительную сладость, в которую превращается боль, разъедаемая надеждой, по каплям просачивающейся в угнетенные мысли. А именно такие чувства терзают сейчас меня, одновременно опустошая и вновь наполняя жизненной энергией.

Я стою и лицезрю… чудо, да, чудо – иначе не скажешь; свихнувшееся сердце, растягивая ткани, грозится пробить грудную клетку. Я даже представляю себе как оно, вырвавшись из тела, устремляется к девушке, как у него вырастают небесно-чистые крылья и, как совершенно живое, оно впивается в женское естество, сливается с ним и достигает безграничного счастья. Понимаю, что это предвестие сумасшествия проявляет главное – мое желание обладать дивным человеком. Я ощущаю злость – злость на мерзких подонков, облепивших мое божественное создание. Как смеют эти твари находиться рядом с ней? Как смеют касаться ее?! Я готов закричать от нахлынувшего негодования, готов броситься на нечестивцев; я, кажется, готов убить…

 

Неожиданно образ начинает испаряться, сначала в человеческой гуще теряется лицо, уходит целиком голова, за ней плечо, предплечье; я вижу только руку до локтя, еще мгновение – и веер из пальцев пропадает из виду… Сквозь сутолоку девушка продвигается к дверям пазика. Девушка собирается выйти из автобуса.

Нет, не так: девушка собирается выйти из моей жизни!

«Ну уж нет!» – кричу я себе. «Ты не уйдешь от меня! Ты – моя; ты, может быть, не знаешь еще, да, конечно, не знаешь, откуда тебе знать?, но узнаешь это точно, очень скоро узнаешь, ты поймешь, что ты – моя. Плевать на будущее и сопливые мечты! Я ведь… Я ведь уже люблю тебя – и тебя не отпущу!»

Осыпаемый смешными угрозами и трусливыми тычками я пробираюсь вслед за девушкой, я вязну в людском месиве, однако впереди мелькающий образ будто привязал к себе и не дает утонуть, он тянет за собой, разрывая пространство. Я ощущаю необыкновенный душевный подъем: мои руки сильны, мои мысли прозрачны, в голове ясно как никогда, а мой взор, словно луч прожектора, освещает путь.

Я уже почти достиг ее. Передо мной лишь пара пассажиров. «Смотри! – шепчу я ей. – Я здесь, совсем близко». И улыбаюсь. Да, улыбаюсь, ведь теперь я хозяин себя, своей судьбы, мне вольно быть смелым и решительным, вольно совершать дерзости и ничего не бояться; а фортуна благоволит таким, и я непременно буду самым счастливым. Можете не сомневаться…

– Молодой человек, вы выходите на следующей? – доносится справа. Я поворачиваю голову: пожилая женщина приподнимается с сиденья, хочет пройти к выходу и, не услышав ответ, обращается вновь:

– А? Выходите? – в ее голосе отсутствует упрек или недовольство, с виду она добродушная и вполне располагающая к себе натура; просто она тоже хочет выйти из этого пазика.

Я обращаю внимание на ее облезший берет, потрепанное и дурно пахнущее пальто.

С отвращением замечаю темную бородавку на жухлом носу.

Я пропускаю старуху вперед.

И сажусь на ее место.

 

Бородавки у меня всегда ассоциировались с какой-то неудачливостью; как можно позволить себе иметь на носу такую отвратительную блямбу? Тьфу! Это же гадость, грязь… Однако, причем здесь бородавки?

«Какие, к дьяволу, бородавки! Что?! Что ты делаешь?! – ору я на себя. – Вставай! Вставай, дерьмо! Да поднимайся ты! – негодую я. – Что, черт тебя дери, ты делаешь?!» – грохочу я на всю душу, проклинаю себя, разражаюсь непристойностями.

Я ору, но мой зад уже пустил корни в мягкое сиденье, мое тело уже оплела паутина расслабленности. Глаза начинают неестественно медленно моргать, на лице проступает невероятная утомленность, и тяжелый вздох вылезает наружу. Тут же надо мной повисают тела незадачливых пассажиров – этому истекающему потом бородачу или этой с растрепавшейся прической чувырле тоже хочется сесть и немного прийти в себя. Уступить? Ага, разбежался! Знали бы эти олухи, чем я жертвую, ради своего сидячего положения, какого масштаба переживания бушуют во мне!

 

Тем временем девушка расплачивается и, спускаясь по ступенькам, выходит из автобуса. Еще некоторое время я смотрю на нее сквозь оконное стекло, еще вижу ее восхитительную красоту, покоряющую чувственность в каждом движении, стройность фигуры, нежность черт лица, еще наблюдаю неповторимый образ…

Нет. Все: исчезла.

Пазик едет дальше, беспрерывно трясется и подпрыгивает на ровном месте, дергается как умирающий в предсмертных судорогах. Невольно толкаются едущие в нем люди, кто-то невольно толкает меня, спокойно сидящего на мягком сиденье и погруженного в тяжкие думы. Отчего грустно? В чем настоящая причина? В моей слабости или упущенном счастье? В том, что я не понял, чего хочу или не смог понять, или понял, но не добился этого? А, может быть, мне жаль ту части души, которая пропала вместе с незнакомкой? Так или иначе…

 

Внезапно – звон! Это крик! Чей-то крик выводит меня из оцепенения.

«Эй, водила, тормози! Тормози, говорю, ну?!» – молодой человек, читавший Сэлинджера, в секунду, как нож, рассекает салон, бросает несколько бумажек кондуктору и выскакивает из пазика. Он бежит в обратном направлении. Взбудораженная толпа ловит взглядами его быстро удаляющийся профиль. Он бежит так быстро, что успевает исчезнуть, прежде чем автобус трогается снова.

«Как?! Неужели?.. Да, действительно, – истина доходит не сразу. – Конечно… Как же иначе – фортуна благоволит таким, – понимаю я. – И он… Он непременно будет самым счастливым, – нервная улыбка разрезает мое лицо. – В этом нет ни единого сомнения…»

«Ты слышишь, дурак: можешь не сомневаться!»

 

 

«Мир спасет красота» (Ф.М. Достоевский)

Мир спасет красота? При всем уважении, Федор Михайлович, но красота слишком требовательна и высокомерна, чтобы кого-то спасать; скорее, невольная обязанность мира – оберегать красоту в ее эгоистичных проявлениях.