HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Алексей Черепанов

Разговоры с пустотой

Обсудить

Мини-повесть

Опубликовано редактором: Игорь Якушко, 20.04.2007
Иллюстрация. Автор: Rarindra Prakarsa. Название: Water Cowboy

Цифры того года, пожалуй, не слишком отдают мистикой или запахом рубежей – этим отличились последующие; но всё же, повёрнутые друг к другу спиной, смотрящие в разные стороны, два последних знака приобретают определенную загадочность благодаря своему соседству и своим хвостикам, дающим разнонаправленное движение. Год был поворотный. Даже чуть-чуть неплохой. В смысле избытка эйфорионов, многочисленных нестратегических знакомств, алкоголя в крови за чужой счет и междулекционной клоунады. Многие, кто нравился, с кем прогуливался, делая легкие непритязательные намёки, через несколько лет, к окончанию университета, вышли замуж, некоторые уехали за вновь нарождающийся «железный занавес». Но в тот год об этом не шло и речи. Речь шла, в основном, о циркумфлексных и акутовых ударениях и Еврипиде, который, конечно, не мог знать, что спустя две с лишним тысячи лет и примерно столько же километров от его родины, в одном из университетов близ финно-угорских возвышенностей будет изучаться античная трагедия. И на одной из лекций о его творчестве, где-то в конце аудитории хмельной студент напишет на парте краткое имя. Которое станет для написавшего на предстоящие несколько лет источником радости, усталости, заблуждений, тревоги и творчества. К исходу всё уже будет по-другому, сменится ветер, усугубятся настроения, люди станут носить в себе сознание людей третьего тысячелетия, всё ещё не умея расстаться с прежним. В Средней Азии, правда, по-прежнему будут течь большие реки, и носители тюркско-персидских языков на своих урчащих диалектах продолжат давать им названия, предваряя небольшими морфемами одно основное.

Тот год оставил о себе ощущение мозаичного коллажа. Картинки виртуальной жизни часто совпадали со своими реальными прототипами из жизни обычной – и казались вполне убедительными. Разрыв между этими вариантами ещё не был так заметен, как стал в последующие годы. И не понятно было: темные или светлые силы занимались подменой, создавая ощущение динамичности событий. Приобретенные чувства, эмоции, мысли терял на ветру, копились усталость, недоумение, претензии. Все стороны света манили по-прежнему, но Северо-Запад притягивал на уровне безусловности, подсознания.

 

…и вот ты уже там.

 

Когда нога ступала на ту землю, соседнюю с твоей, появлялось ощущение спокойной уверенности. Ни в чём. Оно просто появлялось, пульсировало – и превращалось в почти беспричинную радость. Это была одна из многих граней ошибки. Ты ещё не знал, что узор уже есть и его надо разгадывать. Факт притяжения вызывал подъем чувств даже и ДО ощущения подошвой ТОЙ земли. Просто кульминация достигалась лишь тогда. Взрыв, выход эмоций был болезнен, и иногда вспоминались эмоции ещё более давней поры, школьной и постшкольной. Тогда всё было новым, интересным, свежим и больным. Оставалась в силе дурацкая привычка любить отличниц, слушали западный мейнстрим, считая его интеллектуальной музыкой; лидирующими играми и занятиями были: записывать за учителями их ляпы, писать стихи, иногда немного выпивать. Выпивали, рассказывали анекдоты, дурачились, ходили друг к другу в гости, делились впечатлениями, в одиночку страдали и плакали под Dire Straits. Тогда Dire Straits воспринимались как что-то ниспосланное. Нопфлер так тонко чувствовал музыку, так душевно перебирал струны, что всегда, на двух-трех особых поворотах темы, музыкально совпадавших с выбоинами души, шли слезы. Смена времен года не меняла общей весны в сердце, а потому всегда был взлом, залом, излом. Казалось, что именно так и надо жить. Тогда, в школьную пору, вы были юные, энергичные, напролом перли, напропалую цитировали, беспробудно читали. Было весело и, повторюсь, больно, и больно тоже как-то по-свежему, по-веселому. На уроках в одиннадцатом классе вы лежали под партами от смеха, ибо из любого слова могли добыть юмор. Сейчас ты думаешь, что это был пубертатный смех невыдроченных щенков, но даже при таких мыслях почитаешь за счастье вернуться в ТОГДА. «Развели тут… Художественный театр!» - орали вы, цитируя Кина. Дома лежали первые, неуклюжие стихи, казавшиеся вершиной всего; в десяти-пятнадцати минутах ходьбы жили любимые, читавшие их, хихикая и морщась; включив на запись магнитофон, ты стучал по разнообразным скифл-инструментам, пытаясь создать нечто авангардное (позже назвал это оголтелое произведение «Son of patternless plowed land» – так ты перевел на английский фразу «сын безузорной пашни»)... А как заветно и страшно было входить в стены университета! Тогда, сразу после школы. И как сладко было случайно встречать там ту, что недавно отвергла, но потом удивлялся, что боль быстро уходила.

 

…а то, что оставалось в тебе, требовало применения…

 

…Потом выпивать стали чаще, а в тот год взяло разгон и вовсе повальное пьянство. Сыгранная мимоходом роль «колобка» на церемонии посвящения в студенты и заминка перед вспрыгиванием на сцену для её исполнения – только гораздо позже была воспринята тобою как символ. Суть в том, что уже была очередь вашей группы разыграть сценку, а ты ещё только допивал бутылку пива и, торопясь, поставил её в уголке зала. Она упала со звоном, покатилась, зал немного посмеялся – и только спустя несколько лет, когда выяснилось, что всё это время твоим спутником был алкоголь – ты подумал о скрытом смысле этого эпизода. Да и роль «колобка», который катился, от всех ушел, и остался в итоге один, уже черствый…

«Дай себя сорвать» - так пел когда-то «Пикник». А время текло медленно, лишь изредка ускоряясь и сокращая тем самым счастливые минуты. Горизонты ожиданий были сведены к минимуму, но была ещё резвость, была память, было будущее. В тот год оно представлялось невзрачным, чего-то лишенным, тем не менее, его безусловность отрицалась крайне редко. Первые дни первого университетского года вспоминаются сейчас по-особенному, да они и были особенными – и не важно, что есть разница в возрасте с однокурсниками – всё та же была молодая, глупая радость жить. Гуляния, визги, смех, эпатаж, транскрибирование, водка из пластмассовых стаканчиков на задних партах. Лекция. Лектор. Аудитория безмолвно скрипит мебелью под аккуратными задочками студенток.

 

…но ты не нашел там той…

 

Не нашел и позже, и не там, всё потому, что она – ТА – как бы была уже и искать не приходило в голову, а надо было – и – стоит ли об этом?.. Сейчас, конечно, кажется, что стоит и надо. За время обучения родился отечественный поп-рок, развалился и опять поднял чуть-чуть голову средний бизнес, друзья закончили Медакадемию, состарилось время, и отец, исполнилось двести лет Пушкину и сто Набокову, ты надел кислотную одежду – того и гляди отправишься в модный прогрессивный клуб, инфантильность молодежи достигла пика, его же достиг идиотизм телевидения, и на кухнях всё чаще стали говорить вновь приглушенными голосами. А в самом начале нового века вдруг активизировались бывшие одноклассники, решившие после многолетнего перерыва устроить так называемую встречу; и было это не интересно, рутинно – тебе рассказали. Ты не был, потому что хорохорился, качал какие-то права, а, узнав, что приехала из Италии своей самая первая, из отличниц – хорохорился ещё больше, напился, позвонил ей, наговорил глупых, ненужных слов и не пошел. Мужчина не существует, пока он не пьян. Фраза Хэмингуэя. Прошлое не всегда приглядно. И, хотя только по прошествии времени понимаешь счастливость того или иного мига, бывает так, что и отвратительность некоторых эпизодов предстает в своей красе только спустя годы. Тогда всё было вкуснее. Вкусный ветер, вкусная зима – и хотя были обстоятельства, вгонявшие на тот момент душу в гроб, страдания были просветлены. Долго потом смеялся, вспоминая ощущение святого мученичества тех лет.

 

…но сейчас о другом…

 

В тот и несколько последующих лет была привычка, она изредка возникает и сейчас, в виде агональных всплесков – очень, ну просто очень беспокоился и переживал за близких. И когда, долго избегая, всё-таки не избежишь этой волны тревоги, когда она всё-таки накроет с головой – ты неумело, по-своему, начинал молиться. Ты боялся каких-то, часто мифических, но тебе казавшихся вероятными, страшных случайностей. Основной элемент просьб, обращенных к небу – годы жизни, их продление. Отрывал их от своих, не зная, сколько предназначено. Страх смерти кого-то очень дорогого. Отрывал и мысленно раздаривал, щедро. А волна накрыла, а тревога растет, в голове бьет набат, и – мысль: «ах как стар отец!». И вторая: «Пусть от моих ему прибавится десять лет жизни…». Щедро раздаривал, не думая о себе, веря, что помог. Правда, если небесный счетчик и вправду щелкал, длительность собственной жизни должна была курьезным образом быть запредельной. Но всё это давно было.

 

…а в тот год испугался по-настоящему…

 

Автобус никак не приходил. Зимой было, в начале декабря. Холод, гололед… вот что пугало: долгая дорога по гололеду из одного в другой город. Ждешь автобус, а его нет. Он выехал вчера ещё, и нет его. Междугородный. Вернее, ты не знаешь, когда он выехал, но должен вчера, а как приедут – сразу звонок. Приехать должна была ТА, с мамой своей. Но звонка нет. И мысли: гололед, трасса. Трасса, гололед. И волна твоей мнительности, постоянного ожидания худшего – эта волна где-то на подходе, черная такая и большая небывало. Итак, она не доехала. Она – ТА, которая уже была и искать замену которой надо было, но не приходило в голову. Ну ладно, может, забыли просто, не думали про тебя. Вот звонка и нет. Ладно. Но: живы хоть, здоровы, добрались ли? Не разбился автобус на трассе? И ты в минус 30 по Цельсию едешь туда, где они должны были остановиться, где на пару дней приготовлена комната, и стоит пустая, и ждет их. И с волной тревоги подмышкой ты предстаешь перед тем, кто знает. И простой обычный вахтер отвечает: «Да, да, ждем. Но не приехали ещё». И тут уже внутри стремительно начинает разрастаться глухота, и волна уже качает и поглощает, и бедные, неуверенные слова начинают с надеждой выстраиваться в ряд. Всё. Всё отдам. Пусть всё будет хорошо. Только бы всё было хорошо. Пожалуйста! Только бы с ней всё в порядке, пожалуйста! Десять, двадцать, тридцать лет моей жизни отдам – только бы в порядке, только бы жива.… Пусть не полюбит меня никогда, но только бы всё хорошо, только бы жива…

И после этого. ТОЛЬКО ПОСЛЕ ЭТОГО. Звонок. Приехали.

 

…но ты доскажешь потом…

 

А пока что та, кому слышен этот рассказ, та, которой ты сейчас рассказываешь, не зная, что она впитывает все в себя и все в себе растворяет, она – улыбается. Но и улыбки ты не замечаешь, потому что улыбка ее не привязана, не прикреплена к тому, что ее порождает, эта улыбка без кота, ее можно угадать лишь по заговорщически поблескивающей мебели в комнате, по контуру солнечных лучей и пыли. Она. Та, которая слушает этот рассказ. Имя ей – Пустота. Но досказать можно потом. А пока – одеться, взять сумку, прыгнуть в какой-нибудь транспорт – и так несколько лет. И на пятый год, на его исходе все также входишь в свой осточертевший университет, который раз поднимаешься к расписанию, спускаешься, идешь дальше, залихватски входишь в буфет, чтобы съесть залихватский пирожок, купленный у доброй буфетчицы тети Розы; бродишь, не зная, где выпить припасенную банку пива. И вот – в который раз встречаешь красивую беленькую девочку, парой курсов младше, и чувствуешь, что вот та, которая могла бы стать ТОЙ, ты даже почти хочешь, что бы она ею стала… и в который раз силы твоей жизни хватает лишь на то, чтобы залихватски швырнуть в угол скомканную бумажку от пирожка. А в тот самый год, вероятно, жизнь впервые почувствовала, что ей как-то не особенно удобно пробиваться по твоим жилам и, даже если ценой определенных усилий ей удастся проциркулировать, окажется, что система жил замкнута и нигде выхода не предусматривает. И ты знаешь, что ничего не будет. Как ничего и не было. Не запоет флейта, не прыгнет безотчетно вверх сердце. Не поймет ближняя. Не поймет дальняя. Кто успел – хвала. Хвала – кто подчинился гласу будущего. Не будет цветных снов, как не было. Шелест останется позади, впереди – только шорох. И ничего. Пустота не выбирает. Не понятно только, почему под твоими шагами не проваливается пол. «В горах дышится так свободно! Удивительно еще, что мы не поем». Цитата. Впрочем, пели. Насвистывали радиоформатные мелодии, хором запевали «Гаудеамус» на семинарах по латыни, там же мурлыкали по-итальянски еще какую-то песенку. Пели вечером в буфете, после бутылки вина. Тогда еще не было службы безопасности. Потом жизнь почувствовала, что ухищрения, предпринимаемые для удачной циркуляции – уже не помогают, и в тех жилах, по которым ей так весело хотелось течь, на пути несомой свежести встает Пустота, характеристиками сходная с тромбом.

 

…но на тромбы тогда было плевать…

 

Плевать было на них в тот конкретный, длящийся момент созерцания и впитывания стремительной красоты приехавшей девочки. Ее мать была строга и равнодушна, она не знала, что отныне они – твое творение, как до конца не понимал это и ты сам. В тот год ты мало что понимал, сознавая это на следующий, но, тем не менее, продлевая свое невежество – бессознательно, надсознательно. И только спустя пару-тройку лет шевельнулась робкая, несмелая мысль, что они самые – эти годы твоих чувств к Ней, к этой запредельной, нереальной почти, девочке – протекали под знаком прощания. Потом было ощущение, что эти годы, а их было непозволительно много затрачено на фантом, что они были потрачены зря. Но разве может быть никчемным все то, что ты чувствовал, пусть в одностороннем порядке все эти годы? Потому что – сколько всего – для любящего, влюбленного, бешенного от любви, считающего дни и знамения – сколько всего в том.… Взять, забыв, запамятовав, в университетской библиотеке журнал, открыть, начать заполнять карточку и увидеть: оба предыдущих читателя тоже ты и никого больше, а рассказы Набатниковой обожаешь, а первый раз брал за несколько дней до дня рождения ТОЙ, в тот год приезжавшей, ТОЙ, стремительной… Но – почти тремя годами позже, а следующий раз – буквально через три месяца, и вот – опять попался: уже брал. Не помнишь? Ты вообще мало что помнишь. Ну ладно, раскрыл всё-таки, и – последний удар - первая фраза рассказа: «И вот он приехал». Ты тоже приезжал. Часто. И ТА – вопреки твоим надеждам – вовсе не желала проговаривать, продумывать эту фразу внутри себя ( «и вот он приехал» ), ей не приходила в голову ни эта фраза, ни мысль, чтобы проговорить «он» с большой буквы.

Номер журнала любимого, того же месяца, год давний – за год до того, когда приезжала ТА (которой не искал замену). А подписан в печать в твоём месяце рождения, перед её месяцем, и читал ты его тоже в ноябре, перед тем как поехать к ней… Но ты увлекся и опять сползаешь в сопли. Продолжим, как всегда.

 

…Незаметно пошел снег.

 

Это сейчас, в более или менее безэмоциональный период в снеге как-то не читается особого смысла. Но тогда – стояла стужа, давно стояла, и холодило душу от порожденной тобой иллюзии. И мысленно ты отдал всё – лишь бы с ТОЙ ничего не случилось. И был звонок. И ты рванул, без мыслей, без чувств, без будущего – с одной эмоцией и облегчением: всё в порядке. И вот когда открылась эта дверь, внутрь, когда ты легко толкнул эту дверь – в недорогой гостинице, в недорогой номер – она открылась с банальной мелодраматической замедленностью… ТА, которая была, и которой ты не искал замену, единственный раз за всё последующее время – за все годы этого прощания наперед – впервые эмоционально отреагировала на твоё появление: выдохнула твоё имя и прильнула к тебе, неожиданно для себя, доверчиво, и по-детски страстно. Она смутилась тут же, тут же и отпрянула, взглядывая и украдкой улыбаясь. Этот всплеск был обратным приходом волны, это был отзвук тех ошеломительных чувств ужаса и безмерной любви, с такой силой вброшенных тобой в разделявшее вас пространство, в незнаемое, пока творилось таинство нестерпимого ожидания. И только сейчас ты выдыхаешь из себя «господибожемой», только нынче, когда уже всё закончено насовсем и навсегда, и было ли – неясно, лишь сейчас тебе ЯСНО. В ТОТ ГОД ЕЁ ДУША БЫЛА УСТРЕМЛЕНА К ТЕБЕ. И не может быть ничего более чистого, чем это стремление – первое движение любви в недавно начавшейся, юной жизни. А тогда, в то время на улице, замешкавшись на мгновение, сообразив, что пора, незаметно пошел снег. И всё было зыбко и непонятно, как снег. Это сейчас ты знаешь, что два-три мгновения, в которые уложились объятия – были тем самым прощанием наперед. В этих мгновениях сразу уже было ВСЁ. Всё, что ты мог и не мог ожидать или предвидеть.

 

И ты кричишь листу бумаги:

 

пойми, пожалуйста, пойми – что той, счастливо-неуверенные очертания которой ты видишь на снимке – её уже НИКОГДА больше не будет! Не будет и того, кто обнимал. Будет всё. Но позже. А их – не будет. Это та смерть, которая абсолютнее действительной.

И ты включаешь в темноте ту самую, по эмоциям близкую к снимку, музыку – и видишь пронзающим лучом всё – опять всё – что он может осветить. Она. Ты. Музыка в перспективе. Бессмысленность. А музыка всё играет, и ты уже не думаешь обо всём, о чем думал выше, но ты думаешь об этом всё равно. Ты всегда был человеком сумрака, непогоды. Дождливым, взбирающимся на вершины печали, растерянно оглядываясь вокруг и боясь высоты. Ты и вправду на самом деле боялся, всегда боялся высоты. Стоило подняться немного выше пятого этажа – и сразу в голове и грудной клетке начинало происходить что-то непонятное: традиционного головокружения не было, но падала пустота сверху вниз, и вздымалась снизу вверх концентрированная кислота ужаса перед такими милыми и банальными площадочками, скамеечками, клумбами и помойками. Насчет помоек: стеснение и неловкость, когда случайно проходишь мимо них с девушкой. Вообще, стеснение и неловкость, и ощущение вины, когда видишь нечто и она видит тоже. И если Пастернак писал о женщине, что «с детства убирал с земли камушки из-под ног на её дороге», то ты плюс к этому всегда чувствовал себя ответственным ещё и за форму каждого камня. А вот ты в библиотеке. И вовсе не интересно, и – одна из многих, и – случайно встреченная, незнакомая, но: о чем же всё-таки она думает? Что она там пишет-выписывает и откуда?.. Ты смотришь на неё час, полтора, но она всё пишет, всё думает, склоненная над тетрадью и в её аккуратную головку не приходит мысль немного обернуться. А тебе уже нечего делать, ты посмотрел свою стопку «Искусства кино» и сидишь и смотришь на неё, поливаешь пивом стоящий рядом библиотечный кактус… Тебе всё равно обернется она или нет, но почему-то чуть-чуть ожидаешь этого.… Всё это - один из дней. И этот читальный зал - тоже один из читальных залов. Сколько было их в твоей жизни.… И она – та, что не оборачивается – тоже существует в твоем сознании всего лишь потому, что тебе нечего делать, а пиво допить надо. Со временем, несколько лет спустя – ты начал задумываться всерьез – а благодаря чему, и отчего так прочно и длительно существует в твоем сознании ТА САМАЯ (которой не искал замену). Разгадки не нашел, несмотря на найденные ключи к другим замкам и замкам. А пока что занимали более наивные вопросы. Картинки некоторых свершений прошли, ты принял в них посильное участие, надвигался Новый Год. Интересно, что зарубежная предрождественская суета – все эти гуси, индейки, яблоки, общая атмосфера коллективного счастья, дегенеративные в своей однообразной благожелательности лица – всё это не имеет точных повторений в России, но некоторое сходство можно увидеть в два последних дня года, разумеется, без взаимного добросердечия, потому что всеобщая радость плюс братание, замешанное на снисходительности – проявится лишь в саму новогоднюю ночь, после возлияний. К встрече нового в том году готовились долго, ответственно и вбухали кучу денег. Местом встречи было какое-то уж совершеннейшее чудо – двухкомнатная комната (!) в медобщежитии. Стол ломился, и всего было столько, что осталось на утро – когда народ уже был хмурый и ничего не хотел. Площадь с главной елкой была рядом, эпицентр веселья, и часа в два ночи выдвинулись туда где, неожиданно для себя показали такой класс безбашенной разнузданности, что люди вокруг, тоже не паиньки, останавливались и показывали пальцем. Два пьяных Деда Мороза были взяты вами в окружение, потому что вы решили использовать их вместо елки. Хоровод удался, Деды тоже были в угаре. Потом горки, песни и пляски, шампанское, фейерверк, ты, веселясь, взрываешь малокалиберные петарды, забывая их отбрасывать, и они хлопают в пальцах, кто-то из вас держит семизарядную ракетницу горизонтально и, хохоча, с закрытыми глазами стреляет вокруг в сторону праздничных горожан. Тогда, в куче мала, ты разбил часы, но они шли почему-то, и ты ещё два года носил их в таком виде, наверное, оттого, что были дороги. Как-то в финале чудовищно долгой летней пьянки ты потерял их окончательно. Наступивший год помнится более смутно, чем предыдущий, причем это не странно. Не хватало тех мгновений, которые, затянувшись по воле твоего сознания или внешних факторов (типа многозначительного расположения предметов, внутренних ощущений истины, либо произнесенного имени), формировали спотычку для памяти. Гораздо позже тебе пришло в голову, что события жизни запоминались лучше, если рядом с ними валялись пустые бутылки из-под пива. Они выполняли что-то вроде роли галки на полях жизни. Иногда ты пробовал записывать происходящее, но всегда чувствовал остро приправленную бессмысленность этих записей, предпочитая анализ отражению. Поэтому история сознания представлена в твоих дневниках шире, чем событийная канва. При этом летописи именно университетской жизни вести стоит, ибо по прошествии определенного времени многое забывается, причем даже яркое. Эта яркость остается в темноте прошлого, и, удаляясь, блекнет сама по себе, теряясь под хламом, нагроможденным новыми – часто бесполезными воспоминаниями. После этого пригодными для ретроспекций оказываются подробности лишь отдельных незначительных сцен. Ты доходил до того, что некоторые события вспоминал по зачетке. Первый результат: чудно прочитанная, чудно прослушанная, чудно сданная заруба средних веков. Надрались, кстати, потом, сидели в парке «на камнях» (традиционно студенческое место рядом с привокзальной площадью), сидели разомлевшие, внезапно что-то подвигло на знакомство с проходящими девушками (жест, крайне смелый для тебя), внезапно они обнаружили ответную благожелательность.… Ну а потом оказались транзитом куда-то ещё, в Свердловск, и, несмотря на взаимный обмен адресами и симпатию, тоже взаимную, ничего не продолжилось. Ты ещё жаловался позже кому-то: надо же, в кои-то веки угораздило – и то невпопад. Впрочем, выпивали и просто так, без повода сданного экзамена или зачета. Просто погода, например, была хорошая. Или, наоборот, плохая. Веселились, ты не отставал. В вашей компании всегда культивировались шутки особого свойства, компания могла варьироваться, но шутки доказывали свою жизнеспособность, бытуя всегда там, где был ты. Рейтинг по скоростному «отливу» в общественно значимых местах. Высшая строчка: отлить под ель на городской эспланаде, днем, прямо у окон здания Областной Администрации. «Теракт» - смеялись друзья. А ты вспомнил о том, что лет в шесть отец брал тебя с собой в это самое здание на работу, где был такой гостеприимный отдел, там тебя всегда угощали конфетами ласковые тети, и только гораздо позже стало ясно, что эта ласковость объяснялась положением отца.

 

 

 

 

… Но о шутках еще успеем.

 

Линия той, которой ты не искал замену, представляется мне теперь несгибаемым неуклонным движением вперед – вопреки неким, возможно бывшим, вариантам отклонений. Несмотря на то, что ты отклонял, старался отклонять ее линию в свою сторону – тем не менее, с какой-то завидной упорностью, та самая линия выпрямлялась в сторону надлежащего пути следования. Этот путь не выглядел особенно устремленным, единственно возможным поступательным движением, скорее, он имел инфантильно-ожидательные характеристики.… Но она никогда не ждала ТЕБЯ. И казалось тебе юной независимой волшебницей, ожидающей сотворенного не ею чуда. Волшебницей, не осознающей своей сладкой магии. Тебе долго думалось, что она ЖДЕТ ТЕБЯ. Долго – потому, что не осмеливался говорить с ней об этом.

 

… Она не осмеливалась тоже.

 

Уже шел новый, недавно встреченный год, а все мысли были обращены в ушедший. Припоминая последнюю дорогу перед окончательным расставанием, обозначенном сверкнувшими гольфами, вспоминал: трамвай, маршрут гостиница «Спортивная» - Драмтеатр. Слепонемые очертания «пятерки». В трамвае увидел кого-то с курса, кивнул. Какую-то, не составляющую расчета, не заставляющую о себе думать девушку; встретил – кивнул, но фиксация произошла, вроде щелчка. И долго потом, видя ее, вспоминал, что вот та, которая видела тебя и твою…

Теперь-то, по прошествии нескольких лет, все совершенно ясно: просто нравилось думать, что эта вот красавица – девочка с ее коленками, запястьями и роскошной рыжей гривой (куда все делось?) растет для тебя. Мне кажется, вот отправная точка твоей любви. И твоего неумения увидеть реальность из-за кулис. Когда выяснилось, что растет и взрослеет она, прежде всего для себя – как и любой человек, а уже только потом для кого-то и вряд ли, - ты на время забылся, биясь в ее стены и, тая под дождем, который всегда рядом с ними лил. Почти вся предыдущая, до- и раннестуденческая жизнь представлялась тебе затяжным хмурым дождем, в потоках которого играет грустная песня. Осторожно оптимистические нотки ее не принимались всерьез, они казались только подсветкой к мраку.

 

…однако вернемся.

 

Вообще-то ты два раза наблюдал перемещение вещей. Первый – период того самого разъезда родителей, его помнишь не очень – в излишне крупных отдельных мазках. Мужики поднимают шкаф по узкой лестнице, какие-то мешки… До этого тебя везли в кузове среди вещей, доверив держать на коленях аквариум. Перед высадкой ты разбил его. Практичным людям некогда читать символы, эту нишу у них занимает суеверность. Второй – очень осмысленный, с замираниями, грустью и остальным, в смысле подведения итогов. Жалко было: простора, воспоминаний, не упавшего-таки плеера с перил балкона, вечерне-ночного вида с того же балкона на вечерне-ночной парк и его фонари. Отец покидал квартиру, с которой у тебя связано столько воспоминаний.

 

… У него наверное тоже…

 

Через несколько подъездов (тут арка и там арка, и разница только в жилых площадях) – та, куда нужно въехать. Квартиру я имею в виду. Таскали, суетились, как муравьи, человек десять мужиков разного возраста. Старая, нерабочая швейная машина с ножным приводом стоит на отшибе. Взгляд и ухмылка брата новой хозяйки вашей старой квартиры. Потом вкусные большие куски мяса в супе, отец говорит за столом о том, что два переезда равняются одному пожару и что он «горит» третий раз. И сам он весь какой-то мягкий, добрый, с рефлексивной грустью; а ты, отдаваясь полностью сокровенным твоим думам, все разговоры за столом воспринимаешь сквозь собственную призму – выдохнул что-то зло, и теперь, через несколько лет жалеешь об этом. Писатель прав – русский человек сентиментален. Он трижды обойдет площадь, где когда-то стояла елка. Ты, вынося последние тюки оттуда, где оставалось столько эмоций, чуть ли не поклонился тем стенам. Но стены были уже обклеены новыми обоями, и откликнуться не могли. Ищешь, ищешь целыми днями, но оно не может найтись. Как может найтись прошлое? И в гербариях прошлое не живет – оно засушено в них, остались только контуры и – внутри контуров – что-то непонятное, называемое пеплом. В твоем гербарии уже мало что умещается, он слишком заполнен. При этом систематики нет, и содержимое не идет впрок – следствие перегруженности. Устало ноет где-то слева. Она опять напоминает о себе. Ты давно догадался об ее местонахождении. Это душа и ее место – рядом с сердцем. И когда кажется, что болит оно – это душа. И не говорите о физиологических объяснениях боли. Болью ведает душа. Любой. Она рвется, болит и плачет и физические проявления – это всегда душа. Мертвое тело не реагирует на боль потому, что в нем уже нет души. И нет духа. А дух – это чистый эфир абсолютно доброй или абсолютно злой, без полутонов, сущности. Злой или доброй – в зависимости от человека. Но без полутонов. В зле – добре нет полутонов, они есть только в человеке, а когда от него отделяется дух – двусмысленности исчезают. Раньше ты знал, как избавиться от боли слева. Ты рылся в гербариях, находил вариант – если это засушенные мысли – то ты снова думал их или о них, если это запомнившийся, пронизанный твоей эманацией и, допустим, ее флюидами кусок асфальта или земли – ты шел туда воскрешать ушедшее. Оно, конечно, не воскрешалось. Но боль уходила, немного помедлив. Сейчас, спустя пять лет, ты, обманывая время, пытаешься использовать то же снадобье, не замечая, что срок годности вышел. Сухие листья мыслей, слов, знаковых мест перестали на тебя действовать –

 

и боль не уходит.

 

Постоянно работает вариативность мышления. Образы: вот ты кричишь, с искаженным лицом или, прочитав что-то в книге, захлопываешь и бросаешь о стену и опять кричишь что-то оскорбительное и беспомощное. И с ясной бессмысленностью ты понимаешь, о чем этот крик. Вдруг стало обидно, что один из твоих друзей в свои двадцать четыре ходит с уже седыми висками, а ты – нет! Ха, что – орет мозг – не заслужил??

Но в том году вам было меньше. У друга появилась скромная машина «копеечка», ты частенько ездил вместе с ним в медицинскую общагу – в гости. Вообще, кто только не был вовлечен в орбиту этих взаимоотношений этого друга и его девушки. В центре доски стояла королева, рыцарь по наезженным диагоналям фланировал к ней и обратно, остальные выполняли роль статистов и вспомогательных фигур. Там драма и ее действие были, можно сказать, на виду или, вернее, не совсем скрыты. В тебе же в тот период продолжала развиваться внутренняя скрытая драма и рассказать о ней было некому. Это уже потом, спустя несколько лет ты поймешь, что выдумал эту драму сам и что, в сущности и драмы-то как таковой не было, и поразишься внезапности её исчезновения. А пока – ты мрачен, ты в депрессии, твои мысли все – там где Она, ты много пьешь и с печальным сарказмом подмечаешь закономерности в замерзающих отношениях с той, что была центром, причиной и всем остальным.

Теперь ты можешь только грустно улыбаться над тем, что думал в разные периоды жизни. Потому что пройдет, протечет, пробежит пара буквально лет, с печальной, вовсе даже не ошеломительной ясностью, вкрадчиво загорится неумолимая надпись над темным проемом: он окажется тупиком. И с той же самой, многократно описанной усталостью ты окончательно поймешь проклятый узор твоей жизни, поймешь, что потратил самые важные годы – когда ВСЕ неугомонно, неосознанно даже, нотками в общем шуме, выстраивают свою мелодию, закладывают фундамент и начинают возводить стены, что вот это главное время ты потратил впустую, на нечто, не имевшее перспективы УЖЕ СРАЗУ. И только тогда, ПОСЛЕ ОКОНЧАНИЯ СМЫСЛА – ты поймешь, что это НЕЧТО вылакало из тебя ВСЁ, оставив сухой остаток в виде традиционной и неоригинальной будущности деграданта.

…И сейчас и тогда, и неужели – в будущем?.. Сидеть над листом бумаги и мучаться никак не приходящей Истиной. Вразброс и вразнобой читать сразу несколько книг – и всегда удивляться, как написано, и расстраиваться, что слова, приходящие в голову – так сногсшибательно пусты, и сознавать, что за всей словесной игрой в слова, в смысл, в сюжет стоит только ритм, только стиль, только интонация, а главного нет.… И сознавать, что пишешь ни о чем, пишешь вот уже несколько лет, с той лишь разницей, которая в состоянии температуры чувств. Тогда, раньше, она была в точке кипения. Твой дневник, а был и такой, в то время превратился в сборник мыслей о той, которой не искал замену, пьянство с друзьями свелось к неизменным слезам после пятого пива, подсознание неумело сублимировало излишки эмоций в незанимательную минорную прозу, чему подтверждение – опубликованный в факультетской газете поразительно беспомощный текст с характерным названием “Lost”. Душа тяжелела и тяжелела от исторгнутых эмоций. Парадокс: рождая их и освобождаясь от них, она шла на дно. Сейчас ты не хочешь возврата к мрачным сентенциям тех лет – их стало меньше и хорошо. Тебе казалось, что знаешь свои сильные и слабые стороны, но в конечном счете первые сводятся тобой к осознанию своей ложной значительности, вторые всего лишь к нерешительности. Что же, исчерпывающая картина мира. Ты всегда был только рефлексирующим умником, предполагаемый интеллект которого временами переходил в противоположность. Ты любил салаты и выпить, ночь и май, поезда и прерванное одиночество; даже эта самая ТА не охватывала и не покрывала собой всё а, скорее, наравне со всем вписывалась в эту парадигму. Она была для тебя некой разновидностью чудесного духовного материала, подвигающего на творчество, на плач, на движение вперед, она была тем эфемерным, неправдоподобным до реальности человеком, любовь к которому казалась до бесконечности бесконечной и настоящей – главное. Писательница твоего города кропала тексты с названиями «что я люблю», справедливо полагая, что некоторым это будет интересно. Ты писал примерно то же самое, не думая вовсе, что твоя врисованность в карту или групповой портрет

 

…вымышлена самим тобой.

 

Ты не всегда был способен радоваться акварельным просторам вокруг; красоты ландшафта до известной степени занимали, однако слишком часто перед глазами возникала удивительная, холодно отстраненная, посверкивающая никелем конструкция мира, в которой красота могла пониматься только как точность и четкость сцепления событий, завораживающая своей стройной логикой случайностей. Непостижимость того, что случайности могут быть структурированы и уложены в систему – для других всегда была настолько очевидна, что когда ты начинал разъяснять логичную красоту этой схемы – собеседники недовольно щурились и переводили разговор на другие темы. Но вот что было действительно странным. Ты, впитывая опыты потерь, довольно ясно представлял себе изнанку событий, те самые сцепления случайностей в пространстве-времени, которые сначала указывали на вероятность, а потом эту самую вероятность воплощали. Собеседники же твои – сверстники, сослуживцы, сокурсники, родственники, наконец, – подкладку эту не видели. При этом ты – опиравшийся на проанализированные опыты потерь, оставался с этим знанием позади других, об этом не думавших и, тем не менее, бодро шедших вперед. Ну, вроде как если бы человек, учившийся на ошибках, совершал бы новые, а не заметившие их – шли бы себе припеваючи дальше. Возможно, в стратегическом, общежизненном смысле твой вариант был более правилен, однако тебя не устраивало вечное страдание в преддверии гипотетического счастья.

Ты на фоне других частенько выглядел фоном. Даже не зная внутренних твоих душевных перипетий, по банальным приметам твоей публичной жизни любой другой, более или менее знающий тебя человек мог составить мнение как о неудачнике. Особенно показателен случай, когда мать одного из твоих друзей, находилась на вершине счастливого жизненного гребня (старший сын немного встал на ноги и живет с подругой отдельно, дочь вышла замуж и только-только родила ребенка – любимого внука-первенца) – суета, разговоры семейные, все щебечут и рады, а ты случайно зашел в гости, и счастливая новоиспеченная бабушка посреди важной болтовни вдруг обернулась к тебе и задала вопрос: «А у тебя как дела? Идём ко дну?». И ты даже не успеваешь ответить, глупо (а может, мудро) промолчав, поскольку внутренности немного задохнулись. Но именно этот случай был гораздо позже описываемого в данный момент времени, в год окончания университета, просто в этот последний год учебы вместилось немало мыслей, чувств и конкретных событий, поэтому ты вспоминал и анализировал гораздо больше и чаще именно этот год, чем многие остальные. Про год, о котором речь шла выше, тебе почему-то вспомнить почти нечего, пустоватый год вообще-то. Протекший как-то вяло, периодами и кусками. Пустоты заполнялись алкоголем и другими характерными привычками. Загадывал: если успеешь дочитать, не торопясь и не глотая слова, вот эту (выбирал) фразу, пока с поднятой над ведром уборщицей тряпки стекает вода, то.… Не придумав даже, что хочешь за это – успеть прочитать, и.

Придумать задним числом, по факту свершившегося, причем вместе с последней каплей. Мир сужается до той самой последней капли, упавшей в ведро, и ты.… Или. Видя, что успеваешь на автобус, немедленно загадывал: если успею на этот автобус – то. И никогда не проверял позже – было ли загаданное ТО. По этой же схеме текла и твоя жизнь. Слишком часто ты отказывался от чего-то, даже не догадываясь, что это МОЖЕТ БЫТЬ. Вопросы, многочисленные и задающиеся постоянно, общим смыслом «как быть» постепенно переставали мучить, оставляя осадок и немоту. Ты переживал за очерствение, потому как казалось, душа болеть перестала, но задним планом сознания всё же понимал, что связано это с окончанием затянувшегося взросления и неизбежным понижением температуры эмоциональных реакций. Отсутствие мыслей заразительно и имеет способность прогрессировать. К настоящему времени уже должна существовать концепция жизнестранствия, вмещающая постановку целей, пути их реализации, а главное – общие принципы «приятия жизни». То есть условия и воззрения, на и при которых ты согласен сосуществовать с установленным порядком вещей. У тебя к этому времени не было ничего. Только тени, призраки, приглушенные звуки отчаяния и далекая мелодия флейты, доносившаяся из прошлого как слабый неуверенный голос надежды.

 

Ты всегда думал, что пустота – это вакуум, что в ней ничего нет. Это не так. На самом деле Пустота наполнена до отказа самой Пустотой, потому что она материальна. НИЧТО само по себе не может быть угнетающим. Гнетет материализованное НИЧТО…

И, правда, кто придумал рубежи дождя? Кто сможет с достоверностью сказать, где, по какую сторону рубежа находится то, что ищешь? И как понять, что же в действительности ты потерял? Было ли ЗАГАДАННОЕ ТО?

А глупая жизнь меж тем осторожно, но стремительно проскользнула мимо, будто не желая тревожить твою летаргию, не заметив, что эта твоя, с виду перманентная кома может мгновенно прерваться, если немного помочь, толкнуть посильнее в бок или что-то ещё. Тебе позже всегда казалось, что время, уже ушедшее, то время, когда ты ничуть не думал, что наступит момент и ОНА останется в растворившемся прошлом навсегда – что это время было наполнено до отказа. До отказа кого-то сверху, произнесшего слово «стоп» – но не потому что хватит, а лишь чтобы уберечь мир от лопанья. Чем наполнено? Всеми теми эманациями, особой атмосферой и удивительным по силе лирическим настроением, всем, что чудилось тебе в первом английском романе Набокова. Предметы просвечивали, ты видел все варианты будущего с ошеломительной ясностью, все варианты того будущего, что сейчас. Но отказывался верить в это.

 

Куда, куда же, Боже мой, во что вложить мысли свои? Кто скажет, откроет тайну, как немыми устами высказать? Где примут птицу – бьющуюся песню внутри? Кто поймет её, кто узнает? Прочитают ли в глазах то, что даже в мысль не складывается? Как объяснить себе всё вокруг? А то, что в самом? Кто задумается вместе со мною о небе? Кто песню немую услышит? Уж не ты ли – дальняя, не спрашивающая, не помнящая? Помнящая НЕ ТО?

Такие тебе снились слова. Ты силился понять – почему ЕЕ нет рядом. Кто скажет простых несколько слов, в нужный момент, тех, которые именно и необходимы, которых ждешь? Кто усугубит тянущую мелодию, кто проставит акценты? Летом, после окончания университета ты – для себя и для ТОЙ – ясно определил характеристики бытия: для неё шло ВРЕМЯ ЖИТЬ, для тебя – началось ВРЕМЯ УМИРАТЬ. Кажущаяся радикальность. Но грустно не было, иногда думал: может, ошибся в константах. Может, не так рассчитал траектории.

 

В тот год, когда твое сердце уже начало биться с удвоенной силой, потому что почувствовало заключенную в нем любовь к НЕЙ; когда ты создал её заново, после чего она все-таки приехала в твой город – так вот когда ты увидел её – за той дверью, и когда она увидела тебя, что-то ТАК шевельнулось в душе, стало настолько сладко и счастливо, что когда ты увидел, позже, её за кулисой – ощущение счастья отчего-то кончилось. Стало быть, измерение ему, счастью – несколько часов от той встречи – до этой (незримого мига прощания). Две встречи одного декабрьского дня. Тебя всегда чаровала магия фотографических отпечатков, а может – просто необъяснимая любовь к иконическим наглядностям сыграла роль. Потому, наверное, в сознании, подсознании, памяти так беспощадно отпечаталась картинка: сцена, правая кулиса, за ней – ослепительная девочка-подросток в ярких, неправдоподобно длинных, зеленых вязаных гольфах выше коленок.

Ваши отношения с ней можно определить одной фразой: ты настойчиво рвался в её мир, а она напряженно не пускала тебя в него. Все эти годы было так.

 

Охранять своё право на свой мир. На тот мир, о котором сказано – что за типичными штампами в нем есть цветущий сад и розы и туманы и чистое небо. За вход в который с радостью отдашь ведро крови и мешок рубинов. Жаль только, что плата за вход – непременное умирание и вечная ночь. Хорошая ночь, чтобы.

508 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 19:50 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

3d карточка товара: видео и модели для карточек товаров arigami.tech. . https://gos-ritual.ru екатерининский 10 морг бюро судебно медицинской экспертизы морг.
Поддержите «Новую Литературу»!