Уроки музыки

 

Мои рассказы-зарисовки из «мемуарной» серии: рассказы-эскизы, рассказы-воспоминания, рассказы автобиографические и полубиографические… о детстве и юности, об эмиграции и прочем…

 

На чтение потребуется 3 часа | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

 

 

 

 

На днях мы с мужем открыли входную дверь и навстречу нам с радостным воплем: «бабадеда!» побежала внучка. Мы для неё пока одно целое, ведь ей ещё только два годика. Она очаровательна, по крайней мере, в наших глазах, конечно же, окружена любовью, и бабадед у неё, вместо положенных двух, три набора: один в Израиле, второй в Панаме и третий – мы – совсем рядом, в одном доме.

В отличие от неё, мне не досталось ни одного полного комплекта – война забрала троих, за годы до моего рождения, – а была у меня только одна неукомплектованная бабушка по отцу, которая и заменила мне всех, включая тех недостающих. И я её очень любила.

Бабушка не жила с нами, хотя в те годы в Кишинёве жить вместе было делом обычным: так жило большинство семейств. И не потому, что проживала она в какой-то другой стране: такое было почти невозможным. Не жила она с нами потому, что так было «спокойней для всех» (то есть, для взрослых: моего мнения никто не спрашивал). В то время у бабушки с мамой были непримиримые домохозяйственные разногласия, как я понимаю, оглядываясь назад, к домохозяйству отношения не имевшие, а только служившие прикрытием перетягивания папы-каната, которого они никак не могли поделить. Но как бы то ни было, разногласия были резкими, требующими раздельного жилья.

 

Квартирный вопрос в те, а впрочем, и во все другие советско-режимные годы, стоял весьма остро. Мой папа проработал более тридцати лет, отмеченных медалями и почётными грамотами, в строительном управлении, а похвастаться мог только получением маленькой двухкомнатной хрущобы с рассохшимся, вечно скрипящим паркетом – а щели, щели-то какие! – да и то, после девятилетней очереди. Что уж говорить о простых смертных с нестроительными профессиями. Понятно, что найти отдельное жильё было безумно сложно, и, за невозможностью оного, бабушке приходилось квартироваться либо у родственников, либо у знакомых вдов её возраста.

Одной из таких вдов была Сара Ильинична, запомнившаяся мне своей одиозностью на ситцевом фоне социального пейзажа того периода.

Сара Ильинична, вдова знаменитого в городе кардиолога, оставившего ей прекрасную, как тогда говорили, барскую квартиру на Пирогова напротив моего музучилища, с высоченными лепными потолками, темно-начищенным (не скрипящим!) паркетом, изразцовой печью и ореховой мебелью. Саму же вдову он оставил на попечении своего бывшего больничного коллектива. Коллектив из уважения к знаменитому и любимому всеми шефу исправно исполнял его завещание, в результате чего Сара Ильинична, ничем не болея, лежала в клинике раза два в году на полном обследовании, а точнее, отдыхала там по нескольку недель на всём готовом, как в санатории.

 

Будучи женой врача и закоренелым ипохондриком, Сара Ильинична обожала всё медицинско-больничное, что мне было на руку, потому что я, тоже особа по природе мнительная, навещая бабушку, могла вести разные, интересные мне, разговоры о болезнетворных микробах и почитывать толстые медицинские, оставшиеся от её мужа фолианты, где можно было такое вычитать, что волосы вставали дыбом. В то время как кто-то лезет на горы или прыгает с парашютом, чтобы получить убойную дозу адреналина, ознакомление с симптомами какой-нибудь редкой, но теоретически ведь всё-таки возможной болезни, давало мне тот же самый адреналиновый заряд без всякого лазанья и прыганья.

Страсти она этой своей не скрывала, хотя и признавала, что мнительна не в меру, и часто с удовольствием вспоминала, как она, молодая супруга, встречала в прихожей своего усталого после больничного дня мужа не ласковым объятием, не заботливым вопросом, а воплем: «Иосиф, посмотри мне в горлышко! У меня там, кажется, миндалины увеличены... – широко распахивая рот, – а-а-а-а-а!»; и он смотрел ей в горлышко.

Вообще, удивительный пример того, что мама называла порядочностью – словом, мною в юном возрасте весьма нелюбимым, или благородством – словом тогда совсем ещё непонятным.

Молодой, обаятельный, внешне интересный, начинающий бессребреник-врач женится на непривлекательной девице из богатой семьи. Женится по сватовству и явно из-за приданого (нужно выдать замуж засидевшуюся в девках сестру и открыть медицинский кабинет), которое, впрочем, не получает вследствие разорения тестя, сам поднимается на ноги и достигает медицинских высот, трудится до изнурения, а вечером терпеливо выслушивает лист жалоб супруги и служит её персональным врачом. И это при том, что она не работает (а зачем?), хозяйство не ведёт (а прислуга на что?), творчеством, помимо вышивания салфеточек, не занимается, детей, которых побоялась родить, не воспитывает. А он всё это съедает. Годами. И остаётся при ней. Как будто чем-то обязан.

И при чём тут благородство?

 

Впрочем, я над этим тогда совсем не задумывалась. Впечатление по себе оставила не история, а образ самой Сары Ильиничны, женщины лет семидесяти, с поддёрнутыми вверх карандашными бровями и чертами лица точь-в-точь Вицин, если ему выкрасить помадой губы и напялить седой женский парик... и с голосом... Ах, этот неописуемый, скрипуче-каркающий, растягивающий слова, громкий голос до сих пор звучит у меня в ушах.

– Ида Бениаминовна! Ваша внучка такая кокетка! К вашему сведению, она никакая не скромница, а наоборот! У неё волосы до пупа, а платье до аппендикса! Посмотрите, как она крутится перед зеркалом! – любила повторять она, чем меня очень смешила.

Вообще она много чего смешного говорила, и при этом была предельно, до нелепости откровенной, никогда себя не приукрашивала, выкладывала всё как есть, хотя могла бы и не выложить...

– Моего бедного Иосифа уже от меня и моих жалоб тошнило! Он не мог уже столько смотреть на мои миндалины! – искренне признавалась она редким гостям, которых потом, уже в конце визита, догоняла у дверей и, протягивая коробку шоколадных конфет, прокаркивала:

– Вот! Я такая плохая хозяйка! Я заслуживаю гильотины! Совсем забыла предложить вам этот шоколад! Он, правда, лежит у меня уже три года и, наверное, не годится к употреблению, но всё равно, пожалуйста, угощайтесь!

Ну как можно забыть такие перлы?!

 

Помню, как Сара Ильинична пыталась принимать активное участие в моей личной жизни, стараясь выпытать какие-то секретные романтические подробности, с которыми, впрочем, я тогда ни с кем, даже с близкими подружками, не делилась... тем более, с ней, которая тут же разнесёт всё и всем. Я отнекивалась и, ссылаясь на свою крайнюю занятость, убеждала её, что личной жизни у меня вообще нет и никогда не было, но Сару Ильиничну не так легко было убедить в этом.

– Ты жуткий лгунишка! – полусерьёзно-полушутя увещевала она меня. – Посмотри на себя! С такими глазами и не иметь личной жизни?! А фигура! У тебя же классическая женская фигура! Я в твоём возрасте УЖЕ ГОРЕЛА!

Действительно, глаза у меня были довольно-таки ничего, и возраст подходящий для горения, но серьёзной личной жизни, тем не менее, не было: так, какие-то мелкие девичьи увлечения. Насчёт же классической фигуры я вообще не уверена... И потом, это было не то, что мне хотелось услышать: классическая женская – значит, с боками, а мне хотелось, чтобы совсем без них было.

 

Однажды Сара Ильинична вытащила из сундука, где хранились вышитые ею салфеточки, атласный розовый корсет – простроченный, шнурованный, на косточках из китового уса – и протянула его мне:

– Вот тебе мой подарок, почувствуй себя женщиной, наконец! Я его носила пятьдесят лет назад каждодневно и благодаря этому заработала себе кишечный дистресс! Он, проклятый, мне сдавил все внутренние органы! Но у меня зато была такая осиная талия!

И как она только догадалась, что обладание настоящим корсетом всегда было моей заветной мечтой (как и длинные выше локтей перчатки – вещи в моё время далеко не самые необходимые и доступные)? И вот теперь я им обладала.

Однако носить так и не смогла: по размеру был он мне велик, видимо, моя талия была тоньше её осиной, а ушить было не так просто и некому. Так и остался он неиспользованной мною реликвией женственности.

 

Прошло несколько лет. Мы уехали в новую, заморскую жизнь, оставив позади Кишинёв, улицу Пирогова и живущую на ней Сару Ильиничну, которая, по слухам, впоследствии сошла с ума (как бы она выразилась, «потеряла рассудок!» или «впала в маразм!») и закончила свой век в больнице, которой её завещал покойный, благородный муж-кардиолог...