Жертвоприношение

Очередной день ниспослали Боги Земли в году 400 до рождества Христова.

Третий день пути был, когда на горизонте прямо по курсу Критской эскадры показались паруса спартанских кораблей.

Ксеокс, как и положено капитану «Скироса» – флагмана, лишь немного уступавшего в размере знаменосцу, стоял в это время на мостике – возвышении на корме. Прямо под ним трепыхался навес из промасленной ткани, там хранились продукты и папирус, и могли отдыхать члены команды. Гребцы – чернокожие наёмники и рабы, обычно спали под открытым небом.

Низкий треугольный парус с цветами Крита – коричневым и чёрным и белым быком посередине, не загораживал обзор. Вперёдсмотрящий взмахнул чёрным флагом, предупреждая об опасности, но Ксеокс и без того уже заметил приближающиеся суда и отдал приказ своему кормчему Лидифу атаковать их.

Спартанцы были отчаянными вояками – единственный северный народ, который, в глазах критян, хоть чего-то стоил. Но мореплавателями они были никудышными. Вчерашний налетевший внезапно шторм изрядно потрепал флотилию Ксеокса, борта кораблей протяжно скрипели, давая знать, что сырому дереву нужны подлатка и отдых в ближайшей гавани. Кое-где была повреждена оснастка парусов, пара вёсел были сломаны или потеряны. Волнение на море продолжалось и сейчас. И без того не слишком приветливая, Аттика выглядела обиженной. Небо было пасмурным. Словно Нептуну надоели вечные посягания людей на его могущество, и он, доказав своё Божественное право сполна, не мог успокоиться.

Спартанцев было трое. Флотилия Ксеокса состояла из восьми кораблей, из которых «Скирос» был самым крупным, но ему и досталось во вчерашнем шторме больше других, «Фаес» и «Пиар» уступали ему по величине, но благодаря искусству кормчих, они почти не пострадали. Превосходство явно было на стороне Крита.

Ксеокс отдал приказ о начале манёвра – поднял правую руку, обмотанную черным флагом. Зазвучали барабаны, им вторили свирели – это должно было внушить воинам храбрость.

Ксеокс был в серебряном поясе, поддерживающем набедренную повязку и меч, и в позолоченных наплечниках. Другой одежды на нём не было, даже традиционных знаков отличия. Впрочем, так же легко были одеты и другие члены команды, включая наёмников: звяканье лишних металлических вещей могло выдать месторасположение корабля в тумане. Для низкорослых жителей юга Ксеокс был высок, плечист, в свои 25 лет по-юношески строен. Чёрные локоны спадали на спину, уложенные солёной водой и ветром. Он загорел почти до чёрного и лишь более изящными чертами лица отличался от грубоватых наёмников. Стать капитаном, самым молодым на Крите, Ксеоксу помогли храбрость и вера в то, что Крит могуч и таким останется, впитанная с молоком матери, которой он не помнил. Он был сыном Крита.

Отряды сближались. Ксеокс мог различить ощерившихся копьями спартанцев. Дураки, они рвутся в бой, как будто они у себя дома. А здесь, в море, давно хозяин Крит. И главное его «оружие» – кормчий, от искусства которого зависит, кто вернётся в порт, увенчанный лаврами, а кто канет в ненасытную глотку Нептуна вместе со своей продырявленной посудиной.

В минуты крайнего возбуждения Ксеокс позволял себе не слишком почтительно отзываться о всемогущих Богах, он был уверен: они на стороне сильного. Боги Земли – это не фантастические божества северного Олимпа. Их можно лицезреть, пощупать, вкусить, если только ты достаточно смел. А не только молиться им. Их можно даже убить: в море, на суше, на пике самой высокой горы. Сойтись с Ними в поединке и либо победить, либо быть поверженным. Они жестоки, потому что каждый жив, свободен и смел, только если способен на всё это. Ксеокс был способен – и поэтому позволял себе пренебрежительно отзываться о Всемогущих.

Ксеокс оглянулся на Лидифа – своего кормчего. Они плавали вместе уже два года; немало за это время было выиграно сражений. Низенький, чёрный кормчий склонился над рулём, отдавая приказы двум своим помощникам. Иногда Ксеокс думал, кто лучше знает корабль: он или Лидиф? Ксеокс полностью на него полагался. Сначала таран – а потом в бой пойдут наёмники.

Рабы-гребцы сгибали и распрямляли спины ритмично, как волны. Стучали барабаны. Резкие порывы ветра доносили такой же ритм с вражеских кораблей. Но, в отличие от своих, гул чужих барабанов вызвал на лице Ксеокса лишь злорадную усмешку. Они осмелились встать на пути Крита!.. Восьмёрка Ксеокса начала наступательный манёвр, построилась в линию, чтобы впоследствии замкнуть её в кольцо и засыпать врага копьями. На носу Скироса красовалась бычья голова – в десять раз больше головы любого быка Крита. Один из спартанских кораблей – центральный – оказался как раз в клешне её золочёных рогов.

Ветер швырнул в лицо Ксеоксу пенную шапку, парус, словно устремившись в бой, захлопал. Волнение усиливалось. Корабли были уже близко. Гул барабанов потонул в рёве волн, взрезаемых носом корабля. Ксеокс оценил расстояние: Лидиф правильно вёл корабль; смотритель за гребцами беспрекословно следовал его знакам. Ещё, ещё немного; угол выбран правильно; гребцы подняли вёсла. Таран, который уже готов был пробить киль беспомощного спартанца, вдруг ушёл влево, и вместо него борт поразил золочёный рог быка. Раздался треск – и отломленный рог исчез в океане. По кораблю прошла дрожь. Усилившееся волнение сыграло злую шутку. Вёсла подняты, паруса встали грудь в грудь, корабли припали друг к другу, как два уставших борца.

Ксеокс отдал команду на абордаж. Послушные воины в паховых повязках из тигриных шкур бросились на борта спартанца с копьями наперевес. Их уже встречали защитники – сверкнули мечи и щиты.

Ксеокс понял, почему отломился рог: эти безумцы отправились в море в полной амуниции! Он различал теперь даже красные гребни на их шлемах и эмблему Спарты на щитах – золотой круг с красным ободом, такую ненавистную им! Врагов было меньше, чем критян, но они были защищены доспехами и своим непостижимым умением драться зубами и когтями, когда нужно было во что бы то ни стало победить. День, когда они научат этому остальную Элладу, станет днём конца владычества Крита.

Критяне дрогнули.

Ксеокс оглянулся на Лидифа. Кормчий с помощниками как могли пытались исправить положение. И совершили вторую роковую ошибку. Ксеокс видел, как Лидиф поднял и быстро опустил правую руку, глядя на полупустые скамейки гребцов. Вёсла пошли вниз, и в образовавшуюся брешь в заборе вёсел, хоть как-то прикрывавших голые торсы критян, волной ринулись спартанцы.

В этот момент ещё один сильнейший удар сотряс «Скирос», Ксеокс еле устоял на ногах. Море неистово бросало судно из стороны в сторону, кормчий ничего не мог сделать. Тяжёлые же и неповоротливые корабли Спарты имели преимущество. Теперь один из них исхитрился протаранить корму «Скироса», как раз возле навеса.

Как нарочно потемнело, словно солнце отвернулось от сынов Земли.

Смолкли барабаны. Слышны был только звон мечей и стоны. Ксеокс схватил меч, но внезапно его окатило волной, перехлестнувшей через борт. Каким-то чудом он устоял, но поскольку ничего не видел, оступился и свалился за борт. Золотые наплечники блеснули, как крылья. Он ударился головой об обломок весла и потерял сознание.

Ксеокс пришёл в себя в темноте. Он лежал на кровати, чувствуя качку. Он на корабле! И он жив!.. Но что-то горькое было в осознании этого. Он не принёс себя в жертву, как повелевают Боги! Боги теперь отвернутся от него. С другой стороны, раз он жив и находится на корабле, значит, они победили?

Он огляделся, повернув голову. Он на борту «Фаеса»! Вон те пузатые фляги с вином, которые они взяли у торговца из Фессалии. Ксеокс попытался подняться и позвать на помощь, но не смог. Всё тело болело, особенно спина и затылок. Он не видел меча, на нём не было наплечников, только пояс с набедренной повязкой.

В этот момент штора, закрывающая вход под навес, где он лежал, откинулась. В глаза ударил яркий свет. «Значит, сейчас уже день. Новый день, – подумал Ксеокс. – Солнце светит совсем не по-вечернему».

– Леврон, это ты? – хрипло спросил он, пытаясь рассмотреть вошедшего.

– Нет, Ксеокс, – услышал он знакомый голос, но не мог вспомнить, чей. – Это Кареон – кормчий Леврона. Леврон убит.

Глаза Ксеокса привыкли к полумраку под навесом, и теперь он узнал старика-кормчего с «Фаеса».

– А-а.., Кареон. Все корабли целы?

– Не знаю, – помедлив, сказал Кареон, – мы идём только вдвоём – «Фаес» и «Сиан». Ночью был шторм, и нас разбросало. Кораблям здорово досталось, нечего было и думать искать друг друга в ночи. Тут каждый должен думать о себе.

– А мой «Скирос», ты видел.., что с ним случилось? – чувствуя холод, спросил Ксеокс.

– Я видел, как он пошёл ко дну, – хрипло ответил Кареон. И наступила тишина.

Ксеокс зажмурился, но больше ничем не выдал своего горя. Отчаяние налетело и прошло, как порыв ветра. Превозмогая боль, он приподнялся на одной руке, отдавая приказание:

– Чтоб их дары под солнцем загнили!.. Кареон, ты, как отличившийся в бою, несомненно, будешь награждён. А теперь помоги мне выбраться на палубу, я должен знать, куда мы идём…

Ксеокс замолк, поскольку Кареон при его словах сделал шаг назад. Он всё ещё стоял пригнувшись, но уже упирался головой в полог. Ксеокс вспомнил, что Кареон ни разу не назвал его «капитаном»…

– Извини, Ксеокс, но приказания теперь отдаёшь не ты. Мы идём домой, где ты предстанешь перед судом Избранного Вечного Кносса. – Кареон продолжал своим хриплым голосом, в котором слышалась неподдельная скорбь. Ксеокс не мог вымолвить ни слова. – Мне очень жаль, я отлично понимаю, что потеря корабля – это и так большое горе для тебя, но я не могу поступить иначе. Я не выпущу тебя наружу. Мало того, я приставлю двух охранников из команды «Фаеса», чтобы ты не попытался бежать. Хотя, куда здесь сбежишь… Ты знаешь закон.

Ксеокс кивнул, и старый кормчий вышел, не сказав больше ни слова.

Свет ворвался на миг под полог, ослепив Ксеокса. На глаза его навернулись слёзы. Но как только штора вернулась на место, слёзы высохли. Должно встречать поражение достойно. Хотя участь, которая его ждала на Крите, не допускала сохранения достоинства.

Он проснулся от звука откидываемого полога. Под навес заглянули звёзды, далёкие, как бисеринки воды где-то на горизонте, и сразу же стало темно. Только дыхание выдавало присутствие другого человека.

– Капитан! – услышал он шёпот Лидифа!.. – Капитан, у нас всего несколько минут! – возбуждённо зашептал кормчий прямо ему в лицо. – Они могут проснуться. Пойдёмте, я выведу вас!..

Ксеокс поймал в темноте руку верного Лидифа.

– Зачем? Чтобы мне напоследок ещё и покрыть себя позором?

– Вы же знаете, что вы не виноваты, – горячо зашептал Лидиф.

– Ну и что? Что это меняет?

– Всё! Я спасу вас!.. Я помогу вам бежать, в благодарность за все годы службы, когда вы не раз спасали меня, да и всех из команды от верной смерти… Но надо поторопиться. Идёмте же! Вы можете подняться?..

Ксеокс как в холодном утреннем тумане критских берегов поднялся вслед за Лидифом. Стражники, которых оставил Кареон, спали, раскинув ноги, и Ксеоксу пришлось перешагивать через них.

Лидиф вёл его к корме. К корме была привязана верёвка, спускающаяся за борт.

– Вот, полезайте, – тихо сказал Лидиф, вручая Ксеоксу её конец. – Я отправил помощников отдыхать, все измотаны. Ветер попутный, на рассвете мы подойдём к Криту. Вы спуститесь за борт и вплавь доберётесь до берега. Капитан, вы сможете плыть? Это единственное, что я смог придумать.

Ксеокс, всё ещё сомневаясь, кивнул и взял верёвку.

– Это хорошо, – обрадованно сказал Лидиф, – потому что Кареон думал, что вы и встать-то не можете.

– Лидиф, как ты спасся? – спросил Ксеокс. – Я не думал, что когда-нибудь увижу тебя снова.

На лице маленького кормчего обозначилась улыбка.

– Когда тот спартанец пробил нас, я увидел, что волной вас выбросило за борт и бросился следом. От удара вы потеряли сознание, и я не смог втащить вас на корабль. Вас спасло то, что вы упали на обломки вёсел, которые во множестве плавали вокруг. Правда, вы сильно расшиблись. Я боялся, что вы не дотянете… – голос Лидифа дрогнул.

– Спасибо, Лидиф… – Ксеокс приложил руку к вновь занывшему затылку, на пальцах осталось что-то гладкое, как шёлк. В лунном свете ладонь чуть заметно заблестела. Это была позолота с рога Быка.

Не колеблясь больше, Ксеокс перелез через борт и по верёвке спустился к самой воде. Он висел в опасной близости от руля, упираясь в узенький выступ у самой ватерлинии. Он сделал петлю, в которую просунул руку и стал ждать.

Ксеокс имел смутное представление о времени. Все его мысли были заняты тем, как бы не потерять сознание от боли и не сорваться. Но тут хоть немного помогали холодные брызги. Тело покрылось коркой соли, внутренности промёрзли, так что о сне можно было не помышлять. Ксеокс стиснул зубы и держался.

Корабль неторопливо начал манёвр. Послышался грохот бурунов у Крита. Рассвет лишь чуть-чуть тронул восточный край неба. Время было самое подходящее: всё смешалось, не легко было отделить густую, как кровь, воду от тяжёлого тумана над ней. Выждав момент, когда за бортом обозначились хмурые отвесные скалы острова Быка, Ксеокс попытался освободиться от верёвочной петли. Но не тут-то было: канат задубел от соли, и рука никак не выскальзывала. Время не ждало: ещё десять минут, и они войдут в порт, окружённый со всех сторон пирсами, и там его бегство заметят. Ксеокс удвоил усилия и, наконец, содрав кожу на запястьях, скользнул в вихрящийся туман.

Тело почти не почувствовало холода, когда он погрузился в пучину, однако застывшие члены никак не хотели слушаться, камнем таща его на дно. Он собрал все силы, стараясь не кричать, чтобы не тратить остатка воздуха, и поплыл, медленно загребая руками.

Корабль растаял в тумане. Некоторое время Ксеокса ещё тащило вслед за ним слабой кильватерной волной, но вскоре он остался один в море.

А берег не хотел приближаться. Высокие скалы острова Быка словно насмехались над обессилевшим пловцом, скалили острые зубы чёрных вершин.

Когда ноги заскрёбли песок, Ксеокс ничего не чувствовал. Но, поскольку течение вынесло его к единственному, пожалуй, здесь месту, где можно выбраться, следовало всё-таки вознести хвалу не раз поруганным Богам.

Корабли, должно быть, как раз зашли в порт. Нужно было поторопиться и, преодолевая желание упасть и забыться, Ксеокс в темноте по острым камням начал восхождение на гору. Когда он, ничего не видящий и оглушённый стуком крови в голове достиг вершины, откуда начинала виться знакомая тропинка к городу, солнце как раз поднялось над горизонтом и осветило его фигуру.

Жалкий человечишко в просоленных обрывках ткани на бёдрах, с синяками и ссадинами на теле, как у бесправного брёл по дороге к городу, бормоча под нос сумятицу. Одно только выдавало в нём не простого нищего – обрывок широкого ремня со следами потемневшего серебра. Глаза путника упрямо смотрели только вперёд.

Перед Ксеоксом лежал один путь: критский гарнизон. Ничего не умея делать, кроме как сражаться, он не рискнул бы появиться в порту – слишком многие его знали в лицо.

Гарнизон располагался на подступах к дворцу Кносса, который возвышался на вершине горы и теперь горел в лучах солнца ярко-белыми и кровяно-красными цветами. При взгляде на это доказательство богатства и могущества Избранного и Вечного Кносса даже у рождённых здесь захватывало дух. Словно всемогущие Боги Земли, отобрав у Нептуна часть суши и назвав её Крит, приложили длани и к созданию дворца Преходящего и Вечного, единственного среди единственных императора Земли – Кносса. Ксеокс не мог оторвать взгляда, даже плечи его расправились.

Казармы располагались на склоне холма, лишённого по стратегическим соображениям всякой зелени; одна их часть скрывалась за Великой дворцовой стеной, возвышающейся на триста локтей. Вторая же, вместе с внешней окружностью города, представляла собой как бы первую линию обороны Кносского дворца – если бы кому вдруг вздумалось напасть на цитадель могущества Крита. Туда и направил сбитые в кровь ноги Ксеокс. Он предусмотрительно перевернул пояс наизнанку – чтобы серебра на нём не было видно.

Ещё никогда Ксеокс не входил в город с этой стороны. В домах, стоящих спиной к заливу, жили солдаты гарнизона, следующий и следующий порядки принадлежали беднейшим жителям. Богатые селились ближе к горнизону, знатные – вокруг дворца, выше по склону. С четырнадцатилетнего возраста он входил в любой город на корабле, под развивающимся чёрным, парадным парусом. Он видел гладкие и тёплые камни причалов, но не узкие, грязные улочки, до окон первых этажей заваленные мусором. Ксеокс старался не обращать на это внимание, упрямо поднимаясь всё выше, и только стискивал зубы.

Всё же у гарнизона было почище.

Начальник гарнизона Ксадид – известный герой, с лицом, покрытым шрамами, полученными в сотнях боёв, окинул его внимательным взглядом.

То, что он увидел, вообще-то, ему понравилось. Новоприбывший был высок, атлетически сложён. А его повадка напоминала Ксадиду моряков. По-видимому, юноша отлично владел телом. Одно только смущало Ксадида – раны Ксеокса, особенно на запястьях. Уж не беглый ли раб? Ксадид сразу же отбросил эту мысль: слишком гордо держался новоприбывший, слишком высоко поднимал голову, чтобы быть приниженным и бесправным. Да к тому же у него длинные волосы, а все рабы бреются наголо. Значит, он забияка. При его данных он может стать неуправляемым. У гарнизона сейчас много забот: Афины поднимают голову, говорят, у них там новый царь, мечтающий объединить всю Элладу.

И Ксадид решил: зачем ему сейчас лишние хлопоты? Парень-то хорош, может, из него что и выйдет – так пускай он сначала послужит Богу, там он хотя бы какое-то время будет под надзором.

Ксадид мог различить хорошего воина, он сам добился всего, что имел, собственными мечом и головой на плечах. Когда-то он пришёл в гарнизон мальчишкой с грязными коленками. А теперь Кносс его руками держит весь Крит.

– Отлично, – сказал Ксадид, кладя руку Ксеоксу на плечо, с удовольствием чувствуя упругие мышцы, – считай себя зачисленным в гарнизон, в стражу Лабиринта. И можешь быть уверенным – тебе оказана великая честь!

Когда Ксеокс услышал, куда его назначают, он испытал двойственное чувство. С одной стороны, это, может быть, было как раз то, что ему сейчас нужно: спрятаться. С другой стороны, от одной мысли о Лабиринте Ксеокс содрогнулся. Но на его месте лучше было не перечить, и он покорился – первый раз в жизни.

Ксеокса накормили в палатке маркитанта, так как до обеда было ещё далеко, гарнизонный лекарь обработал его раны. Затем выдали из арсенала простые сандалии на крепкой подошве и тунику, чтобы защитить его от сырости и холода подземелья, короткий меч в кожаных ножнах, пропитанных жиром, чтобы защитить клинок от ржавчины.

Лабиринт… Стражники Лабиринта считались даже среди беднейших горожан людьми второго сорта. Их недолюбливали и побаивались сослуживцы, солдаты гарнизона, считая проклятыми. Ксеокс вспомнил, как сам – простой солдат, глядя на море, с дрожью представлял, что его судьба могла бы быть и такой. Это было прочное суеверие, неискоренимое и, наверное, греховное. Стражники лабиринта жили своей особой закрытой жизнью, запертые в Лабиринте от всего мира, как Минотавр. Туда спускались молодые, честолюбивые, полные сил воины с сознанием важности своей миссии, а поднимались тени. Они получали статус, но он больше был похож по признакам на тяжёлую болезнь. Вот и всё отличие от пленных, которых приносили в жертву Критскому Быку и которые не возвращались никогда. Для критянина, который получал меч вместе со своей первой женщиной, эта доля была, хоть и почётна, но ужасна.

– Ступай за мной, – махнул рукой Ксадид и повёл его по центральной площади к алтарю Быка, где располагался вход в Лабиринт.

Пока они шли через площадь, полную народа, с которой весь Кносский дворец был виден как на ладони, Ксеокс едва осмеливался поднять голову. Он видел только огромную тень Минотавра, распростёртую на площади, как чёрное одеяло. Рога указывали на дверь Лабиринта. Перед ней Ксеокс впервые поднял голову. Стражники верхнего гарнизона, охранявшие вход в лабиринт отдали им честь. Длинные пики их были увиты полосками чёрного и белого меха. Затем они отворили тяжёлую дверь.

Спускаясь по скользким каменным ступеням во влажную холодную тьму подземелья, держа в руке чадящий факел, Ксеокс убеждал себя, что это лишь на какое-то время. Через два года могущественный Кносс сам принесёт себя в жертву, освободив место преемнику, как повелевали Боги Земли, ведь он на троне уже семь лет. Чрез два года Ксеоксу можно будет смело покинуть Лабиринт, ничего не опасаясь, поскольку каждые девять лет жизнь начиналась заново. Этот секрет открыли им Боги Земли, с тех пор они были благосклонны к Криту. Каждые девять лет мир рождался заново – и критяне вступали во владение им.

Длинная лестница привела Ксадида и Ксеокса в зал со сводчатым потолком и выложенным плитами полом. Сверху на факелы постоянно капало, по стенам текло, из-за капели в зале словно кто-то переговаривался. Из общего зала прорубленные в скале ходы вели в казарму, тренажёрный зал, кухню и маленький арсенал. Дальше располагалась арочная дверь с массивным засовом, ведущая в лабиринт, по бокам которой постоянно несли вахту стражники. Воздух в Лабиринте был тяжёлый. Он поступал через те же микроскопические отверстия, через которые сюда проникала вода. Отсутствие свежего вохдуха, света, каменные стены действовали угнетающе. Здесь Ксеокса и оставили.

В первый же день Ксеокса внесли в расписании стражи. Его напарника звали Фисоном. По виду он был простой ремесленник, с узкими плечами, впалой грудью и пустыми глазами. Ксеокс узнал только, как его зовут, что он, действительно, сын ремесленника, и пошёл в армию в расчёте на карьеру, богатство и славу. Что ж, можно понять, почему он был таким неразговорчивым. Сам Ксеокс был потомственным военным. Отец и дед его были военными, когда заря Крита ещё только всходила. То, что и он, и Фисон, оба оказались здесь, было, не иначе, как кознями Богов. Ксеокс поспешо отогнал от себя эти крамольные мысли.

Стражники Лабиринта даже отдалённо не походили на моряков, которых привык видеть вокруг себя Ксеокс. Например, Фисон напоминал мраморное изваяние: с пустыми глазами и навек застывшим выражением лица. Даже гребцы, опалённые солнцем, даже рабы, низко склоняющие голову в присутствии свободного, казались больше людьми, чем эти Божественные Воины, ручкающиеся с самим Минотавром. Словно их миссия была столь ответственна или чудовищна, что это угнетало их день и ночь, которых тоже не было в подземелье.

Примечательный факт: между плитами пола не росла трава – бич городских улиц. Хотя она пробивалась даже в мавзолеях.

Это было не единственное, что рождало нехорошие мысли.

Общение с внешним миром было минимальным, что устраивало Ксеокса. Каждые два дня четверо мальчиков приносили корзины с едой, оставляя их у внешней двери в Лабиринт, и дверь за ними сразу же закрывалась. Так что поднимающиеся за едой стражники не могли ни увидеть дневной свет, ни вдохнуть воздуха сверху. Они спали в просторной комнате, наподобие казармы, здесь же, под землёй, но даже там редко кто перекидывался парой слов, словно экономя драгоценный воздух. А вот кормили их хорошо. Ксеокс, будучи капитаном, привык довольствоваться меньшим.

Лабиринт представлял собой невероятную путаницу комнат и переходов, промытых в скале водой, когда Крит ещё покоился на дне моря, погружённых во тьму, точного расположения которых не знал никто. Вход в него преграждала тяжёлая дверь из морёного дерева. Когда дверь открывалась, становился виден узкий коридор с низким потолком и сырыми стенами, лишь чуть-чуть тронутыми молотками каменотёсов, а в остальном сохранившими первозданный вид. Света факела в руке Фисона хватало до первого поворота, дальше начиналась тьма. Закованные в цепи пленники, не имея никакой возможности ориентироваться в темноте, рано или поздно разбредались по лабиринту, где и становились один за другим жертвами Минотавра. Не все, конечно, кто-то, может, бродил по нескончаемым коридорам, пока не умирал от голода и жажды. Пол сразу за дверью был усыпан костями несчастных, которые так и умерли, не сумев разжалобить стражников. Они даже не стучали с той стороны по двери: в темноте морёное дерево и скользкие стены пещеры были неотличимы, и стучать по ним было всё равно, что колотить по глухому камню. Начатое Зверем довершали обычно крысы.

Так было всегда.

Раз в год одного из стражников Лабиринта, самого исполнительного и благонадёжного, переводили наверх и сразу назначали сотенным в пехоту или капитаном небольшого корабля, по выбору. Одно их присутствие, по замыслу Кносса, должно было устрашать не только врагов, но и подчинённых, устанавливать железную дисциплину.

Стоя у закрытой двери с мечом наперевес, Ксеокс прислушивался, не доносится ли из-за неё какого звука. Фисон, увидев это, сказал, что последнюю жертву принесли почти месяц назад. Так что все уже давно съедены.

На этом разговор закончился. Ксеокс задумался: а что если оставить Минотавра без еды, – что он будет делать? Мысль пришла и ушла. Многочасовое стояние в тишине, прерываемой только треском факелов да капелью, располагало к размышлению. И как он ни старался думать о чём-нибудь приятном, мысли всё время возвращались к одному и тому же: как много надо Минотавру еды и что если он начнёт испытывать голод?

Спустя неделю после того, как попал сюда, Ксеокс впервые увидел то, ради чего был создан Лабиринт. Он уже свыкся с размеренным, не нарушаемым ничем ритмом подземной жизни, состоящей из дежурств, отдыха и новых дежурств. Ксеокс с утра заметил, что Фисон выглядит как-то необычно. Хотя лицо его по-прежнему было абсолютно непроницаемым, он держался более прямо, как-то торжественно. Они уже готовились смениться, когда внезапно послышался звук отпираемой верхней двери.

Минуту спустя в свете факелов подошла процессия. Первыми торжественно выступали двое воинов верхней стражи. К кожаному поясу каждого из них было привязано по тонкой верёвке, на которые, как рыбёшки, были нанизаны кандалами 12 пленников, две шеренги по шесть человек: шесть юношей и шесть девушек. Все стройные и красивые, не старше 19 лет. Глаза у них были завязаны белыми платками. Ужас и отчаяние источали не только лица, но и каждая складочка платков. За ними шли четверо воинов гарнизона с пиками, увитыми чёрными и белыми лентами. Замыкала шествие жрица Земли с факелом, в чёрной тунике, расписанной белыми быками, угрожающе опустившими к земле рога.

Фисон и Ксеокс покорно склонили перед ней головы. Жрица зычно приказала им открыть дверь. Пока они откидывали засов, она шептала какие-то молитвы, которые вместе со стонами пленников наполняли зал сотней звуков, от чего у Ксеокса с непривычки разболелась голова.

В коридор ворвался сырой спёртый запах ямы и смрад. Факелы закоптили сильнее. Пленные притихли. Пока стражники не начали пихать их в лабиринт, коля пиками прямо в спины. Тогда они попытались сопротивляться, в отчаянии крутя слепыми головами. Но все они были в одной цепи, как в сетях, и стражники затолкали их в тёмный провал двери. Жрица тем временем, ожесточённо шепча молитвы, простирала руки, словно напрямую обращаясь к Тому, кто в Лабиринте. Двое верхних стражников быстро выдернули тонкую нить, пока соединяющую пленных с внешним миром, оставляя их во власти Того, кто вершил суд. Ксеокс и Фисон закрыли дверь и резким движение вернули тяжёлый засов на место.

Когда они, сделав это, вновь обернулись, шестеро стражников во главе со жрицей уже покидали Лабиринт.

И вновь стало тихо, только в воздухе сильнее прежнего чувствовался запах сгоревших факелов, да пыль, поднятая пленными, нехотя осаживалась на сандалии.

И тут Ксеокс впервые услышал звук, который будет преследовать его всю оставшуюся жизнь.

Это был рёв, далёкий, еле слышный, но басистый, отчего схватило сердце, и выступил холодный, как сырость на стенах, пот. Рёв, гораздо страшнее самого беспощадного шторма.

Ксеокс взглянул на Фисона. Тот тоже был бледнее обычного и раскачивался, как в трансе. Ксеокс почувствовал, как ноги у него подгибаются.

Послышался новый раскатистый рёв, который сменился слабыми криками пленных. Кажется, что на этот раз он раздался ближе, и Ксеокс почувствовал, как инстинкт самосохранения поддерживает его на ногах.

Пришла смена, и они молча пошли в казарму. Ксеокс был подавлен. Никто ни о чём их не спрашивал, словно потеряв интерес к чему бы то ни было, и Ксеокс был им благодарен за это. Ксеокс провалился в сон. И не слышал, как наверху начался праздник Быка.

Потянулись будни. Дежурство, сон, редкие тренировки, больше для забавы, и снова дежурство у морёной двери, из-за которой снова, как и в первый день, не доносилось ни звука. Тварь, скрытая в лабиринте, действовала молниеносно и неотвратимо, поистине, направляемая Богами. Пленных доставляли регулярно раз в месяц. Раз в три месяца этот день выпадал на смену Ксеокса. Больше Ксеокс не испытывал такого потрясения, как в первый раз. Фисон объяснил, что так всегда, ко всему привыкаешь. При этом он смотрел на Ксеокса как-то странно.

Это было единственное чувство, или, вернее, оттенок чувства в Фисоне. И оно было таким, которое со временем перерастёт в ненависть. Причина этому могла быть только одна. Фисон был первым, он мог выйти из Лабиринта наверх уже в этом году. Но с появлением Ксеокса он почувствовал сомнение. Естественно, Ксеокс с его прекрасным, впечатляющим сложением, должен был первым глянуться и жрице, и начальнику гарнизона Ксадиду. Но Ксеоксу рано было покидать Лабиринт: Избранный Вечный Кносс всё ещё занимал свой трон, до его самонизложения оставался ещё год. Ксеокса могли узнать, и тогда, в лучшем случае, казнят, а в худшем… его приведут сюда в числе 12 пленников, и стражники втолкнут его копьями в лабиринт. И, возможно, дверь за ним запрёт Фисон. Участь эта была ещё страшнее сегодняшней. Служа Криту, Ксеокс почти не имел времени на раздумья. Солдат до мозга костей, он всё решал просто и быстро. Оказавшись привязанным к земле, хуже, похороненным, он вдруг понял смысл слова «риск».

Не без сарказма Ксеокс вспомнил известную байку про палача, который решил стать солдатом и погиб в первом же лёгком бою.

Ещё год, и он рискует остаться здесь навсегда, даже если будет отпущен.

Срок освобождения одного из них приближался, и Фисон всё более мрачнел и совсем не разговаривал с Ксеоксом. Один из стражников заболел, сырой холодный воздух Лабиринта способствовал болезням. Ксеокс его подменял.

Новый напарник, которого звали Понтид, оказался малым разговорчивым. Вахта у дверей в лабиринт обычно тянулась нескончаемо долго, единственным развлечением было слушать треск факелов, теперь новый напарник болтал без умолку. Какими-то одному ему известными путями он узнавал обо всём, что творится наверху. Для Ксеокса это было глотком свежего воздуха.

Очередная партия пленников спустилась в Лабиринт в их смену. Всё повторялось из раза в раз, ничего не менялось, шло по заведённому порядку. Но в этот раз произошло то, чего Ксеокс так опасался.

Как всегда, сначала пленных построили в коридоре, потом Ксеокс и Понтид отодвинули засов и открыли дверь. У одного из пленных повязка сползла. Когда он оказался напротив Ксеокса, он вдруг закричал:

«А-а-а, и ты здесь!..», – и присовокупил ругательство, которого трудно было ожидать от этих слюнтяев северян.

Копейщики тут же втолкнули его внутрь вместе с остальными. Этот инцидент списали на безумие пленника. Но Ксеокс ещё долго не мог прийти в себя. По-видимому, этот пленный был капитаном, возможно, они даже встречались в бою. Конечно, откуда иначе он знает Ксеокса?

Всё, что с ним произошло, то, что привело его сюда, нахлынуло снова. Никогда ещё Ксеокс не чувствовал здесь себя в плену, и никогда ещё так не хотел, как в тот день, выбраться. И в то же время чувство осторожности призывало его не спешить.

Внезапно он вспомнил, откуда пленный знает его. Он видел его всего один раз, мельком, на знаменосце «Кноссе» – флагмане всего критского флота. Тот был капитаном, и, как и он, отдавал приказания с мостика.

Год, проведённый в Лабиринте, казался Ксеоксу невероятно долгим, а снаружи это был только год, и все, кого он знал, были ещё живы.

На следующее утро состоялась церемония Освобождения.

Наружная дверь открылась, и по пыльным ступеням в Лабиринт сошли жрица и Ксадид в сопровождении факельщиков. Ксеокс, услышав шаги, притворился больным и остался лежать, когда все остальные собрались в главном зале. Он слышал голоса, слышал, как Ксадид зачитывает приказ Кносса и как шепчет свои молитвы жрица. И он хорошо слышал имя Фисона, которое произнёс Ксадид в завершении.

Все стали возвращаться, рассаживаться по койкам, ничего, как обычно, не говоря. Только Фисона не было. Неожиданно он вошёл в дверь, нашёл взглядом Ксеокса. Ксадид торопил – Фисон коротко кивнул. Впервые на осунувшемся лице появилось выражение – не осколок, а цельное чувство – это была благодарность. Он ушёл, больше в этот день ничего не произошло.

День шёл за днём, месяц за месяцем. Шёл последний год царствования Кносса, последний год заточения Ксеокса в Лабиринте. Его кожа начала приобретать тот землистый оттенок, что был у всех стражников Лабиринта, так не присущий критянам. Он, как мог, поддерживал себя в форме, часами занимаясь в гимнастическом зале, один из немногих. Придёт новый царь, Ксеокс выйдет на свободу (он непременно попросится на корабль!) и будет вспоминать то, что с ним произошло, как кошмар.

Ксеоксу, и правда, стали сниться кошмары. Всё началось с того, как во время последнего жертвоприношения ему почудилось, что рёв Минотавра доносится несколько ближе, чем раньше. Сначала он решил, что это ему показалось. Но следующее жертвоприношение развеяло слабую надежду. Минотавр приближался ко входу в лабиринт. Каким образом ему это удалось в невероятно запутанных ходах лабиринта, непонятно, но раз от разу рёв зверя раздавался всё ближе и отчётливее. Наверное, ему помогали животные инстинкты, ведь животного в нём было ровно наполовину.

Ксеокс спросил Понтида, как выглядит Минотавр, и тот с охотой ответил:

– Помнишь статую человеко-быка на площади? Так вот, Минотавр совсем не такой. Никто никогда его не видел. Но одно точно: статуи и портреты на вазах слишком похожи на человека, как и портреты Кносса на знамёнах. Но как можно быть человеком, даже и с бычьей головой, проведя всю жизнь в подземелье? – Понтид сделал многозначительное лицо. Он уже начал лысеть, что было невидалью для Крита, несмотря на 28 лет, в смоляных волосах уже проглядывала макушка. Он уже никогда не поднимется на поверхность. Кому он такой нужен? Ни внушительности, ни злости, один болтливый язык. Приятели посмеивались над ним, он не мог ответить, разучившись за шесть лет, проведённых в Лабиринте, защищаться. – Помяни моё слово, однажды он найдёт выход – и я не хотел бы всё ещё стоять здесь, где стою сейчас.

С этого дня у Ксеокса начались кошмары. Мысль о Минотавре не оставляла его. В лучшем случае он видел во сне, как открывается морёная дверь – и дальше темнота. Но и тогда он просыпался в холодном поту. А в худшем – воображение рисовало ему такие картины, что он просыпался, когда постель была уже мокрая от пота.

Однажды он отчётливо увидел кости на полу за дверью, устилающие пол во всём коридоре до самого провала в вечную темноту. Он почувствовал смрад, услышал тяжёлые шаги и дикое, звериное дыхание. А потом он увидел Такое… что проснулся с криком.

Ксеоксу никогда ещё не было так страшно. Ночной воздух прилип к нему, затрудняя дыхание. Страх выступил на висках. Что Боги хотели, создавая Минотавра? Море и землю они создали на благо Криту, а Зверя? Он клял себя в эту минуту, лёжа в темноте, дрожащий от холода, обзывал самыми грязными словами, но страх был неподвластен ему, как иностранный язык.

Чтобы побороть его, Ксеокс, используя весь свой военный опыт, старался выглядеть невозмутимым и изучал подходы к двери с целью узнать: может ли зверь напасть, когда дверь открыта?

Он нюхал спёртый воздух, наполненный запахом тления и копотью, вслушивался в нутро лабиринта, всматривался сквозь неверный свет и копоть, ища любую лазейку во мрак.

Ксеокс скоро пришёл к одному-единственному выводу: зверь вполне мог напасть, когда дверь открыта. Во время жертвоприношения коридор погружён в темноту, и лишь свет двух или трёх факелов указывает на выход, где находится его вожделенная добыча – люди.

К концу года Ксеокс окончательно потерял сон. Он бросил занятия, на которые уже не хватало сил. Он сделал открытие: страх отнимает не смелость, а силы.

Теперь и другие заметили, что рёв Минотавра стал слышнее, и ходили как в воду опущенные. Словно всех поразила болезнь лёгких. От сырости. Даже Понтид стал молчалив. Всё чаще его болтовню встречали окриками или ругательством.

Бежать, бежать отсюда!.. Но было ещё рано... Ах, этот Избранный и Вечный, ах, его судьба, ах, Боги!

А год, как нарочно, тянулся и тянулся, и, казалось, не будет ему конца. Ксеокс не раз жалел, что не воспользовался шансом навсегда вырваться отсюда. Пусть бы он рискнул, но ожидание и невозможность что-либо предпринять убивали не хуже изысканой отравы. Может, он бы уже бороздил воды Адриатики или сражался в пехоте, на худой конец. Но свободный. Только бы не слышать этого рёва! Он начал лысеть, плечи опустились, руки стали дрожать. Он стал таким же молчаливым, как все, и глаза его, всегда горевшие, как чёрные парадные флаги, начали утрачивать прежднее выражение.

Однажды дверь в Лабиринт открылась внеурочно, и к ним спустился Ксадид, один, без охраны. Найдя Ксеокса, он отозвал его в сторону. Они вышли в коридор и остановились у входа в гимнастический зал, где их никто не мог подслушать.

Несколько минут начальник гарнизона разглядывал Ксеокса. Ксеокс под этим взглядом невольно расправил плечи. По-видимому, как и в первый раз, Ксадид остался вполне доволен. Наконец он заговорил:

– Ты ведь хорошо знаешь корабли? – спросил он утвердительно.

Ксеокс напрягся.

– Даже был капитаном, – глядя ему прямо в глаза, сказал Ксадид. – Не бойся, я не выдам тебя, – поспешно сказал он, увидев, как вздрогнул Ксеокс, и даже поднял успокаивающе руку. – Я рад, что ты не теряешь форму, как остальные. Нам сейчас, как никогда, нужны сильные и опытные капитаны. Могущественные силы покушаются на право господства Крита на земле и море. Вчера Кносс добровольно принёс себя в жертву, чтобы умилостивить Всемогущих Богов. Вечером на главной площади состоялась церемония назначения нового царя. Как тебе такая новость?

Ксеокс молчал, не зная, что и сказать – таким неожиданным было известие.

Ксадид, будто ободряя, положил руку ему на плечо:

– Сегодня принесут жертву, внеочередную. А завтра я возьму тебя наверх. – Ксеокс посмотрел на него, коротко, по-военному, кивнул и ушёл.

Вечером, как и обещал Ксадид, привели пленных. Число их было обычным, всё было как всегда. Только жрица была другой, за целый год Ксеокс научился распознавать их даже при их одинаковом наряде, эта жрица ни разу не появлялась прежде.

Ещё один из пленных привлёк внимание Ксеокса. Он знал толк в людях, особенно в солдатах. Парень имел фигуру борца, настоящий Олимпиец. Он держался не как остальные, сморщенные паникой, как сухая кожа. Единственный из всех, он шел, широко расправив плечи, невозмутимый, несмотря на то, что был лишён зрения и подвижности.

Лишь миг видел его Ксеокс, потом стража привычно затолкнула пленников в лабиринт. Стражники торопились больше обычного. Дверь с грохотом закрылась. Ксеокс и Понтид задвинули тяжелый засов.

Ксеокс вернулся к своим мыслям. Неужели завтра он покинет Лабиринт!?. Навсегда!?!

Ночь он провёл в жару, он не спал и не бодрствовал, а метался в горячке. Утром сырой воздух подземелья, против обыкновения, придал ему столько сил, что Ксеокс взлетел с лежака, как будто тот мог его сожрать.

В Лабиринт уже спускался Ксадид, жрица Быка и факельщики. Весь подземный гарнизон собрался в коридоре. Но на этот раз ритуал продолжался совсем недолго. Ксадид спешил.

Следуя за Ксадидом, жрицей и одним из факельщиков, заслушав приказ нового Избранного Вечного Кносса, Ксеокс поднимался по сточенным ступеням Лабиринта, словно сам восходил на престол. Он вынужден был сдерживать бурю чувств, раздирающих его изнутри, почти с царственной невозмутимостью. Наконец показался свет.

День был удивительно приветливый, яркий, как золото. Статуя Минотавра в центре площади слепила не хуже отражения солнца в начищенном щите. Ксеокс закачался, как пьяный. Свобода! Что ещё надо человеку? Он чувствовал себя ребёнком. Он наполнился ветром, промёрз, как тогда в море, качаясь на верёвке, но на этот раз это был приятный холод, холод, который говорил, что жизнь есть. Он понял великий промысел Богов!

– Сколько тебе нужно времени, чтобы прийти в себя? – прервал его мысли голос Ксадида. Они стояли одни на пороге казармы, жрица и больше не нужные факельщики исчезли. – Ты слышишь? Нам некогда рассиживаться.

Ксеокс не ответил. Он вспомнил море, вспомнил, как вода из-за борта бросается в лицо и медленно высыхает, оставаясь солью, но новая порция воды смывает соль и вновь увлажняет его. И снова, и снова. Раз побывав в море, нельзя обходиться без него.

– Я готов, – ответил Ксеокс.

Ксадид повёл его в гавань. Когда он впервые после года заточения увидел море, он вновь чуть не лишился сознания. В это время в порт заходил красавец корабль под парусом Крита: военно-торговый триер; длинные вёсла слаженно ударяли в воду, поднимая тучу мельчайших брызг, в которых дрожала и переливалась радуга. Ксеокс не выдержал и заплакал.

– Ну-ну, – похлопал его по плечу Ксадид, – не забывай, ты – солдат Крита!

В порту началась суматоха. Ксеокс оглянулся в поисках причины. Корабль, только что вошедший в порт, поднял чёрный флаг: знак того, что есть важное сообщение.

– Твой корабль «Изиф», – подтолкнул Ксеокса вперёд Ксадид, – иди, принимай командование. И не вздумай в бою нюни распускать. Похоже, что-то опять случилось…

На борту «Изифа» – средней вместительности корабля с отличными линиями бортов, Ксеокс принял командование у кормчего Сидата. Нос «Изифа» был увенчан быком, конечно, гораздо меньшим, чем тот, что был на «Скиросе», но всё же.

Гребцы смочили вёсла, взлетел коричнево-чёрный парус, качнулся навстречу волне нос, и берега распахнулись.

Эскадру возглавлял «Фазу», корабль, по размерам больше даже, чем был когда-то «Скирос». Ксеокс с восторгом смотрел на этого гиганта, легко рассекающего волны. Только вёсельников на нём было сорок пар. На «Скиросе» было только двадцать, а на «Изифе» – четырнадцать. Эскадра состояла из восьмидесяти больших и малых кораблей, на то, чтобы вывести их всех из порта потребовалось больше двух часов. Подобного флота не собиралось на Адриатике со времён Трои. Ксеокс любовался кораблями, как полководец любуется своими сильными и отважными солдатами. Но вскоре управление кораблём полностью поглотило его. Он вспоминал, знания медленно возвращались к нему с плеском волн, а силы прибавлялись с каждым порывом неистового ветра. Кормчий Сидат, бывалый сухопарый моряк, внушал доверие. Он был одет в простую кожаную тунику, отлично защищавшую от брызг. Его чёрные волосы доходили почти до пояса, а руки и ноги, несмотря на кажущуюся стройность, были жилистые и невероятно сильные. Все его приказания были разумны, благодаря им «Изиф» скоро занял место прямо за флагманом. Лучшей позиция для первого боя и придумать было нельзя. Море выглядело приветливым. Чайки кружили над волнами, напоминая остроконечные буруны.

Афинские корабли появились на горизонте наподобие гряды лёгких облаков. Взвились чёрные флаги, корабли критян выстроились в линию. Зазвучали барабаны. Ксеокс до боли стиснул рукоятку меча. Афинян было много, очень много. Словно два грозовых фронта шли навстречу друг другу.

С самых первых минут Афиняне действовали необыкновенно. Их боевой порядок напоминал клешни. Ксеокс сразу понял, чем это им грозит. Разбив свои силы надвое, Афиняне получали дополнительную возможность маневрирования. Критяне же рассчитывали на один удар. Они ещё никогда не сталкивались с противником, равным им по силе. Капитан эскадры, находящийся на «Фазу», продолжал вести свои корабли вытянутыми в линию. Армады столкнулись. И стало ясно, что исход боя решился уже в первые секунды. Фланги критян были оглушены, как молотами, «клешнями» афинян, тогда как центр бездействовал. Корабли только-только начинали разворачиваться, – а фланги уже сражались вовсю, и медленно уступали бешеному натиску афинян.

Ксеокс оказался в самой гуще сражения за левое крыло. Вовремя разгадав тактику врага, он отдал Сидату приказ держать левее, и благодаря этому встретил врага лицом к лицу. Сидат, и вправду, оказался мастером своего дела. Первый же афинский корабль, вставший у них на пути, был протаранен и безжалостно пущен на дно, на поверхности остались одни паруса. Вёсла гребцов ударили в них, как в плохо натянутый барабан. Вода была усеяна мёртвыми и ещё живыми. Стрелки убивали их, перегнувшись через борта.

Но Ксеокс уже был озабочен новой опасностью. Сразу три афинянина шли на них полным ходом. Двое заходили с боков. Сидат рассказывал, что Афиняне дерутся с ожесточённой яростью, даже жертвуют кораблём, если взамен могут «пустить на дно Быка», как они говорили. Несомненно, это самое они и собирались сделать. Ксеокса заманивали на центральный корабль. Пока он будет его таранить, а потом разворачиваться, двое других зажмут его с боков. Ксеокс уже видел, как по ближним бортам распределились захватчики с длинными крюками-пиками. Сидат ждал его приказаний. До столкновения оставалось не больше минуты. Кругом кипел бой, маневрировать было опасно, иначе можно попасть под таран своего собрата. Гребцы подняли вёсла, отдав корабль на волю Нептуна. И тут Ксеокса озарило. Он поднял и опустил обе руки, Сидат повторил его жест для гребцов – гребцы опустили вёсла; Ксеокс послал обе руки вперёд – гребцы с удвоенной силой налегли на вёсла. Ксеокс намотал на руки чёрные флаги, и когда его корабль оказался между афинянами, а до борта третьего оставалось не более десяти локтей, и корабль нёсся как стрела, – резко бросил руки в разные стороны. На лице Сидата отразилось недоумение, но не долее чем на секунду. В следующий миг он уже всё понял и отдал короткий приказ. Гребцы, услышав приказ, подняли вёсла, но не до конца, а так, чтобы лопасти со стекающей водой прошли ровно над бортом Афинян по правую и левую сторону, срезая, как косой, приготовившихся к атаке солдат, ломая им рёбра, пробивая головы, сбрасывая покалеченных и оглушённых в воду. На скамейках гребцов раздались стоны: многие, не успев увернуться, были раздавленный собственными тяжёлыми вёслами. Уцелевшие подняли вёсла, – и тогда корабль закончил таран. Беспомощный Афинянин, напрасно принесённый в жертву, канул на дно с пробитым бортом. Захлопал парус, когда «Изиф» начал разворачиваться. Обескровленные афиняне спешили отойти. С их бортов неслись проклятья.

Только теперь Ксеокс посмотрел, что происходит вокруг. А вокруг шли на дно или горели критские корабли. Непобедимые Быки, повелители морей шли на дно или превращались в обугленные остовы. А афиняне, опьянев от победы, вёслами добивали моряков, взывающих из воды о помощи. Флагман был потоплен. Чёрные паруса покачивались на волнах, как разлитое прогорклое масло. В глазах Ксеокса потемнело, как тогда, в том бою… Темнота, казалось, никогда не рассеется. Сразу пять кораблей, включая те два, что так и не успели отойти, брали курс на него. А «Изиф» был повреждён, многие гребцы были ранены, не хватало вёсел. И Ксеокс отдал приказ, который никогда до этого не отдавал и меньше всего надеялся отдать в первом бою: отступать…

Парус был цел, ветер устойчиво дул на юг, и «Изиф», всё ещё послушный рулю, легко побежал к родным берегам. Афиняне пытались преследовать их. Но Ксеоксу не зря так понравились плавные линии «Изифа»: преследователи остались далеко позади. Скоро Афиняне и вовсе развернулись, видно, боясь подходить слишком близко к острову Быка, столько лет владевшему всей Элладой.

Навстречу «Изифу» спешила помощь: десять тяжёлых критских знаменосцев. Когда корабли сблизились, и с одного из них перекинули трап на «Изиф», Ксеокс одним из первых узнал поразительную новость: Минотавр был повержен этой ночью.

Это было равносильно падению Богов. Что-то говорили о последней жертве. Вроде бы какой-то герой, спрятавшийся среди пленных, убил Минотавра и в доказательство принёс его окровавленную голову Кноссу. Называли даже имя этого героя: Тезей. Говорили, что родом он из Афин, их царь. Рассказывали всякие небылицы. Дескать, он убил Минотавра одним ударом ножа. Один перебил всю стражу, а затем и весь гарнизон.

На Крите волнения. Говорили, что Крит вот-вот перейдёт под власть Афин.

Высокий капитан Знаменосца-флагмана лично приветствовал Ксеокса:

– Не беспокойся, друг, мы отомстим афинянам. Кносс приветствует отчаянных воинов. Сейчас идите в гавань, а потом – за нами, во имя могущества Крита!

Ксеокс уже не слушал. Он машинально отдал приказ. Сидат что-то кричал ему, команда вторила. Очнулся он, только когда над головой забил парус: белое полотнище – знак траура. Поражение, крупнейшее, какое испытывал прославленный критский флот и армия, и гибель Минотавра – это слишком для одной головы и для одного дня.

Берег приближался. Горы остроконечно угрожали им. Не мог Ксеокс позволить себе испытать то же дважды.

Ксеокс спрятался под навесом «Изифа», среди продовольствия и кусков кожи, поручив себя умелому и отважному Сидату.