Улыбка

 

 

 

Будильник зазвенел, разрушая беззащитный мир сна. Можно было бы поваляться немного, не обращать внимания на привычную негромкую мелодию, но хотелось поберечь сон жены. Я поднялся, выключил будильник и тихо вышел из спальни.

В который раз вместе с пробуждением приходит это непонятное чувство вины. Кажется, даже сны пропитаны им. Этот яд стал привычным, так что уже не пытаешься разобраться – в чём дело, почему всё так… как – так? Ведь нормально же всё. Нормально! Как всегда, даже лучше. Премия наклёвывается, за окнами красота, наверное…

За окнами, правда, было красиво. Уже светлеющее небо смягчало контраст фонарей. Выпавший ночью снег покрыл двор и превратил ветви старой яблони у дома в сказочное кружево. Один из тех пейзажей, в которых время становится само собой, стряхивает с себя ложь наших страхов, желаний, суеты. Задержишь взгляд и поймёшь вдруг, что время – это всего лишь часть вечности. И что вот этот мир за окном – не картинка, а настоящий, живой мир. Мир, в котором снег идёт, чтобы радовать людей, в котором можно и нужно любить, ненавидеть, восхищаться, надеяться, плакать, когда грустно, и смеяться, когда радостно. А неживая картинка – это как раз наша взрослая скучная игра в прибыль, в успех, в «как у всех»… Я вздохнул и продолжил привычный ритуал. Через два часа с небольшим нужно быть в офисе.

Из зеркала на меня смотрел тот, кто был мной для окружающих. Незаметно постаревший, незаметно уставший юноша под пятьдесят. Уставший по дороге неизвестно куда. Уставший от этой неизвестности. Скучно бесцельный. Или бесцельно-скучный. У него гладкая левая щека и намыленная правая. Он всегда начинает бриться не с той стороны. Почему он мне несимпатичен? Как чужая одежда, которую не хочется носить…

 

Я вспомнил далёкие годы, когда ещё не имел привычки вглядываться в своё отражение. Хотя почему далёкие – всего-то лет двадцать. Зеркало тогда было самое простое, с отколотым уголком и точками осыпавшейся амальгамы. И в кране была только холодная вода.

О сколько тогда было проблем! Нам с женой вечно чего-то не хватало – то дивана, то комбинезона для дочки, то денег, чтобы купить необходимое, которое негде было купить в маленьком городке, затерявшемся среди болот и тайги. Я боролся за маленькие кусочки нашего советского счастья, злился, ругался с начальством, ссорился с женой. Лазил в сорокаградусный мороз по заиндевевшим вертолётам при свете прожекторов, дышал под лопастями сладковатым выхлопом турбин, а короткими днями без конца смотрел в особенное, невероятное, непередаваемо красивое северное небо. Сделал тысячи снимков облаков, восходов и закатов, но даже самые удачные из них вызывали лишь разочарование.

Почему я теперь не смотрю на небо? «Эй ты, недобритый, ты почему не смотришь на небо? Ты можешь просто и широко улыбнуться, а не ухмыляться этой резиновой ухмылочкой?»

А как здорово улыбался старик Шепелёв – вышедший на пенсию вертолётчик по прозвищу Дед. Во все свои тридцать два натуральных зуба. А ведь ему тогда было ненамного больше, чем мне сейчас. «Самцы, забудьте на время, чему вас учили. Крен тридцать градусов – это не предел для «Ми-8». И сорок пять – не предел. Нужно быть готовым к любой ситуации. Не нужно бояться экстремального пилотирования, нужно им владеть» – поучал он молодёжь. И все знали, что за его улыбкой и строгость, и талант, и десятки тысяч лётных часов.

А техник Колька Мамонов по кличке Мамонт – сколько искренности и доверчивости было в этом худющем детдомовце неизвестно какой национальности! Как он улыбался! Нечасто, правда, но – как! Сразу становилось понятно, что, хоть и натерпелся он лиха, но нет в нём места для лжи и предательства. И рубаху он тебе отдаст, и последним куском поделится.

 

Надо же, как накатило прошлое. Закрываем кино, а то порежусь и опоздаю на работу.

Через час я полубежал к платформе, как всегда, опаздывая на электричку, и не обращал внимания ни на свежевыпавший снег, ни на воробьёв у продуктового магазина, ни на что. Мне нужно было успеть и не упасть. И я, как всегда, успел.

Мне удалось сесть у окна. В вагоне было тепло. Румяные люди в толстых куртках и шубах неловко теснились, интеллигентно и не очень защищая своё жизненное пространство.

Дремать не хотелось, я огляделся. Справа от меня крепкая тётка за пятьдесят. Вижу её нечищеные сапоги и потёртую дублёнку. Напротив сидит молоденький студент, похоже – техникума. Одет совсем не по сезону – штанишки в облипочку, коротенькая курточка, без шапки, без перчаток. Может, от пижонства, может – нет выбора. Скрючился, как эмбрион, оттаивает потихоньку. Рядом с ним мужчина средних лет читает электронную книгу. С правильным, подчёркнуто-равнодушным лицом. Когда он нажимает кнопку следующей страницы, возникает тревожное чувство, будто на твоих глазах ожил манекен. С краю, у прохода, молоденькая девушка. Маленькая, ножки коротенькие – дурнушка, но есть в ней что-то располагающее. Может быть – обаяние молодости. Может – неожиданные для её возраста аккуратность и сдержанность. Сосредоточенно читает то ли псалтирь, то ли молитвослов. Я изредка на неё поглядываю. А она всё читает, не поднимая глаз.

 

Из тамбура за спинами моих соседей появляется маленький мужичок – сборщик денег – и медленно, без слов, движется к нам по проходу, останавливаясь ненадолго после каждых двух-трёх шагов. В руках у него портрет девочки и справки о том, что всё, о чём он молчит – правда.

Я вижу его не первый год. Он меняет легенды. Раньше он рассказывал известную историю о том, как они оказались «на нашей территории». Потом – говорил о больном ребёнке. А теперь он шёл молча. И правильно. Так убедительнее.

Всё бы ничего, но лицо у него с такой отчётливой печатью лукавства, какую не перебить никакой легендой, никакими справками, никакой игрой. Если бы я был режиссёром и искал образ средневекового жулика-пройдохи, эта встреча была бы счастливой. Лучшего типажа не найти.

Мало кто поднял на него взгляд. А те, кто поднял, увидев его лицо, кто стыдливо, кто – с возмущением, отводили глаза.

Наконец он поравнялся с нашим рядом.

Я остался неподвижным. Голливудский манекен и тётка справа тоже не обратили на него внимания. Девушка с молитвословом достала из кошелька сколько-то монет, пробормотала что-то, опустила деньги и снова ушла в чтение. Быстро и безошибочно, как будто репетировала этот эпизод заранее. К моему удивлению, уже немного отогревшийся студент торопливо привстал и сунул руку в карман.

Интересно – кто придумал такой фасон брюк? Зачем нужны карманы, в которые невозможно просунуть руку? Паренёк замешкался и вдруг широко и по-детски обезоруживающе улыбнулся. Так, что в вагоне стало как будто немного светлее и чище. Наконец ему удалось вырвать из кармана кулак с зажатыми монетами и отдать их моему старому знакомому.

В этот момент я заглянул в глаза просящего. Они не были ни злыми, ни добрыми. Я не заметил в них ни обиды, ни благодарности, ни лукавства. В них была только усталость. И всё же уголки его рта чуть тронула ответная улыбка. Он повернулся и пошёл дальше. А я остался, со своей правотой и с привычно ноющей болячкой где-то возле сердца.

Но ведь всё хорошо! Я прав. Он – жулик. Эти двое – просто молоды и не разобрались в ситуации. Но тогда откуда этот немой вопрос внутри? Откуда это чувство неправоты, если я прав? А если бы появился какой-нибудь безрукий или безногий? То есть – очевидно несчастный? Ну тогда другое дело… А почему – другое? А если тот, безногий – вор и убийца и пропьёт всё подаяние? Получается, этот – лукавый с ногами – просит не по-честному, а тот – без ног – просил бы по-честному? Как бы, не обманывал меня, не делал бы из меня дурака – так, что ли? Может, дело не в том – есть ноги или нет, а том ­­– как я выгляжу, когда отзываюсь на просьбу? Не буду ли выглядеть смешно и глупо? И почему сочувствовать человеку с уродливым телом – не глупо, а человеку с уродливой душой – глупо? Жулик что – обязательно счастливее? Он что ­– не мучается от своих пороков, от бессмысленности и пустоты своей жизни, от одиночества? Почему одного можно утешить, а другого – нет? Почему я вообще обо всём этом думаю? Почему?

 

За окном сменялись знакомые, убаюкивающие картины – станции, путепроводы, городские кварталы, люди на перронах, люди в медленно ползущих машинах, люди-силуэты, люди без лиц. Казалось, память возвращает более яркие, более живые образы, чем эта скучная, неизменяющаяся реальность.

Мне вспомнилась ещё одна сценка из прошлого, видно, недосмотренная во время бритья. Тогда в аэропорт приехала медкомиссия c ежегодной проверкой здоровья работников. Сейчас многим не объяснишь – что это, зачем и кому выгодно. После осмотров организовали что-то вроде семинара. Такой вечер вопросов и ответов, где врачи давали рекомендации, а слушатели могли задавать вопросы. Всё шло чинно, и тут встаёт Мамонт и громко спрашивает: «Доктор, а вот если душа болит, что делать? Ну, вот болит, понимаете?» Молодая докторша засмущалась, зал загудел, посыпались едкие шуточки в адрес Мамонта. Колька постоял немного и, оценив неловкость и бесполезность ожидания, сел под смех аудитории со словами: «Ладно, медицина, не знаете – так и скажите».

Через пять лет после этого медосмотра врачи выпишут его из больницы домой умирать от рака гортани. Женой Колька не обзавёлся, родных у него не было и у его постели по очереди будут дежурить друзья. А я тогда так и не нашёл времени его проведать. Командировки, жена, дети...

Что делать, когда душа болит? Почему болит? Может, это тысячи моих «не могу», «некогда», «в другой раз», которыми я закрывался от высказанных и невысказанных просьб, остались в ней не вынутыми занозами? Или, может она страдает от голода или от жажды? Чем еёе напоить? Как вернуть ей лёгкость и подвижность, чтобы вот так же улыбаться?

 

Я сидел и завидовал молоденькой верующей девочке и этому неприкаянному студенту, который умел улыбаться совсем, как Колька Мамонт. Они спокойно ехали дальше, не думая о справедливости, правоте, неправоте. Не оправдывая и не осуждая. И завтра они проснутся и проживут день, может, и не совсем счастливо, может, даже – наверное, с ошибками, но без этого неумолимого, нерационального холодка неправды где-то возле сердца. И обратят внимание на небо, на снежинки, на воробьиные приветствия, на лица людей на перроне, на всё-на всё.

И я сказал им: «Ребята, оставайтесь такими, какие вы есть. Живите настоящим. Улыбайтесь тому, что видите». Про себя. Чтобы не потревожить незнакомую тётку справа и начитанного манекена напротив. А может – чтобы не выглядеть глупо в их глазах.

Вдруг, словно сговорившись, все трое напротив оторвались от своих дел, взглянули на меня и быстро отвели глаза. Мужчина невозмутимо вернулся к чтению, а парень с девушкой чуть смутились, скрывая невольные улыбки. И, будто очнувшись, я заметил, что глаза у меня мокрые, и что я улыбаюсь от уха до уха непонятно чему, и что на душе у меня легко…