Мой синий кит

 

 

 

С какой скоростью с крыши пятиэтажного дома упадет льдина длиной в метр и весом… не знаю, килограммов десять? Или пятнадцать? Блин, я же не взвешивал ни разу метровую льдину, ее и на руках-то не особо подержишь. Хотя, если бы знать плотность льда, ну и объем этой сосульки, то, конечно, можно было бы, наверное, вычислить и ее вес. Только какая разница? Все равно, с такой скоростью она наверняка убьет человека, попавшего не в то время и не в то место.

Такого вот, как я.

И зачем я решил сократить путь до подъезда под этими карнизами? Шел бы себе спокойно по асфальту, который почему-то, кстати, никто не чистит от гололеда, и шел. А тут, стало быть, стою теперь и смотрю, как на меня летит вот эта новогодняя радость. И, главное, понимаю, что вроде отбежать надо, отшатнуться, а ничего с собой поделать не могу, стою и все.

Я такое в фильмах видел, когда, например, ты выходишь, задумавшись, на проезжую часть, не посмотрев по сторонам, и вдруг раздается оглушительный сигнал клаксона где-то рядом и скрип тормозов. Нет, чтобы отскочить куда-то, дернуться. Так нет же, надо сначала посмотреть, повернуть голову на звук сигнала. Казалось бы, какой смысл? Но ничего не поделаешь, наверное, это условный рефлекс. А самое дурацкое, что вот это движение головой в сторону машины ты делаешь с таким нелепым, таким идиотским выражением лица, этакой гримасой удивления и ужаса, которая застывает на твоем лице на несколько кратчайших моментов, что, ей богу, стало бы стыдно, увидь ты ее когда-нибудь на себе со стороны. Жаль только, что никогда так и не увидишь. Ну, потому что, во-первых, скрип этих тормозов может быть последним звуком, который ты слышишь в жизни, а во-вторых, если тебе и повезет, и водитель проедет в считанных сантиметрах от тебя, то не будет же он в это время держать в руке наведенный на тебя фотоаппарат.

Только и останется, что краска, хлынувшая к лицу. Этой бы краской да портрет рисовать.

Почему я думаю об этом сейчас, когда вижу, как на меня летит льдина? Почему мимо меня не пролетает вся моя жизнь, как активно пропагандирует американский синематограф? Хотя, время, надо признаться, действительно замедлилось, и если бы все, о чем я сейчас думаю, кто-то записал, а потом дал прочитать мне, я бы, наверное, читал это минут пять. А может, и не читал бы, посчитав этот бред недостойным своего внимания.

Так, надо напрячься и вспомнить хоть что-нибудь из своей жизни, чтобы соответствовать принятому стереотипу. Так.

 

Интересно, а когда человек сам решает умереть, у него прокручивается в голове это хронометражное кино? Нет, я не имею в виду самоубийц, которые, обожравшись таблетками, поджигают свою кровать и пытаются уснуть в ней, нервно крутясь. Или уставшее сердце работника статистического отдела крупной государственной компании, который на своем пятом десятке неожиданно понял, что ни его жена, ни любовница, ни работа не могут объяснить или хотя бы оправдать его жалкое существование, и выпрыгивает из окна своей квартиры на девятом этаже, обожравшись пятизвездочным коньяком отечественного производства.

Вот когда шла война. Или когда идет война.

Что чувствует человек, жертвующий своей жизнью ради других? Ну, человек, кидающийся грудью на дзоты или с гранатой бегущий под гусеницы танка. Я же столько читал этих непридуманных историй, от которых становится действительно страшно. Не так страшно, как от фильма про паранормальные явления, а по-настоящему, реально страшно. Как когда в Афганистане советские пленные солдаты и офицеры подняли восстание в крепости Бадабера и отказались сдаться подошедшим на выручку афганским войскам, за что были уничтожены вместе с крепостью, хранящей в себе склад оружия моджахедов. Как когда в Брестской крепости спустя месяцы после ее оккупации из подвалов раздавались выстрелы советских пистолетов в сторону зазевавшегося немца. И если это начать себе представлять, это ж можно не на шутку загнаться.

Вот если бы я был на месте того солдата, который до последнего отстреливается из окна полуразрушенного дома, окруженного врагами, когда из его соратников и в живых никого не осталось, и винтовки, которые он вынимал из их мертвых рук, чтобы отстреливаться, тоже подошли к концу. И ему кричат, мол, сдавайся, русский, или будешь убит. Выходи, складывай оружие. А у него остался как раз последний патрон.

Так что же думает вот этот человек, глядя в дуло своего пистолета? Пролетает ли у него перед глазами вся его жизнь, вспоминает ли он детство, или все, о чем он думает, так это о том, что если сейчас не сдастся, то точно лишится руки, пробитой пулей? И насколько сильнее боль от мучительного выбора между жизнью и смертью, чем та боль, которую доставляет застрявший в ноге осколок гранаты?

И что выбрал бы я? Ведь обо мне никто бы не написал в учебнике истории и не назвал бы моим героическим именем улицу в родном городе. Об этой смерти так никто бы никогда и не узнал, потому что некому было бы донести ее потомкам. Достойна ли в этом случае такая жертва или она напрасна?..

Впрочем, на меня сейчас летит эта льдина, и я опять сбился с мысли, которая заключалась в том, что я непременно должен был что-то вспомнить из своей жизни.

Так, детство придется опустить из-за потраченного на мысли о смерти времени. Казалось бы, странно перед смертью думать о смерти. Но ведь льдина же может еще пролететь мимо, или, скажем, попасть мне в спину, оставив меня на всю жизнь калекой, прикованным к креслу. Кстати, а что лучше, прожить долгую жиз…

Стоп, я снова сбиваюсь с мысли.

 

Когда я пошел устраиваться на работу в торговый центр, который открылся в нашем городе, я надеялся проработать там не больше года. Вернее, я был уверен, что проработаю там не больше года. Не потому, что меня оттуда уволят, как бездаря, а потому что я сам уйду, исполнив свой план.

А план у меня был.

Вот это слово – судьба – которое так часто упоминается в словообороте, и которое так ненавидят карьеристы, крепко засело у меня в голове с самого начала учебы в институте. Судьба человека представлялось мне таким обширным понятием, над которым можно биться без толку много лет, бессмысленно обтесывая кирпич сложившегося мнения этаким зубилом собственного сознания. И все эти люди, которые любили говорить, что, мол, наша судьба в наших руках, мы сами, так сказать, ее вершители, эти будущие снобы и ходоки по головам, готовые по-пластунски ползать по офису, чтобы урвать у коллеги себе клиента потолще. Так вот, все они, довольные собственным мнением, раздражали мой пылкий ум этой своей самоуверенностью, и я еще больше забывался в своем философическом обтесывании кирпича.

Единственное, что я знал тогда наверняка, кроме того, что у них все будет хорошо, так это то, что у меня тоже непременно все будет хорошо, но только по-другому. По-другому хорошо, не так, как у них. Но обязательно хорошо.

Когда они будут жениться и счастливо целовать свою глупую невесту, я пойму что-то такое, что сделает меня счастливее их всех. Когда они будут покупать тур в Египет по горячей путевке, довольные сэкономленными деньгами, я откопаю в глубине своего мозга такую мысль, светлей которой не горит ни одна энергосберегающая лампочка, и буду по-своему радоваться. Когда они после долгих лет ущемлений купят себе в кредит автомобиль за шестизначную сумму, я скажу людям такое, что на секунду заставит их действительно задуматься по дороге домой с работы…

Это потом уже я понял, что та удивительная судьба, которую я себе рисовал и ждал вот-вот, с минуты на минуту, была мне точно так же навязана другими, как и те штаны, которые были мне малы, но я все равно их купил. Что те откровения, которые мне казались проблесками света в моей скучной провинциальной жизни, были лишь раскрашенными алкоголем случайными воспоминаниями из услышанного, увиденного, прочитанного…

Я устроился работать в этот торговый центр с целью накопить денег и уехать из своего маленького города в город большой. Я стоял на кассе и за день мимо меня проходили люди с полными корзинками продуктов. Я смотрел на этих людей, видел их и читал, как брошюры с рекламой, которую школьники за копейки раздают на улицах. Прямо как у Горького, каждый из них носил заглавие «Судьба человека», но ничего интересного, в отличие от классика, они в себе не несли. Весь этот поток представлялся мне большим круглым ртом из игры в Пакмана, который съедает кругляшки поменьше, ничего не оставляя после себя. Но сам непременно остается довольным. Этот желтый лоснящийся от жира Пакман, он ликует, покупая новую стиральную машину, как будто Ньютон, доказавший свой третий закон. Самодовольно облизывается, неся в тележке уцененный ящик и без того дешевого пойла, как будто нашел с помощью телескопа новый лунный кратер.

Работа в торговом центре поначалу давалась мне легко. Когда в мою смену мимо меня проходили люди-пакманы, я делано улыбался, интересуясь, нужен ли им пакет, и добродушно желал им доброго дня. На соседних кассах сидели такие же, как я, бедолаги, работающие здесь по своим причинам.

 

Так, например, на третьей кассе работал Игорь.

Игорь, если бы не его интеллигентная фамилия Вернер, мог бы показаться придирчивому человеку пьющим быдлом. Его всегда красное лицо и рыжие волосы делали его похожим на иллюстрацию солнца в детских книжках типа «Русские народные сказки». Ну, знаете, там, где художники зачем-то пририсовывают солнцу румяные щеки и взгляд откормленного взятками чиновника. Игорь, в общем-то, был оптимистом и, наверное, душой компании. Он работал в этом торговом центре, потому что нормальный человек, по его словам, должен где-то работать.

– А работать негде, – говорил мне Игорь на перерыве, жуя принесенный из дома бутерброд с сардиной в томатной пасте, – какую газету ни откроешь, везде только директора требуются. Я б пошел, да не возьмут.

Родной дядя Игоря жил в большом городе и неоднократно звал племянника к себе, обещая даже помочь с работой. Но Игорь никак не соглашался.

– Чего все туда рвутся, – недоумевал Игорь, – суматоха, суета, никакого отдыха, ей богу. Все равно, что в муравейник жопой сесть.

– А здесь что? – спрашивал я.

– Ну а что, работа вон, семья, – гордо отвечал Игорь, – хотя, чем черт не шутит, может, и уеду еще! Опыта поднаберусь только!..

Игорь держался за работу не столько из-за денег (хотя и из-за них тоже), сколько из-за наличия самой работы.

– Ну а чего, – жаловался он, – у всех пацанов есть работа, а я что, хуже, что ли? Вот подразовьюсь, встану на ноги, вот заживу! Возьму себе RAV четвертый, по выходным буду в Финляндию в баню ездить.

– Игорь, – однажды спросил я, – с тобой никогда не бывало такого, что вот стоишь ты в автобусе, думаешь о своем чем-то, и вдруг чувствуешь до боли знакомый запах откуда-то неподалеку? И даже трудно сказать, запах ли это духов или ношеного шарфика, но этот запах внезапно возвращает тебя в такое место и такое время, о котором ты уже и думать забыл. Ты даже снимаешь наушники и закрываешь глаза, чтобы еще на секунду задержать в себе этот аромат, который вскоре испарится. И хоть ты и понимаешь, что источника этого запаха здесь быть не может ни в коем случае, даже не потому, что ему нечего делать в этом месте, а потому что в этом времени его больше не может существовать, ты все равно покрутишь головой в поисках этого вот носителя. Но конечно, не находишь.

Призадумавшись, Игорь ответил:

– Помню, у нас в столовой ПТУ пахло, как будто в школьной столовой.

Помолчав, добавил:

– Хотя кисель, конечно, в путяге не продавался…

 

Так вот, работать мне было поначалу просто; время летело, как та птица, что редко долетит до середины Днепра. Я остро чувствовал грань, проходящую между мной, сидящим в фирменной кепке на кассе, и людьми-пакманами, купившими себе на пробу сосиски с уже вделанным туда сыром.

Я не запомнил тот момент, когда время начало смывать эту грань.

Помню, что я любил подумать о самой сути такого явления, как время. Поразмышлять о том, какие фокусы оно любит вытворять с человеком. Ну, что вот, когда опаздываешь, время летит быстро, а когда делать нечего, оно тянется, как теплая жвачка, отодранная задницей от сиденья стула. И что, мол, можно ли обмануть время, притворяясь, что тебе нечего делать, когда ты торопишься? И наоборот, думать, что ты опаздываешь, когда тебе мучительно нечем заняться в ожидании назначенного на вечеринку часа. А главное, поверит ли этому трюку само время?

Мой знакомый Фридрих заметил, что если долго всматриваться в бездну, то бездна начнет всматриваться в тебя.

День за днем, продавая одни и те же вещи, писая в одно и то же время, заглядывая в лица одних и тех же людей – мои песочные часы начали засыпать песком назначенную мной грань.

Я все больше говорил с Игорем о покупке зимних шин со скидкой.

Мне захотелось попробовать сосиски с вмонтированным в них сыром.

В ожидании конца рабочей недели я все больше думал не о времени и его свойствах, а о том, какой бы фильм посмотреть вечером.

 

И может быть, когда-нибудь я и накопил бы на простенький, но все же фирменный ноутбук марки Apple, если б в один из похожих один на другой вечеров не наткнулся на одну занимательную картинку.

На ней был изображен аквалангист, плавающий в море, рядом с синим китом.

Еще с начальных классов я знал, что «синий кит – это самое огромное млекопитающее на планете Земля, его размер может достигать 30 метров».

Так бывает, когда весной под дождем хочется пустить слезу от неведомого наплыва сентиментальности, если в плеере играет нужная песня. То есть, если так совпали все обстоятельства – песня, дождь, опять же время это пресловутое. Скорее всего, если бы одного из этих факторов не было, скажем, играла бы другая песня, или, положим, это было бы раннее серое утро, то вовсе и не появилось бы этого странного желания. А оно появилось, как вспышка, или, лучше сказать по-английски, как flash in the night.

Глядя на эту иллюстрацию, наверняка вырезанную из какого-то советского учебника биологии, мне вдруг ясно привиделась невиданная картина.

Непреодолимая, как эта сосулька, которая летит на меня уже на уровне третьего этажа, а я все вспоминаю ненужные перед смертью мысли.

Первое, что я понял, что тридцать метров – это что-то невообразимое. Как живое существо может достигать такого размера? Вот я, как человек, привык полагать, что все окружающие животные, они априори меньше меня. Ну ладно, слон – его на то и держат в зоопарке, чтоб на него смотреть из-за его выдающегося размера.

А тут – тридцать метров.

Из котельной около моего дома торчит высокая кирпичная труба, холодными зимними вечерами пускающая в атмосферу серый газ. Для себя я решил, что высота этой трубы как раз около нужного мне размера. И обмер.

То есть где-то прямо сейчас, вот в эту конкретную минуту, по океану плывет живое существо размером с эту трубу. Размером с пятнадцать выставленных в ряд автомобилей. Которое плавало там со времен эпохи динозавров. Ну, положим, не конкретно это, но, во всяком случае, подобное.

Плывет и в ус не дует.

Именно это словосочетание пришло мне в голову. Оно кажется мне правильным, потому что, хоть у кита и есть ус, но дуть в него ему смысла нет. Во-первых, потому что под водой не сильно подуешь в разные стороны, ну а во-вторых – оно ему надо?

В этой своей жизни, в суете проблем, которые, как мне казалось, окружают меня со всех сторон, вдруг всплыл безмолвной добродушной глыбой этот синий кит.

Вот прямо в этот момент, он плывет себе по океану, распугивая всякую мелкую шушеру, его окружающую, и совершенно ни о чем не беспокоится. А потому что, о чем ему беспокоиться?

Разве есть ему какое дело до того, что где-то в маленьком городе живет определенное количество людей, которое каждый день выходит утром из дома, для того, чтобы принести вечером две двухлитровые бутылки Pepsi, купленные по цене одной?

Разве беспокоится он о том, что когда-то в своей долгой китовой жизни повернул в одну сторону, хотя мог бы повернуть в другую?

Разве думает он, сокрушенно хватаясь за голову, о том, что существует столько всего непонятого и не открытого, и не блюет ли он ночами от осознания того, что это непонятое и не открытое никому не нужно ни понимать, ни открывать?

Синий кит плывет себе спокойно, изредка выплывая на поверхность. Мне кажется, если бы у него были руки, он весело похлопывал бы себя по животу (это если бы у него был живот).

Неторопливо так.

Синий кит вообще все делает неторопливо. Ему есть куда жить, перед ним расстилается весь океан. Он улыбается своей огромной улыбкой (кстати, язык синего кита равен размеру слона, того самого, на которого надо смотреть в зоопарке), потому что не знает о существовании каких-то неприятностей и проблем.

И от этого он непременно очень добрый.

Может быть, в этом синем ките меня и удивило не то, что он такой большой (матерь божья, какой же он большой), а то позабытое и неслыханное обстоятельство, что он добрый?

В общем, в тот вечер я решил изменить свою жизнь и обязательно увидеть синего кита живьем.

 

И вот сейчас, когда я стою под этой летящей на меня сосулькой, я бы наверняка вспомнил свое незабываемое путешествие к синему киту. Путешествие, полное неожиданностей, конфузов, может быть, даже опасностей. Путешествие, которым я мог бы по праву гордиться, потому что смог осуществить его, в отличие от многих-многих других.

Так вот, я бы вспомнил его, если бы осуществил его. Но я этого так и не сделал.

Зато в тот вечер, когда я наткнулся на эту картинку и обрел мечту – поплавать рядом с синим китом – я практически воспарил над своим телом и увидел со стороны все свое путешествие. Заглянул за край этой реальности и осторожно подсмотрел возможное развитие событий в параллельной вселенной.

И вот сейчас, когда от сосульки до меня остается чуть больше двух метров, я вспоминаю это выдуманное, подсмотренное путешествие к синему киту по той причине, что больше мне и вспомнить-то нечего.

Я точно знаю, что если бы отправился в путь к этой своей мечте, я бы по возвращении написал книгу и назвал бы ее как-нибудь типа «Мой синий кит».

Я решил это сразу, как только начал наблюдать за своим путешествием в параллельной вселенной, где мой двойник основательно начал подготовку к путешествию.

 

 

*   *   *

 

Для начала надо было ознакомиться с теоретическим материалом, чтобы не было никаких оказий в поисках места обитания синего кита. Было установлено, что придирчивый кит любыт отдыхать в теплых морях Соединенных Штатов и Канады. «Может себе позволить», думал я и продолжал поиск. Выяснилось, что на лето синий кит нехотя приплывает к берегам Чукотки. Во всяком случае, мне так показалось, что нехотя. Ну, а как иначе, кто ж по собственной воле поплывет огромное количество километров от пляжей Флориды до застрявших в каменном веке берегов Чукотки? Может, у него там малая родина, или друзья детства, но факт в том, что я немедленно выдвигался в путь в Чукотский автономный округ.

Когда пейзаж из моего окна в плацкартном вагоне становится невыносимо унылым, я начинаю жалеть, что не взял с собой попутчиков. Хотя сделал я это вроде бы как специально, чтобы глупые попутчики не разбивали своими приземленными мыслями мое высокое представление о синем ките.

Ко мне в купе подсаживается девушка с короткими мальчишескими волосами, хиппанскими бусами на шее и в широких брюках с карманами по всей длине.

– Откуда ты? – спрашивает меня эта девушка.

– Из маленького города, – отвечаю я.

– А я из большого, – признается она, – еду навестить родню.

Я скептически улыбаюсь с выражением лица «знаем мы вас, зазнаек из большого города».

– Я тоже, – говорю, – хочу к вам в мегаполис перебраться. Вот денег только подкоплю.

– Все вы так говорите, – улыбается девушка.

Ну, все, думаю, началось – нравоучения жителей большого города, мол, мы в большом городе умные и все знаем, а вы в маленьком ничего и не знаете, кроме названия всех кабаков и скверов.

– Собираетесь уехать из своей провинции, всем друзьям про это треплете, – продолжает девушка, усевшись по-турецки на своей нижней полке, – а потом устраиваетесь на работу и врастаете, как плющ в этот ваш город.

«Думаете, что всегда можете уехать», – проносится у меня в голове.

– Думаете, что всегда можете уехать, – говорит она, – а сами только и ждете, чтобы вам повысили зарплату и отвели в загс.

«Вот ты видишь свое будущее?» – спрашивает кто-то у меня в голове.

– Вот ты видишь свое будущее? – обращается ко мне девушка, приветливо улыбаясь.

А я опять заглядываю за край реальности, в которой нахожусь и отвечаю, скорчив саркастическую гримасу:

– Конечно, увидеть свое будущее в моем городе очень просто. Я буду работать, чтобы через год получить прибавку к жалованию и взять в кредит автомобиль, познакомлюсь с какой-нибудь улыбчивой старшекурсницей, которая в скорости женит меня на себе, и параллельно с этим буду пить каждые выходные, чтобы не сойти с ума.

– Отчего же ты будешь пить? – хитро спрашивает девушка с короткими мальчишескими волосами.

– От тоски, – опять же, с сарказмом, признаюсь я, – отчего ж еще. Это давно известно, что кроме как от скуки и серости в маленьких городах никто не пьет. Потому что делать больше нечего. Нечему, так сказать, удивиться, когда удивления хочется. Нету праздника на душе.

Говорю я это ей все с выражением на лице типа «боже мой, как так можно жить». С выражением «я прекрасно знаю, что ты хочешь сказать, и говорю это за тебя, но не разделяю твою точку зрения».

– Мда, – заключает она, – нотки презрения есть в твоих словах. Однако представь, как ты будешь говорить это через год, если не уедешь из своего маленького города?

И я представляю себя, отчего-то довольного, стоящего снежным зимним днем около своего пахнущего кошачьей мочой подъезда:

– Ну вот, смотрите, – гордо говорю я своим друзьям, показывая на подержанную шестерку, – вчера себе это чудо взял. Не Бентли конечно, но и я еще не Рокфеллер (смешливое одобрение). Ничего, скоро на повышение пойду, буду двадцать пять заколачивать только в путь, да, Машка? (хлопая по попе некую стоящую рядом Машку, которая, видимо, давно к этому привыкла). За это надо выпить, а, пацаны? (гулкое одобрение).

Возвращаясь мыслями обратно в свой плацкартный вагон, я с удивлением говорю девушке:

– С гордостью… Я буду говорить это с гордостью и даже радостью.

Настает тягостная минута молчания. Поезд равномерно раскачивается на рельсах, я смотрю в окно, в котором снежный лес давно уступил место снежной равнине, из которой изредка торчат зеленые клочки колючей растительности. Краем глаза я вижу, как девушка собирает со стола крошки яичной скорлупы и покачивает головой, напевая какую-то песню беззвучно открывающимися губами.

– Ну ладно, – вставая, говорит она, – моя станция. Мне пора. Так что сиди ты в своем маленьком городе, обретешь положенное тебе счастье, и в ус дуть не будешь. Бывай!

– А у вас что, лучше? – кричу я ей вслед, но она уже скрывается за ельником человеческих ног и матрасов, торчащих с полок.

 

Услышав выражение «в ус дуть не будешь», я вспоминаю о своем ките. «Действительно, – думаю, – в этом случае я прекрасно вижу свое будущее, а своего будущего в ее большом городе я не вижу».

А вот синего кита вряд ли бы сбила с толку своими пафосными речами эта девушка с деревянными бусами на шее. Он бы даже не заметил ее, проплывая. Может быть, он бы в этот самый момент зевал.

Конечный пункт моего путешествия – село Уэлен, самый край Чукотки, село, находящееся между Чукотским и Беринговым морем. Именно у берегов Уэлена, как мне виделось, проводят лето спокойные, как стена, синие киты. Добраться туда очень сложно. Но, несмотря на это, в параллельной вселенной, за которой я наблюдал, мне это удается.

Идя по селу по направлению к морю, я представляю себе беседу с местным аборигеном. Я бы спросил, ну как у вас здесь, синие киты-то есть? И наверняка он бы ответил – а как же.

Село Уэлен состоит из нескольких многоквартирных двухэтажных зданий и порядка сорока деревянных домов с дровяным отоплением. По улицам бегают собаки типа лайки и ездят велосипедисты на старых зеленых велосипедах. Мне кажется, что они осматривают меня с подозрением, хитро щурясь при виде чужака. Но потом я вспоминаю, что глаза у них узко сощурены всегда, в виду их места проживания.

На Чукотке всегда холодно и дует противный, впивающийся в кожу снежный ветер. Не каждому дано преодолеть такую силу природы и выстоять против стихии, думаю я, мужественно преодолевая воображаемые преграды. За моей спиной рюкзак с какими-то вещами, на руках теплые перчатки, которыми я периодически поправляю задирающуюся назад шапку. Интересно, о чем думал человек, придумавший шапку-ушанку? Нет, я понимаю, он думал о том, чтобы сохранить тепло ушей, это ее основная функция. Но вот о чем думал тот, который додумался завязывать «уши» этой шапки на ее верхушке, на темечке? Получается, что человек стоит на морозе с красными ушами, ежась от холода, но зато шапка, которая предназначается для того, чтобы согревать уши, греет только его лоб и волосы, которым и без нее тепло. При этом какие-то модно-эстетические качества так хитро приспособленной шапки также вызывают большой вопрос.

 

Я прохожу все село за 15 минут и выхожу к морю. Не такому морю, как в фильме про пиратов, и даже не к такому, как в фильме «Достучаться до небес».

Это море черное, неприветливое, грозное. Оно похоже на разъяренного быка, на человека, которого природа наделила огромным телосложением, но совершенным неумением пить, вследствие чего, выпив водки, тот начинает исступленно истреблять все, что находится рядом с ним. С таким морем я бы не хотел встретиться в темном переулке, думаю я, и подхожу к рыбаку, возящемуся со своими сетями. На рыбаке надеты толстые валенки, плотные ватные штаны, огромный пуховик с торчащим из шеи воротником шерстяного свитера, и правильно, по назначению надетая шапка-ушанка.

– Здравствуйте, – ору я, перекрикивая ветер, – говорят, тут у вас синие киты водятся?

Рыбак смотрит на меня изумленным взглядом. Изумленный взгляд он изображает, широко раскрывая свои привыкшие к морозу глаза:

– Синих давно не видели, они к берегу не подходят! Одного серого месяц назад подбили!

– Как подбили? – кричу я.

– Повезло, – отвечает, – нас в море восемь человек было, мы его из восьми ружей часа два обстреливали! Живучий оказался! На берег вытащили – ох и здоровый, черт! Два дня назад только есть закончили.

Я переспрашиваю, изображая недоумение:

– Что вы сделали? Вы убили кита?

Тот опять удивляется:

– Ну конечно! А чем нам здесь еще заниматься?

Я оглядываюсь по сторонам. Белая вьюга, как саван, накрывает село. Из кирпичных труб домов, накренившихся от сурового климата, валит уютный дым; вдалеке виднеется прямоугольное здание с потрепанной вывеской «продукты». На берегу, покрытом неприветливой галькой, привязаны катера и небольшие рыболовные судна.

– А синих китов, значит, нет? – растеряно спросил я. И сам понял, что спросил глупость. И даже рыбак понял, что я понял, что спросил глупость.

– Зачем тебе синий кит? – прокричал мне в ухо рыбак.

– Хочу на него посмотреть, – кричу, – хочу набраться его спокойствия и добродушия! Да и вообще, это же натурально восьмое чудо света!

– Кто? – не понял рыбак.

– Кит! – кричу.

Рыбак смотрит на меня и качает головой с выражением «знаем мы вас, зазнаек из большого города»:

– Вы, городские, совсем охренели! – недовольно кричит он мне, – вы там совсем от безделья зажрались! Езжай к себе обратно в столицу!

– Какую столицу? – кричу, – я из маленького города!

– Из маленького города? – снисходительно смеется он, – а это тогда что?

И показал рукой на село.

Есть, над чем призадуматься. Мой маленький город вдруг видится мне этаким Лас-Вегасом, преподносящим своим жителям сюрпризы каждый новый день. Однако это видение быстро испаряется, когда я вспоминаю свой размеренно-текучий образ жизни.

– Чем вы здесь занимаетесь? – спрашиваю.

– Охотой, рыбалкой, – уже более миролюбиво и честно отвечает рыбак.

– И вас не мучают терзания по поводу вашего места в жизни? – кричу.

Рыбак смеется:

– Я ж говорю, вам там, в столице, делать нечего, вот вы и выдумываете себе проблемы! Мое место в жизни – охота на кита, и у отца моего место в жизни – охота на кита. И у сына моего тоже такое же место будет.

– И вас это не беспокоит? – спрашиваю.

Рыбак сокрушенно вздыхает с выражением лица типа «боже мой, как так можно жить».

– Тебе сколько лет? – спрашивает он меня.

Я назвал свой возраст.

– А дети у тебя есть? – задает он второй вопрос.

Я испуганно открещиваюсь.

– Во-от, – нравоучительно замечает рыбак, – ты мой ровесник, мне столько же лет, сколько и тебе. Только у меня уже есть жена и двое детей. И когда я утром выхожу в море, мыслей о том, беспокоит ли меня мое место в жизни, у меня нет. Зато у меня есть навязчивая мысль принести вечером домой побольше рыбы, чтобы накормить семью, а остаток продать куда-нибудь в город!

Мне нечего ему сказать, я стою посреди этого белого безмолвия, раздавленный очередной переоценкой ценностей, и уже даже не у него, а у самого себя тихо, но изумленно спрашиваю:

– А синий кит?

– Уплыл, – отвечает мне рыбак и, попрощавшись, уходит вглубь села.

А я, посреди разверзшейся пустоты, разворачиваюсь и ухожу восвояси.

 

 

*   *   *

 

Вот такое выдуманное путешествие промелькнуло в одну секунду у меня перед глазами одним заунывным вечером. Путешествие, которое обещало мне исполнение мечты, а принесло какое-то неясное смятение: получается, что даже в своей воображаемой вселенной мне не удалось увидеть синего кита.

Если бы у меня была такая мифическая возможность, я бы создал средневековую конную армию для уничтожения главного врага человечества – привычки. Это была бы настоящая инквизиция, рыцари, закованные в тяжелые доспехи с суровыми лицами под шлемами на черных вороных конях. Эти молчаливые асассины очищали бы планету от праздности и расправлялись со всеми, кто превратил свою жизнь в поклонение этому могущественному наркотику – привычке. Я бы не возглавил эту армию, а только создал. Даже, несмотря на то, что первым, с кем она бы расправилась, был бы сам я.

И вот по современному офису в каком-нибудь бизнес-центре ходит одетый в средневековые доспехи рыцарь со свертком в руках и кого-то ищет. Он пробирается между компьютерными столами, цепляя их своим мечом, болтающимся у него в ножнах, спотыкается об мусорные корзины для бумаги, отмахивается от надоедливых звуков телефонного звонка. Потом ему надоест искать, он бросит свой список и подойдет к первому попавшемуся белому воротничку:

– Кем хотел стать в молодости? – сурово бросит он.

– Режиссером.

– А здесь зачем работаешь?

– Не знаю, а где еще?

Хр-рясь, и голова белого воротничка покатилась по полу, отсеченная одним уверенным ударом меча. Рыцарь подходит к следующей жертве:

– Где хочешь жить?

– Где-нибудь, где нет зимы.

– Зачем здесь работаешь?

– Хотел уехать, но подняли зарплату…

Меч рассекает воздух и обезглавливает и эту жертву повседневности. Голова, оставляя кровавые следы, катится по полу и замирает около ксерокса. Инквизитор подходит к девушке, разговаривающей по телефону:

– А у тебя какая цель?

– Прожить интересную жизнь.

– Зачем здесь работаешь?

– Набираюсь опыта, в следующем году планирую начать искать работу в большом городе.

Инквизитор внимательно смотрит ей в глаза, потом его губы слегка сдвигаются в некое похожее на улыбку положение.

– А это что? – указывает он ей окровавленным мечом на офисный агрегат.

– Уничтожитель бумаги, – отвечает девушка и показывает принцип его работы.

– Ладно, живи пока, – разрешает рыцарь и продолжает свой опрос сотрудников.

Эта средневековая армия обязательно заходила бы вечером в пятницу в каждое кафе и прислушивалась к разговорам, типа «вот был человек, как человек, а как переехал в большой город, так сразу зазнался, сволочь» или «ну какой из него певец, работал бы себе водителем погрузчика и работал, так нет же, петь ему захотелось». В таком случае инквизиторы подходили бы к этой компании и отбирали у обсуждающих людей их привычки. Ненадолго отбирали, чтобы показать, каково может быть их будущее. Ну, а потом, естественно, возвращали. И спрашивали, чуть-чуть вынимая мечи из ножен:

– Ну, как?

А дальше гуманная инквизиция действовала бы по обстоятельствам. Неправильным ответом в этой ситуации считался бы: «Да и так нормально».

 

И вот, спустя два месяца, после того вечера, когда меня поразило острое желание увидеть живьем синего кита, я стою здесь, у окна своего дома и этой чертовой сосульке остается пролететь всего полтора метра перед тем, как размозжить мой череп как перезрелый арбуз. Время, кажется, совсем остановилось. Я пытаюсь вспомнить хоть что-нибудь ценного из своей жизни, и понимаю, что на пути к своему синему киту я не сделал ни одного шага. И даже не попытался.

Дурацкая эта параллельная вселенная. Дурацкий торговый центр. Почему я могу увидеть свое будущее в этом маленьком городе, а в городе большом я этого сделать не могу? Что это за ограничение на просмотр? Почему я вижу на лицах приезжающих из большого города людей выражение, будто они запачкали пальцы свежей краской и пытаются избавиться от нее, обтирая пальцы друг об друга?

– Это защитная реакция, – слышу я глубокий низкий голос.

Поскольку мой взгляд направлен исключительно на сосульку, как в замедленной съемке, опускающейся на меня, определить источник звука мне крайне сложно. Немного повернув голову, боковым зрением я обнаруживаю его и обмираю.

Рядом с моим домом, опираясь на крышу плавником, стоит огромный синий кит.

Он на голову выше моей пятиэтажки, стоит, используя свой хвост, как ноги, будто мультипликационный персонаж. На нем одет изумительный темно-синий фрак с ослепительно белой манишкой, на голове его красуется синяя шляпа-цилиндр, и свободным плавником он подкручивает свои длинные, на манер Эркюля Пуаро, завитые вверх усы. Чтобы стать похожим на типичного педанта, ему не хватает только карманных часов.

– Как-как вы сказали? – хрипло спрашиваю я.

– Вот так, – зычным басистым голосом церковного попа говорит кит, – это твоя повседневность в тебе говорит. Серая, изо дня в день повторяющаяся рутина. Она свила вокруг тебя надежный кокон и не пускает в него никого, кто мог бы ей помешать.

Я уже оправился от первоначального шока и теперь только удивляюсь наглости такого большого создания:

– Ты говоришь, как дорвавшийся до власти праведник, который раньше мыл полы! – кричу я ему.

Кит нахмурил брови (у этого кита есть брови):

– Скажи мне тогда, мальчик, когда же ты стер ту свою грань, мешавшую тебе стать «человеком-пакманом», как ты сам изволил выразиться?

– Я ее не стирал! – истошно кричу я.

– А куда же она делась, м? – глубокомысленно спрашивает кит, поправляя пенсне (которое я забыл упомянуть при его первоначальном описании).

Во мне закипает злость и отчаяние, я поворачиваю голову к зависшей в метре от меня сосульке и кричу ей:

– Ну что же ты не падаешь, сволочь? Давай уже скорее, заканчивай весь этот зверинец!

Кит не спеша почесал свой живот (прямо как я себе и представлял):

– Вот видишь, – обращается он ко мне, – еще один симптом, присущий вашей болезни.

– Какой еще болезни? – огрызаюсь я.

– Болезни всего вашего поколения, – объясняет кит, – ярко выраженный сиюсекундный аскетизм.

– Чего? – кричу.

– Вы жертвуете вашим настоящим в пользу вашего будущего, или, в запущенной форме, прошлого. Вы не живете «сейчас», вы живете «когда-то, когда было хорошо» или «когда-то, когда будет хорошо», не замечая, как исчезают минуты, часы, дни. Потом, конечно, заметите, мол, как быстро годы пролетели! А удивитесь вы этому потому, что с отправной точки так и не сдвинулись, так и живете «когда-то, когда было хорошо» или «когда-то, когда будет хорошо».

Кит говорит с таким умным видом, как будто пользуется карточками-шпаргалками, на которых написаны тезисы «Не скатиться в пропасть праздности», «Не стать рабом ненавистной работы», «Отделять свои желания от навязанных».

Сосулька нависла почти над самой моей головой. Все мое негодование и злоба прошли.

– Диагностировать легко, – говорю я ему, – тут и журналистом быть не надо. Узнать бы секрет тех людей, которые перешагнули через границу своей реальности и стали теми, кем восхищаются. Я имею в виду, не за красивые глаза, а за то, что, изменив себя, они меняют и окружающий мир, оставляя за собой шлейф. По которому и находят свой путь другие такие же ходоки к преодолению своего земного притяжения.

Кит немного помял в плавнике дорогую кубинскую сигару, посмотрел на нее, приблизив к глазам, затем, скептически цыкнув, положил ее обратно в нагрудный карман.

– Да ты и сам его знаешь, – говорит он, – потому что проще него может быть, пожалуй, только планктон, только считаешь его навязанным тебе другими. Надо лишь сделать его своим, и всего делов. Есть ли у тебя мечта, мальчик?

Один из вопросов, в настоящее время ставящих в тупик. Из серии «Почему ты до сих пор один?» или «Ты счастлив?». Я начинаю перебирать в памяти все желания, события, стремления, хоть как-то походящие на звание мечты. Петь песенки для людей на набережной весенним вечером; пройти по свежему снегу, выпавшему на лед озера, так, чтобы следы составили какое-то слово или число; прийти, наконец, к определенному ответу касательно своих размышлений о природе времени…

Видя мое замешательство, кит интеллигентно кашляет, обращая на себя внимание.

– Увидеть живого синего кита, – осеняет меня.

– Ну вот, – устало зевая, замечает стоящий около дома кит, – первый симптом вашей всеобщей болезни – отказ от своих мечт. Начни лечить для начала его, а там уж легче будет.

 

Тишина вокруг становится до того чистой, абсолютной, что можно об нее порезаться. Мне вспоминается та девушка с короткими мальчишескими волосами из моего воображаемого путешествия. Почему она не сказала мне о том грузе, коим являются все отношения и обязанности человека, живущего в определенном месте? Грузе, который не дает не то, что преодолеть свое земное притяжение, но даже сдвинуться с места. Почему умолчала, что канаты, привязывающие тебя к одному месту тем сложнее разрубить, чем дольше они тебя держат прикованными? И почему эти лианы обвивают сначала все твое тело, сковывая его по рукам и ногам, а голову оставляют нетронутой, оставляя ей возможность видеть все это и сокрушаться? Это что, лианы-садисты какие-то? И можно ли успеть освободиться, перед тем, как мох повседневности скроет тебя с головой?..

– А как же сосулька? – наконец спрашиваю я кита. – Зачем ты мне все это рассказывал, если все равно она сейчас раскроит мне череп?

– Так отойди немного, – резонно отвечает мне кит и, кряхтя, поправляет манишку.

Я хочу спросить, читал ли этот кит в цилиндре Карлоса Кастанеду, но вместо этого делаю рывок головой в сторону.

Время стремительно ускоряется. Сосулька с грохотом падает на землю в сантиметрах от меня, немного задев локоть.

Я стою с идиотским выражением на лице и прихлынувшей к нему краской.

Все вокруг пришло в движение.

 

 

*   *   *

 

Запись из блога автора, датируемая днем, следующим за описанными выше событиями:

«Вчера на меня чуть не грохнулась здоровенная льдина с крыши. Единственное, о чем успел подумать «интересно, сколько в ней весу?». Еле увернулся, на локте опухоль размером с грецкий орех. А могло ведь и по голове прилететь! Куда смотрит ЖКХ? Или кто там с сосульками борется?.. Только и умеют, что надписи на стены лепить: «Осторожно, сосульки!».

У нас в торговом центре уволился администратор зала, так что угадайте, кто теперь будет получать аж 18 тысяч в месяц?! А еще через полгода уходит в декрет заместительница старшего менеджера! Так что…

Через месяц возьму в кредит Iphone 4, зацените:

Не телефон – мечта!

П.С. Написал сегодня ночью стихотворение для своей девушки, не знаю, навеяло как-то:

Все девчонки не сравнятся
С блеском твоей красоты!
Ты не знаешь, к чему снятся
Людям синие киты?»