www.pervayaliubov.com

 

 

 

Этот день в нашей таборной жизни, по-моему, несколько отличался от остальных. Медея лезла на рожон с самого утра, капризничала, придиралась ко всем по разным пустякам, говорила людям то, чего они, безусловно, не заслуживали. Грубила Сократу, когда он корректировал что-то в ее игре, кричала на осветителей, слепивших глаза, доставалось и партнерам по ходу сорванных дублей разных сцен. Скандалила по поводу напутанного ими текста, хотя больше них грешила этим сама. Послала на х** Владимира Ильича Ленина вместе с его фотокамерой. Тот ныл до самого вечера, выясняя, с какой стати его туда отправляли, и умолк лишь тогда, когда Гога ему предложил: – Накатай на нее телегу. А Виталик добавил: – В горком… Особенно почему-то наезжала на девушек – Галю и Нуну. Первая, помногу раз в день, накладывая ей грим и выслушивая при этом разные гадости, выглядела внешне абсолютно спокойной. Второй же, по роду деятельности вообще с ней не соприкасавшейся, оставалось лишь догадываться, какая муха ту укусила. Лия, по долгу службы отвечавшая за актеров, тем не менее, предпочитала в конфликты не ввязываться, при этом, произносить вслух свое любимое «а мне все г’авно», вроде бы, не имела права, поэтому, время от времени, покачивая головой под соломенной шляпой, она вполголоса шипела: «стег’ва!»… Мужская половина, как правило, «звезде» не перечила, зная характер и учитывая возраст. Мераб, наступая на горло собственному «эго», пропускал словесное бомбометание мимо ушей, Темур относился ко всем ее выходкам довольно лояльно, полагая, что человек – частичка природы, в нем заложено все, что происходит со стихией. Резкие смены настроения, внезапные вспышки гнева вполне сравнимы с непредсказуемыми ураганами, сходами лавин или же землетрясениями на нашей планете. Умудренный его теорией, и вполне разделяя ее, я все же старался держаться от Медеи подальше. Но и мужскому терпению иногда приходит конец. Взорвался крановщик Кола, спокойный, уравновешенный человек. Разыгрывали сцену, где от Мераба с Темуром, выясняющих отношения, камера, не прерывая движения, должна была наехать на лицо Медеи, наблюдающей за спором двух своих поклонников. Снимался кадр с операторского крана, на стреле которого за камерой сидел Акакий, а рядом – Каца, в качестве живого груза. Баланс стрелы поддерживался с помощью противовеса – балласта на нижнем ее конце и целиком зависел от точности действий Кола, довольно крепкого малого. Но, видимо, это был не его день, камеру при панораме дергало. Плавного движения крана добиться он не смог с четырех дублей. На пятом Медею прорвало.

– Эй, дебил!.. – заорала.

– Я же не нарочно, – хотел, было, оправдаться Кола.

Каца, воспользовавшись возникшей паузой, быстренько спрыгнул вниз, чтобы поменять кассету с пленкой. И сделал это совсем не вовремя, ибо в данный момент юная актриса выдала крановщику следующее:

– Никакой ты не кранмейстер. Ты – дрочмейстер!

Кола точно паралич разбил на месте, от неожиданности он отпустил противовес, нарушив тем самым баланс тяжести, и стрела крана, подобно реактивному истребителю «МиГ» взлетела вверх вместе с камерой и Акакием. Последнего, точно катапультирующегося летчика, выбросило из люльки и он, совершив в воздухе сложнейший акробатический кульбит типа двойного сальто вперед, оказался, в конце концов, на песке, к счастью, не переломав себе шеи. Пока длилось это захватывающее дух зрелище, взоры всех присутствующих были обращены именно на Акакия, но как только приземление состоялось, Кола, забыв обо всем на свете и превратившись в какого-то оборотня, бросился к героине фильма с явным намерением выпить всю ее кровь. Или, в лучшем случае, придушить. Но, подойдя вплотную, делать этого почему-то не стал. Ограничился ответной дипломатической нотой.

– Ты, маленькая сучка, – сказал. – Твое место у циркаВ Тбилиси – место сборища уличных проституток, мужикам члены сосать. Актриса сраная!

Теперь внимание табора было устремлено на это, ничего хорошего, не предвещающее действо. Кола был в бешенстве, Медея же – абсолютно спокойной. Она с интересом смотрела на него, ожидая, что же он предпримет дальше. Разрядил ситуацию Акакий, пришедший в себя после головокружительного полета с мягкой посадкой, и теперь, восстановив в памяти хронологию всей картины, разразившийся гомерическим смехом. Стряхивая с себя песок, он, целый и невредимый, хохотал, возвращаясь к месту съемки. Смех его заразил и передался всем остальным, хотя это всеобщее ржание было скорее каким-то нервным, истеричным.

– Все в порядке, Кола, – успокоил Захарыч того. – Давай, снимем этот чертов кадр.

Сократ, облегченно вздохнув, взялся за свой рупор. – Все по местам! – приказал.

Дубль, наконец-то отсняли, но ближе к вечеру Медея закатила еще одну сцену, на сей раз, вне съемочной площадки и объектом словесного селевого потока предстала собственная мать. Не знаю уж, чем та ей не угодила, но несовершеннолетняя актриса наша, под конец попросила мамашу немедленно убраться домой. Та, долго не думая, согласилась, кажется, даже с удовольствием. Или облегчением, трудно сказать. Мне с Вартаном было поручено отвести ее в Гагры и отправить в Тбилиси ночным поездом. Ехали мы молча. Уже в купе вагона, куда я внес чемоданы Евы, она впервые со мной и заговорила.

– Ты уж присматривай за ней, – попросила.

– Вряд ли она этому обрадуется, – ответил я.

– Обрадуется. Ты ей нравишься.

Сказать, что я удивился, было бы неверно. Я удивился очень.

– Это она вам сказала?

– Она, обычно, мне ничего не говорит. Но я же ее мать, и я ее знаю.

– Ладно, – ответил. – Попробую.

Весь обратный путь я провел, слушая в изложении «адского водилы» бородатые анекдоты армянского радио. И хотя время от времени, делая вид, что смеюсь вместе с ним, Вартана я точно не слушал, и мне было совсем не до смеха. Мысли мои были далеко.