Порог

 

 

 

Третью неделю в тайге, всего лишь, а уже надоела эта палаточная и лесорубная романтика…

На БАМ он приехал поздно. "Золотое звено" уложили уже.

Конечно, работы тут ещё на век вперёд, да без специальности не очень, мягко говоря, ждали. Помотался по станциям и посёлкам и к зиме, наконец, осел в Тынде – "столице БАМа". Тот же мужик, что купил у него по дешёвке часы (подарок на возвращение из армии), вдруг и предложил:

– Ну, пошли, романтик. Есть тут тёплая хата.

"Хата", и впрямь, была тёплая – котельная. Тут в зимнее время жил и трудился этот Лёня ("Королевский бич" – это уже Сергей сам придумал). Тут и Сергею Попову место нашлось. И было ещё много всяких приходящих-уходящих Лёнчиковых "корефанов". И всегда были спирт и чифир. К чифиру Сергей так и не привык, пил, хоть и очень крепкий, но всё же чай, а спирт быстро освоил.

Лёня был настоящий бич – приблатнёный, бездомный, бывавший-живавший, кажется, везде, от Урала до Чукотки, сорокалетний, быстроглазый и, иногда, резкий в движениях мужик.

И Сергею даже нравилось там – гул котлов и труб, жаркое пламя, топчан в бытовке, стол, разговоры… Хотя, в общем, жизнь была, конечно, скучная и, по большому счёту, Сергей готов был закончить свою бамовскую одиссею. Но приехать домой с пустыми руками, услышать от матери её обычное: "А я тебе говорила…" Нет уж. До весны в этой котельной перекантоваться, а там, Лёня обещает в какую-то геологическую партию пристроить. Мечта ведь всей жизни! И денег заработает. Вот тогда уж и домой…

А Лёня мужик нормальный – кормит, крышу дал… Поёт только всё время…

– За туманами приехал? – спрашивал Лёня. И тут же запевал: "Снятся людям иногда голубые города…" Он, видимо, знал всю советскую эстраду. И пел иногда серьёзно, а иногда смешно или похабно меняя слова в песнях. И никогда всю песню – куплет или два.

"А ты улетающий в даль самолёт в сердце своём сбереги…" И тут же добавлял уже простой речью: "Главное, ребята, перцем не стареть! Верно, Серый?"

 

А как-то раз, ночью уж, когда лежали на своих топчанах, вдоль противоположных стенок бытовки пристроенных, Лёня вдруг выдал:

– Слушай, Серый, есть вот такой стих: "Где-то в поле возле Магадана, посреди опасностей и бед, в испарениях… какого-то тумана шли они за розвальнями вслед…" – он наборматывал стихи хрипловатым голосом, но бормотание это как-то сразу захватило. "От солдат, от их лужёных глоток, от бандитов шайки воровской здесь спасали только… та-та-та-та да наряды в город за мукой. Вот они и шли в своих бушлатах, два несчастных русских мужика, вспоминая о родимых хатах и томясь о них издалека…" И совсем на шёпот, но пронзительный и тоже хриплый перешёл: "Вся душа у них перегорела вдалеке от близких и родных…" И тут резко прервал:

– Дальше не помню… там чего-то… замёрзли они… – И уже в голос, жёстко закончил: "Не нагонит больше их охрана, не настигнет лагерный конвой, лишь одни созвездья Магадана засверкают, став над головой!"

Молча покурили. И Лёня спросил:

– Ты не знаешь, чьи это стихи?

– Нет, впервые слышу. А ты откуда знаешь их?

– Рассказывал один. Учёный. Геолог. Я даже просил его переписать, а потом бумагу-то потерял ту, конечно… Видно, посидел этот… поэт-то…

– Да, – согласился Сергей. И тут решился спросить: – А ты, Лёня, сидел?

– Было дело. Недолго. Ерунда. Не блатной я, бродяга, бичара, – пояснил.

Так и жили…

Однажды Лёня сказал:

– Поедем к эвенкам.

– К каким ещё эвенкам?

– К настоящим. К тунгусам, в общем. Праздник у них, погуляем, огненной воды с корефанами попьём…

– А котлы?

– Да тут в очередь стоят, чтоб на котлах-то пожить.

– Так потом сюда и не пустят.

– Меня-то? – Лёня усмехнулся. – Завтра едем. Договорюсь с корефаном, подбросит.

 

"Корефаном" оказался угрюмый, молчаливый водитель "Камаза", не проявлявший особо дружеских чувств к Лёне, а с Сергеем и вовсе не поздоровавшийся.

В кабине троим было тесновато, и жарко, и пахло бензином, и за окном унылый редкий пихтач, и снег, и какие-то холмы вдалеке, и пихты, пихты, и снег, снег… Сергей задрёмывал, клевал носом. Водитель молчал, сурово курил какие-то особо едкие сигареты. Лёня пел, всё одну фразу повторял: "Выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня!" И опять: "Выбери меня, выбери меня…"

– Слышь, ты, птица, помолчал бы, а… – не выдержал шофер.

– Кто птица? Какая птица? – в голосе Лёни мгновенно появилась нешуточная угроза.

– Какая, какая… Никакая!

– То-то же…

А расстались, на удивление, тепло.

– Ну, бывай, Николай! – срифмовал Лёня.

– Бывай! – с неожиданной улыбкой ответил водитель.

Ладони их, со шлепком, встретились в пожатии.

– И ты будь здоров! – сказал Николай Сергею и так жиманул руку, что хрустнуло.

 

Посёлок весь был из одноэтажных домишек. Чистые белые улицы, пухлые сугробы. Клуб из серого силикатного кирпича, школа. А на площади в центре посёлка стоял настоящий (так думал Сергей) чум; и подмостки эстрадные свежесколоченные, и ряды прилавков; запах горячего теста, спирта и сгоревшего бензина (кажется, только что закончились гонки на снегоходах); олени – маленькие, низкорослые; собаки – лайки с точеными мордами и упруго загнутыми хвостами; люди – многие в национальной одежде…

Всё это напомнило Сергею праздник "проводов русской зимы" в родном городе, что-то подобное и было тут.

А Лёня уже громко здоровкался с кем-то, даже обнимался.

На эстраду вышел национальный ансамбль – узкоглазые девушки в меховой одежде поплыли в танце. А мужчина с бубном в руках притопывал, взвизгивал и закрутился волчком…

– А говорят – нет проблемы шаманизма в районах крайнего севера, а они вон – шаманят, камлают, то есть, – прокомментировал танец Лёня.

Был тут и столб водой облитый, ледяной, и на макушке его что-то было, Сергей не мог понять, что (в его городе обычно на столбе бывала мягкая игрушка).

И Лёня к столбу протолкнулся, скинул рюкзак свой тощий на снег, бросил и шапку рыжую собачью, и унты с лохматыми из собачьей же шкуры голенищами, и темно-зелёный новый ватник (ради праздника так приоделся)…

Со столба уже скатилось несколько парней, не солоно хлебавши… А Лёня вытряхнул вдруг из рюкзака резиновые бродни, натянул, до паха раскатал, по пояс разделся… Он всё рассчитал – те, первые уже немного растопили ледяную корку на столбе, а крепкого и уверенного парня, который, наверное, долез бы до макушки, Лёня, как бы случайно, оттолкнул, сам к столбу выскочил… А все всё уже поняли… И он лез при полном молчании, без одобряющих криков. И залез по-деловому, легко, как залезают на столбы электрики со специальными скобами на ногах…

Шкурка соболья там была…

Спас их компанейский Лёнин характер, то, что и тут чуть ли не каждый второй был его "корефан", а то быть бы им битыми…

 

А уже скоро шкурка обернулась в рубли, и уже пили в каком то доме спирт. Причём, собутыльником был тот мужик из ансамбля, что кружился с бубном на сцене.

– Большой шаман, однако! – сказал о нём Лёня.

– Нет! Дед был шаман!

А на стол подавала, тарелки меняла узкоглазая смуглая девушка, с едва заметной, но при этом откровенной улыбкой…

Была во всей этой эпопее у Сергея заветная мысль, заветное дело… Везде он возил свой альбом и пару простых карандашей – твёрдый и мягкий, и чиркал в альбоме. Карандашные рисунки у него всегда хорошо получались (он учился когда-то в художественной школе), особенно, моментальные наброски. А живопись не шла, усидчивости не хватало, наверное… Был в том альбоме и Лёня, и другие всякие люди, и пихты были, и снег… А в этот раз не взял альбом, там, в котельной оставил.

И он показал руками девушке, почему-то решив, что она не понимает по-русски, что ему нужна бумага и карандаш. Она по-своему поняла – принесла школьную тонкую тетрадку в клетку и ручку, улыбнулась и опять завертелась с тарелками и кастрюлями.

Лёня и Лёха, так звали эвенка, пили спирт, закусывали рыбой, и салом, и мясом, говорили об охоте и рыбалке, о собаках и снегоходах… И Сергей пил и закусывал… Он принялся чиркать в тетрадке и там, в несколько штрихов, появился Лёня, Лёха, бутылка спирта, раскосая девушка. Она заглянула через его плечо в тетрадку и прыснула, прикрыв рот ладошкой…

– О! Серый у нас художник! Большой художник, однако! – рявкнул Лёня, увидев тоже рисунки Сергея…

А потом Сергей только смутно чувствовал что-то, но ничего уже не понимал…

 

Проснулся в каком-то тёмном закутке, в постели. Девушка, показавшаяся теперь не такой уж и молодой, тут же проворно подала стакан с мутной жидкостью – огуречный рассол.

– Спасибо, – со стоном сказал и опять на подушку голову опустил.

– На здоровье, – с едва сдерживаемым смехом ответила девушка. Скинула длинную белую рубашку и скользнула смуглой змейкой под одеяло, прижалась, обвила: "Глупый русский мальчик!" – горячо в ухо шепнула…

 

И сейчас, сидя у костра, щурясь от дыма, вспомнил эвенкийку, и сладко в груди заныло…

Закинули их сюда на вертолёте. Пятерых. Прогалина в тайге, полянка травянистая, вагончик на ней строительный. Замок на вагончике был сорван, внутри всё переломано.

– Дядя Миша в гости приходил, – сказал "бугор" Кондратьев.

Установили ночное дежурство, по три часа с заряженным ружьём поочерёдно сидели. Медведь, недавно проснувшийся, голодный ещё и злой, бродил где-то рядом.

А днями гнали неширокую, метров в пять, просеку, зачем-то нужную геологам. На третью ночь в вагончик уже не возвращались, в палатке и у костра ночевали…

Об этом ведь и мечтал когда-то Сергей, вот о такой таёжной жизни, но – надоело, устал… Держался только из самолюбия, да никуда ведь и не денешься – на месяц их закинули. Потом отдых три недели, и опять – вахтовый метод…

"Держись, геолог, крепись, геолог – ты солнцу и ветру брат!" – чувствуя его состояние, подбадривал Лёня.

Зато в свободные минуты листки в новом альбоме один за одним рисунками заполнялись. Была тут ель с шершавой корой, склонившаяся над ручьём ("рУчей" – говорили все, с ударением на первый слог), костёр и собака с зажмуренными глазами, и все члены бригады… И даже было облако, напоминавшее формой медведя, снизу свинцово-тёмное, а выше всё светлее и совсем белесое…

– Тебе в художники надо идти, – серьёзно сказал Игорь, молчаливый серьёзный тридцатилетний мужик, увидав рисунки.

 

Но свободные минуты редко бывали. Все дни были наполнены рёвом бензопил, шорохом-треском-грохотом падающих стволов, матерщиной, запахом бензинной гари и дымом костра…

А засыпая, думал, как приедет домой, спокойно так положит на стол пачку денег, удивлённым родителям скажет: "Не стал я подарки – ерунду всякую – покупать, сами чего надо купите". А младшим даст по трёшнику: "Гуляйте, ребятня – брат с Севера приехал!" И будет, рассказывая о своих скитаниях, говорить "рУчей", и курить на балконе с отцом, вспоминая тайгу, костёр, девушку из эвенкского посёлка… И пойдёт в художественную школу, к старому учителю Леониду Владимировичу, тот посмотрит рисунки, помолчит и скажет: "Неплохо, неплохо… Надо бы выставку сделать…"

А сейчас – третья неделя в тайге, дым выедает глаза, от чифира (стал и к нему привыкать) дерёт глотку, собака опять, сторожко навострив уши, крутит головой – где-то рядом бродит голодный медведь…