Порог

 

 

 

Леонид Владимирович знал, что дед его лежит на этом кладбище. Он даже знал, примерно, в каком месте должна находиться могила – где-то рядом с храмом, у алтаря.

Но если всё кладбище содержалось в относительном порядке, то как раз рядом с храмом-то и не сохранилось ничего из того времени. Потому как от кладбища его отгородили забором, а здание церкви использовали под авторемонтные мастерские, потом просто под какой-то склад. Ну и, разумеется, в радиусе тридцати метров вокруг храма – всё было сровнено, все памятники убраны…

И всё же он ходил сюда. А сегодня увидел, что забор убран. Да там, за забором, уже и раньше, год примерно, другая, не складская жизнь чувствовалась – храм восстанавливали…

Рядом река, центр города рядом, но здесь тихо, здесь всегда тень, здесь покой… "Австриец Артур Гальперин. Умер в 1920 году". Пленный, наверное, был, родни здесь никакой, и всё же небольшой гранитный камень и оградка до сих пор стоят, а берёзка, наверное, тонкой вичкой посаженная, уже большое взрослое дерево…

 

Чем ближе к церкви, к черте бывшего забора, разделявшего храм (вернее, автомастерскую-склад) и кладбище, тем старше могилы – всё правильно, от храма же и начиналось оно, кладбище. Тут уже совсем вдавившиеся в землю под собственной тяжестью помпезные мраморные купеческие тумбы с нечитаемыми уже эпитафиями и иногда различимыми, но кажущимися нереальными датами: 17… Тут и удивительный памятник – ангел, стоящий на коленах перед крестом. Крылья ангела давно оббиты…Храм построен в восемнадцатом веке.

И дед Леонида Владимировича был священником этого храма. Нет, не последним. Господь, может, милость Свою явил, прибрав протоиерея Георгия в мае 1914 –го. Здесь же где-то и бабушка его…

А уже отец Леонида Владимировича был скромным совслужащим. Скромным-то скромным, но войну с первых дней до конца прошёл. И ему, Леониду, сказал, что он, Леонид, крещён в младенчестве. И про деда священника рассказал. Лежит отец на "новом" кладбище, на выезде из города. Там и мать.

Леонид Владимировч живёт неподалёку, вот и ходит сюда, хотя и на "новое" частенько ездит – там ведь не только отец и мать, там и жена, и сын. Так уж случилось…

Может, кто-то и считает его неудачником, но нет – сам себя он таковым не считает. Ну и что, что не стал большим художником, зато половина нынешнего местного отделения Союза художников через его руки прошли. Он почти сорок лет отработал преподавателем в художественной школе. Ну и что, что остался один, зато есть у него это чудесное время жизни – старость, когда уже некуда спешить, когда есть время посидеть на скамейке близ храма…

А там, у храма, и сейчас работали, прибирали территорию – оттаскивали и забрасывали в кузов грузовика какие-то железки, оставшиеся со времён автомастерской, битый кирпич, доски разобранного забора.

 

Леонид Владимирович поднялся со скамьи и пошёл туда, к храму…

– Да вы бы не пачкались, мы уж тут доделаем…

Но Леонид Владимирович не отставал, помогал…

За алтарём, под листами железа, в неглубокой яме и лежали в рядок, будто ждали, могильные камни.

"Диакон Феоктистов Андрей Софронович…", "Иерей Илья Конюхов…" "Протоиерей Георгий Пафнутьевич Ковалёв 184…– 1914".

Невыносимо сдавило сердце, до слёз. И потекли, и отлегло…

Что-то главное, главное в его жизни приблизилось, то, для чего он и жил на этой земле, пережив сына – лейтенанта, погибшего в Афганистане, жену, не выдержавшую того горя, схоронив уже давно родителей…

– Вам плохо? – спросил молодой священник с реденькой бородкой, в фуфайке, надетой поверх подрясника и в рабочих рукавицах.

– Нет. Мне хорошо. Дед это мой.

 

…Сергей своего преподавателя Леонида Владимировича Ковалёва часто вспоминал. Школу тогда по глупости бросил – загулял в девятом классе. Компания у них была – гитара, портвейн, магнитофон "электроника" – и в обычной-то школе забросил тогда учёбу. Потом армия, потом ветер странствий, а вернее, желание вырваться в самостоятельную жизнь сюда вот, в Сибирь, забросило…

Однажды он написал письмо Леониду Владимировичу на адрес художественной школы. Ответ пришёл только через три месяца.

"… Я ведь из школы-то, Сергей, ушёл. Служу теперь в церкви дьяконом, – писал Ковалёв. – То, что ты бросил тогда учёбу – плохо, конечно. То, что не бросил рисовать – хорошо. Талант у тебя есть, глаз острый, рука твёрдая. А теперь и жизненный опыт прибавляется. А учёба… Жизнь – главная учёба…"

Ещё писал он в том письме: "Но есть предел человеческому творчеству, есть то, что уже нашим мирским творчеством невыразимо, великие художники, писатели лишь прикасались к чувству того, невыразимого, даже и в определённо религиозных сюжетах (например, Нестеров). В литературе к этой черте, по-моему, наиболее очевидно подошли Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Гоголь, как ни покажется кому-то странным – Чехов… Вообще, выразительные, и даже изобразительные средства писателя несравненно более сильные, чем любого художника или музыканта…"

Никто ещё не разговаривал с Сергеем Поповым, столь серьёзно. И хотя он не всё понял, но чувствовал… И вот, ему очень хотелось, вернувшись домой, показать Леониду Владимировичу свои работы, услышать его мнение…