Леший

 

 

 

Лес – его дом.

Но он долго жил среди людей: обычным деревенским мальчишкой, подростком, парнем, мужиком.

Он отучился в сельской школе, потом в городе на механизатора, в армии два года отбыл и жил колхозным трактористом в родной деревне. Ничем не сманил его город.

Не успев жениться, к тридцати с чем-то годам он уже спился и состарился.

Отец его утонул по-пьяни в пруду – нырнул и расшиб голову о лежавшее на дне тележное колесо, когда он, будущий Лёха Сафронов, ещё не явился на свет, а только удивлённо сосредоточенно вслушивалась его мать в зарождавшуюся жизнь…

Когда умерла мать, он остался один в старом, ещё крепком, но уже надорвавшемся доме.

Так бы и жил без всяких изменений до смерти, но, будучи, хоть и мельчайшим, винтиком государственной машины, ощутил на себе гибельность поломки, переборки, растаскивания, попыток нового собирания и запуска той машины.

Объявившийся вдруг новый председатель колхоза, сказал на собрании, что нужно, ежели хотят, и дальше колхозом жить (а уже решено было за всех, что хотят), подписать какие-то заёмные бумаги…. Подписали.

А потом – все окрестные деревни оказались в таком долгу, неизвестно и перед кем, что деньги окончательно перевелись в их домах, и люди, выживая за счёт огородов и браконьерства, лишь чесали затылки, проклинали безвестно пропавшего из их краёв председателя и собственную глупость.

Да и людей-то в их краях немного осталось. Чуть оживала местность летом с наездом "дачников", а зимой – глушь, безлюдье.

Оставшиеся мужики пили (на что-то ведь пили!), да не отставали от них и многие бабы.

Лёха бы и так жил. Жили ведь другие-то…

Но вот в ту ночь решился не жить дальше дружок его Вовка Балуев – к сарайной потолочине верёвку приладил. И вёз Лёха гроб с телом друга в тракторной телеге на кладбище, помогал опускать в яму, бросал глинистую землю…. Нет, не от долгов и безденежья он это сделал, а скучно стало, бессмысленно – так понял он про дружка своего Вовку.

И ему, Лёхе, тоже ведь скучно. Смертельно скучно. И тоже захотелось всё это прекратить. Но не как Вовка.

Уволился он из колхоза, собрал кой-чего, пса Шарика свистнул и в лес ушёл.

И лес принял его, как дом. Но, по началу, это был, будто бы и родной, но давно покинутый дом, который надо было узнавать, вспоминать, привыкать к жизни в нём.

Неспешно срубил избушку. Прикатил с недалёкой брошенной деляны-лесосеки бочку из-под соляры (три дня только на эту бочку ушло), установил её на камни (неподалёку был и лесной ручей, вымывавший на поворотах валуны), вырубил зубилом (ещё два дня) отверстие в боку (за печными трубаками пришлось ходить в деревню), обложил её теми же камнями, обмазал глиной – знатная печь получилась… Верши на ручье поставил – с рыбой жил. Рябков постреливал. Успел за осень и грибов-ягод заготовить. Грибы солил, сушил. Ягоды мял с сахарным песком…

По началу частенько ещё в деревенский дом наведывался – то одно, то другое…. Потом жизнь лесная наладилась…

И уже поздней дождливой осенью бывало время посидеть у печурки, стругая какую-либо нужную в хозяйстве палочку; и Шарик, старый, беспородный и бесполезный в охоте пёс, но единственная живая душа при нём, лежал у его ног, прикрыв глаза, уложив большую седую голову на лапы. И странно было Лёхе Сафронову, что вот так просто оказалось уйти от тех проблем, что постоянно нудили душу среди людей. И жалко было Вовку Балуева, избравшего иной выход…

Иногда ему казалось, что в этой лесной жизни он проживает какую-то другую, не свою жизнь, может, давно бывшую или какую-то параллельную жизнь. Но особо, как и сам говаривал, "не грузился" всякими "философиями", а постоянная работа помогала тому. Бывали спокойные дни, а бывали такие, что едва ноги до топчана дотягивал…

Нет, ниточка, вязавшая с внешним миром, всё же осталась. Зимой стал ходить (раз в две недели примерно) в посёлок (не в свою деревню, чтобы не было вопросов да разговоров). Продавал там пушнину (белка, куница, хорь, двух лис взял капканами), покупал хлеб и соль, больше ему почти ничего и не требовалось. В оплату за пушнину брал ещё порох и дробь. Обманывал его перекупщик (знакомый мужик, в одной же и школе когда-то учились), конечно, безбожно. Но Лёха не то, что не жалел, даже не думал об этом – о том, что обманывают-то его…

Поначалу он всё боялся, что начнут искать его, да таскать за долги (полторы тысячи нужно было платить каждый месяц, притом, что заработок в две тысячи считался в их местах хорошим). Но не искали, не таскали… Он и не знал, что к зиме вся эта история с кредитами утряслась – то ли нашли и призвали к ответу афериста-председателя, то ли с банком рассчитались "из бюджета", как обещал сперва глава района, а потом даже и губернатор, когда история эта попалась на бойкое перо какого-то журналиста… Всё это Лёху уже не интересовало. Он жил своей (другой, параллельной?) жизнью…

… Он шёл на лыжах по твёрдоукатанной синей лыжне, чуть припорошенной за ночь, проезжал под арками согнутых снегом берёз, мимо елей с черно-зелёными в белах пластах ветвями, он легко скользил в искристом солнечно-морозном беззвучном воздухе…

"Лиса!" – ярко мелькнуло в голове, когда увидел рыжий ком на снегу. И он быстрее зашлёпал короткими широкими лыжами. Но, ещё не подбежав к капкану, знал, что ошибся, но не мог понять, что там за добыча.

Оказалось, что это здоровенный тёмно-рыжий кот. Никакой не лесной (таких в этих краях не водится), обычный деревенский котяра. Он лежал не двигаясь, беззвучно, и только по быстро поднимающемуся при дыхании боку, было видно, что он живой. Задняя правая лапа его была перебита стальными клещами капкана, и если б были у кота силы – дёрнулся бы и оторвал (лисы иногда даже перегрызают зажатую капканом лапу).

Лёха высвободил мявкнувшего от боли кота, скинул ватник, снял свитер, завернул в него бедолагу, натянул снова фуфайку и побежал, оставив в стороне палки, прижимая к себе живой, временами жалобно мявкающий, свёрток.

Привязанному у избушки, не взятому сегодня в лес Шарику скомандовал:

– Фу! Нельзя! – и впустил пса тоже в жильё. – Вишь, какая беда-то приключилась, – добавил ещё для Шарика, который, нервно дёрнув носом, лёг у выстывшей печки, равнодушно прищурив глаза.

Лёха уложил кота поближе к печке, перевязал лапу чистой тряпицей, и, несмотря на его нутряной рявк, поправил, вроде бы, соединил перебитую кость. Растопив быстренько печурку, разогрел вчерашнюю налимью уху (налимы часто попадались в ондатровые ловушки, стоявшие на незамерзающем речном перекате), налил в блюдце, под нос коту поставил. Тот вроде бы сначала ткнулся, лакнул, но не стал есть, отвернул даже к стене большую лобастую голову с короткими и какими-то вялыми ушами…

Вечером Лёха решился размотать тряпицу на лапе – плохо было дело, гнилью уже от раны тянуло.

И он решился…

Короткий и узкий, бритвенно отточенный "шкуровочный" нож прокалил над огнём, истолок в пыль сухую дровяную труху. Левой рукой безжалостно прижал кота: "Терпи, Рыжик", – сказал. А правой – одним махом отпазгнул мёртвую лапу. Кот беззвучно оскалил вострые мелкие зубы…. Присыпав культю трухой, Лёха накрепко завязал её и больше не смотрел на кота (не хотелось увидеть смерть). И он не увидел, как Шарик приблизился к Рыжику, деловито обнюхал и отошёл на своё место.

Утром кот был жив, лежал, всё также мелко и быстро дыша. Лёха опять налил ему ухи, свистнул Шарика, закинул за спину ружьё и ушёл по путику проверять капканы, да и белок пострелять.

И вечером Рыжик был жив. Причём, блюдце было пустое, а кот спал…

Так и зажили втроём.

Рыжик вскоре бегал на трёх лапах, опираясь и на культю. И даже притащил как-то в избушку синичку, к ногам Лёхи положил…

Так прожили первую зиму. Однажды, в странно-неудобное для таких работ время в середине весны, он услышал рёв трактора в направлении недалёкой лесосеки, вскоре оттуда же налетел и адский вой бензопил.

Лёха стал искать новое место. Приглядел на берегу тихой лесной речки, впадающей в такое же тихое озерцо.

Километрах в десяти это было от первой, уже полюбившейся, обжитой избушки. Быстро, в два дня сруб поставил, крышей накрыл. Потихоньку стал перетаскивать вещи. Успел. В последний раз к старой избушке пришёл – там уж и забирать-то было нечего, но захотелось проститься. Как чувствовал – всё там было разворочено, загажено…. И рёв бензопильный, чад дымный…

Стал обживаться на новом месте. И Шарик при нём. А Рыжик пропал. Перенёс его Лёха на новое место, а он ушёл куда-то. Может в деревню, может, в лес…. Ну, работы опять много было – некогда о котах горевать…. И к новой зиме Лёха не хуже, чем к прошлой приготовился.

Зашёл как-то в поселковый магазин – хлеба, соли, спичек купить. Тут-то и окликнул его участковый старший лейтенант Козлов:

– Здорово, леший…

Он уже знал, что так его называют. Не обижался, чего обижаться-то… Лёха – Леший, какая разница… Леший, значит, лесной…

– Здорово.

– Вот что, – сразу быка за рога взял Козлов, – ты давай, меняй дислокацию, или, вообще, выходи из леса…

– А чего?

– Ничего. Заповедник будет вокруг озера, не положено там охотиться. Всё! – рявкнул вдруг милиционер. – Я сказал! Я тебя по пяти статьям привлечь могу! Чтоб ни тебя, ни собаки…. Проверю! – И вышел из магазина, дверью хлопнув.

Осень уже была. Не успеть новую-то избушку срубить. Да и зачем уходить? Кому он мешает? Какой заповедник?..

Подумал Лёха, да и не стал никуда переселяться. Жил тихонько, как и жил…

… Никакой не заповедник, конечно, а вот что: вспомнил один крупный "культурный деятель" из Москвы своё дворянское происхождение, и что будто бы в тех краях, где жил, ушедший от мира Лёха Сафронов, была вотчина его предков. Приехал, посмотрел. Заместитель местного губернатора при нём был – все прихоти исполнял. По озеру на моторке прокатились, порыбачили, поохотились – аж сорок с лишним гусей сбили, расстреляв перелётную стаю (весной ещё дело было), место под усадьбу насмотрели. А над окрестными лесами на вертолёте летали. Сперва лесосеку приметили. "Убрать!" – скомандовал заместитель губернатора. Потом сам "деятель культуры", дирижёр мирового уровня, разглядел избушку в лесу, неподалёку от озера. "Это что?" – спросил. Начальник районной милиции подобострастно откликнулся: "Разберёмся!"

Ну и закрутилось с тех пор. Все земли вокруг озера, вскоре, официально стали частными владениями. "Чёрных лесорубов" быстренько выкурили из леса. Ну, а Сафронову Лёхе участковый всё объяснил…

Не знал Лёха ничего этого. И уходить никуда не собирался. Думал, что так – пугает участковый, а может, на свою долю от Лёхиного пушного "бизнеса" претендует.

… По осени московский барин решил приехать на охоту в свою вотчину. К этому событию всерьёз готовилось областное руководство. И даже сам губернатор решил вдруг стать охотником. В район были спущены строжайшие указания, о пресечении всяческого браконьерства на частных землях мирового дирижёра. И в одно пасмурное волглое осеннее утро участковый милиционер капитан Козлов, проклиная дождь, начальника районной милиции, Лёху Сафронова и всех дирижёров на свете, в плащ-палатке с накинутым на голову капюшоном, в резиновых сапогах, пробирался к новому месту обитания Лешего…

– Я же тебя предупреждал... Чтоб завтра же тебя здесь не было…. А могу и сейчас задержать тебя… Ружьишко-то не зарегистрированное…. Так, так… – Козлов стоял посреди избушки, занимая добрую её треть, вода стекала с него ручьями. – Чего, Леший, арестовать тебя, а?

– Нет… – обречённо ответил Лёха.

– А ты молчи, – как человеку, сказал капитан рыкнувшему псу. И Шарик от этих слов, по-человечески, испугался, под нары лёг и глаза зажмурил.

– Уходи, Леший, и подальше, по добру по здорову. Тут скоро не я буду ходить, а такие… чикаться не будут…

– Уйду, – обречённо сказал Лёха.

Козлов ушёл, даже не обсохнув, не выкурив сигарету.

Лёхе впервые захотелось пнуть пса, но тот всё не вылезал из-под низких, грубо сколоченных нар. Сафронов стал собирать вещи, скидывать в потрёпанный рюкзак нехитрое своё барахлишко.

Уходить надо в деревню, в родительский дом. Хотя дом-то его настоящий, древняя родная таинственная родина – здесь, под влажной сенью вековых елей, между красных смолистых стволов сосен, в запахе прелой хвои, папоротника, в шорохе зверя…. Не успеть уж избушку срубить, запас сделать к зиме где-то на новом месте, не успеть…

Уже больше года он не пил. И ведь и не хотелось ничуть, а в той жизни не мог без водки ни дня прожить. А бутылка на всякий случай была у него, "от простуды". И сейчас, не задумываясь, сорвал пробку.

… Думалось, что вырвался из той адской машины, перестал винтиком быть. Но нет, достали – иди-ка ты, винтик, на своё место…

А Козлова уже ждали в посёлке. Начальник райотдела, а с ним (вернее, конечно, он при них) трое крепких, немногословных мужиков в неброском камуфляже.

– Ну, веди, поторопим твоего Лешего. Завтра ведь прилетают. Ты чего раньше-то думал? – выговаривал подчинённому начальник райотдела. А трое камуфляжных шли за Козловым молча, цепко и неприметно вглядываясь в окрестности.

– Да уйдёт он сегодня сам. Не надо его трогать, – подал вдруг голос Козлов, когда вышли на неприметную тропку, тянувшуюся вдоль озерца.

– Веди, веди, – бесцветным голосом проговорил один из троих камуфляжных.

… Грохнул выстрел, и их окатило холодным душем с еловых ветвей. И все пятеро рухнули в мокрую траву, и трое, натренированно откатившись с мест падения, мгновенно сунули правые руки под одежду…

– Ну… ну… – забормотал главный районный милиционер.

– Подождите, я переговорю, с ним, – сказал Козлов.

– Давай, говори. Говори! – приказал камуфляжный, откатился за кусты, поднялся и, пригнувшись, побежал к избушке.

– Сафронов! Лёха! Не стреляй!

И опять грохот выстрела…

Когда он перезаряжал ружьё, камуфляжный выбив ногой дверь, влетел внутрь. Он бы, может, и не стал стрелять, но пёс бросился на него, и в прыжке был сбит выстрелом из короткоствольного, будто игрушечного автомата. Вторым выстрелом наповал был убит Алексей Сафронов.

… Ободранный, мокрый, трёхлапый рыжий кот обошёл, выгибая спину, то и дело фыркая от едкого запаха, вокруг груды обгорелых брёвен. Навострил вдруг уши, видно, услышав, что-то опасное для себя. Мгновенно пружинисто прыгнул в траву, под лапы вековой ели, и исчез.