До сына

 

 

 

 

 

Мороз. В три часа Настасья собирается провожать сына, наспех накидывая на себя нехитрую одежонку.

– Ты хоть повяжись, да застегнись покрепче, а то остудишься, мама, – говорит Лёшка. Уговаривать остаться дома, это как теперь за пять копеек купить буханку хлеба, бесполезно. После смерти отца он остался её единственной опорой и любовью. И делает Настасья всё так, как считает нужным для него, для сына.

– Лёша, эво, горе-то горькое, снежищу сколько, не пройтить, завязнешь, – завздыхала она, ступив с крыльца. Снега было и верно много, едва не за голенища её коротко обрезанных валенок. – Утром ты чистил, а сейчас и следа не видно.

– Да полно, мама, – тихо идя впереди, так, чтобы она успевала, проговорил Лёшка. – Поди, ведь, не маленький. Не сяду на камешек да не заплачу, куда башеньки ушли.

– Так-то так, только что зазря-то мучиться. Ты, будет, хоть в следующий выходной и не ходи. Хлеба, что принёс, мне хватит, а ежели засохнет, то ничего, я и размоченный пожую. Вся еда ведь есть. А, Лёша? – просит Настасья. Почти каждый выходной так, в погоду и в непогоду, провожая сына, говорит Настасья. А сама, едва наступит суббота, приберётся скоренько, да и засядет к окошечку: всё ждёт его, всё ждёт.

– Там поглядим, – бросает Лёшка, поправляя свалившуюся с головы шапку. – Неделя длинная. – Ему тоже надоедает, да и устаёт каждый выходной в деревню ездить. Да и не один, семья ведь в городе. Но остаться не может. Как к выходному ближе время подходит, так его в спину как кто затолкает: иди, ведь там матка ждёт. И идёт, куда же деться, и ходит. И носит туго набитым рюкзаком разную провизию. Магазина в деревне нет.

Так они проходят двор и доходят до калитки. Останавливаются на недолгое время и смотрят друг на друга, сухощавый взрослый мужик-сын и сухонькая старуха-мать.

– Ты уж там смотри, поаккуратней. Хулиганья-то сколько. Эво, всё по радио и передают, – наказывает Настасья.

– Полно тебе, сам не лыком шит, – храбрится Лёшка, наклоняется к Настасье и целует её в морщинистую щёку. – Ну, оставайся здесь, мама, смотри не болей, – просит он, подхватывая в руку опущенную на снег сумку.

– Да спаси и помилуй тебя, господи, – шепчет Настасья и крестит вдогонку смешно прыгающую по глубокому снегу сутуловатую спину сына.

Стоит она долго, пока в белой, облепленной снегом дали не растворяется узкоплечая фигура Лёшки. И только тогда, когда уже стало напрочь заметать дорогие её сердцу следы, она чувствует, что замёрзла, и понимает, что и ей пора уходить.

 

В доме тепло. В обед стоплена печь. С дровами она не тужит. Лёшка рубит их аккуратно. Вот и на следующий год наготовлено в меру, недели через три, говорил, что пригонит из города трактор и перевозит их из лесу домой. Со своей совхозной техникой пропащее дело. Во-первых, её нет, а ежели и подвернётся невзначай кто, то такую цену загнут, не возрадуешься. У Настасьи руки боятся холода, зашлись на морозе, а сейчас отходят в тепле, и так их муторно коробит, что сил, кажется, нет. И что так? А вот жары не боятся, любой чугунок из печки горяченный голыми руками подхватывает и хоть бы что.

Настасья дома, на месте, а сын ещё в пути. И болит её сердце, будто не он там пробирается и юркает по снегу, а она сама, к дому, к семье торопится. И кому легче, сыну в дороге или ей в тёплой избе, поди, знай. Ей жалко Лёшку, она знает, что из-за неё он мучается. Она старая. Настасье восемьдесят, а что, без смерти не помрёшь. Да хоть и жизнь не ахти какая, всю неделю одна да одна, редко какая старуха на огонёк забредёт, да и здоровье аховое, а умирать не хочется. Правда-неправда, а Лёшка не велит. Живи хоть до ста, говорит он, ходить всё равно буду.

Только странно получается, этого Настасья понять никак не может, едет к ней Лёшка в одну субботу, в другую, третью, всё едет, только доехать до неё никак не может. В жизни Настасья всё одна да одна. Она вздыхает и смотрит на часы. Время полпятого, теперь, верно, и дошёл её сын до большака. По натоптанной тропке ходьбы здесь молодыми здоровыми ногами на сорок минут. Перепотел Лешка на такой дьявольской дороге и теперь, остывая там, стоит, мёрзнет. А возьмёт, не возьмёт его автобус – Бог знает.

Ложится Настасья рано, часов в семь. На улице ночь, и в доме ночь. Огня она не зажигает, зачем зазря свет палить.

Лёшка у неё добрый, хороший, уже в кровати, лёжа на боку, думает она о сыне. Той зимой, когда ещё в деревне лошадь была, в баню и из бани на санях возил. А в этот год на заклюках. Эво, в прошлую субботу ужарилась она очень, да и идти не смогла. Стыдно ей было на сыновней спине ехать, а что поделаешь, коли старость совсем одолела. В город звали и Лёшка, и невестка. Не поехала. А зачем, квартирка у них маленькая, мешать только. А здесь она сама себе хозяйка, что хочешь, то и делай. Нет тебе никаких командиров.

 

Маялась, маялась Настасья всякими хорошими и дурными мыслями и под конец уснула. Сколько спала, Бог его ведает, только почудилось ей или наяву, как кто в дом вошёл и у порога стоит.

– Кто там? – проснувшись, беспокойно позвала Настасья.

Подождала, ответа не было, показалось. Кто войдёт, ежели все двери заперты. Кряхтя поднявшись с постели, Настасья тихо бредёт к ведру. По малому она давно уже ходит в доме. На этот раз не успела ещё как следует сесть на ведро, как что-то качнуло её и бросило вниз на пол. Ударившись, Настасья чувствует, как всё равно что оторвалось у неё внутри. И боль, мгновенно помутившая её разум, страшная, резкая, как каменным угольем обжигает всё в груди. Она кричит, громко кричит, но крик этот как дым растворяется, тает в глухих стенах дома, так никем и не услышанный.

 

Схватились Настасьи где-то к обеду следующего дня. Груня, что пришла посидеть к Наталье, глянула в морозное окно, да и говорит:

– А что это нонче и окна у твоей соседки не распечатаны. – Дома стояли неподалёку.

– Про что это ты? – недослышала Наталья, она была в заборке, наливала и ставила чайник.

– Окна, говорю, у Настасьи не раззанавешены.

– Спит, может, наверное!

– Какое там спит, до такого-то часу, тебе ли не знать, что рано встаёт, – ворчит недовольная Груня.

Что-то жуя, переваливаясь с боку на бок, подходит наконец и тучная Наталья.

– Случилось, верно, что-то, – сразу говорит она.

– Умерла, что ли? – испугалась Груня.

– Сразу и померла, может, заболела, сходила бы ты спроведала, – предлагает Наталья.

– Не… Я боюсь, – замотала головой Груня. – Ты бы лучше сама.

– Что сама, или не знаешь, что как мой кобель её последнюю курицу затрепал, так я ей и на глаза не надо.

– Как хошь, а и я не пойду, – упрямится Груня.

Молчат, одна стоит, другая сидит.

– А вот что, сходи-ка к Гришке, он-то разведает, – предлагает Наталья.

Груня мнётся, медлит, идти по морозу кому лишний раз охота. А как бы и надо. Некому больше. Пока Наталья на своих больных ногах добирается, так в одном месте не раз стемнится.

 

В доме у Гришки дым коромыслом. Курит он без конца. Одна самокрутка кончается, новую от этой же прикуривает. Потолок пожелтел, борода пожелтела, да и сам он пожелтел. В деревне с недавних пор Гришка единственный мужчина, остальные все перемерли, и потому-то цену себе знает.

– Что, черти волосатые, пропали? – нахально ухмыляется он, искоса поглядывая на Груню. – То-то же. Ну, не беспокойтесь, сейчас поглядим, – говорит он, начиная одеваться. – Тут так и вспомните, а когда подзагуляю маненько, так фиг стопочку нальёте.

По улице Гришка идёт бойко, торопливо, но это ему так кажется, теперь его нога на ходьбе не поёт, а едва шевелится. Не тот, что раньше, куда ни кинь, а возраст, ему тоже под восемьдесят.

– Вишь, и конь не валялся, – входя в заулок, говорит он запыхавшейся позади него Груне. Та молчит, слова не выговорить, от спешки грудь сжало.

Проваливаясь покуда-некуда в снег и изрядно матерясь, Гришка с большим трудом добирается до закрытого белыми занавесками окна. С трудом переводя дух, стучит. Молчание. Стучит сильнее, так стучит, что и сам слышит этот стук, как ветер, проносящийся по дому.

– Померла… – всхлипывает Груня.

– Тихо ты, шалавая, – приструняет её Гришка. – Так уж и померла!

Снова, теперь уже сжатым кулаком, стучит в окно. Гнутся и ухают натянутые до предела стёкла, готовые вот-вот лопнуть, а ответа всё нет и нет.

– Теперь уж всё, что-то здесь неладно, – всерьёз забеспокоился и Гришка. – Что-то здесь не так, – повторил он, с большим трудом выбравшись из глубокого снега на более-менее угадывающуюся под ногами тропку.

Стоя в раздумьях, зачем-то пошарил по карманам рваной стёганки, хотел, наверное, закурить, и лишь нервно махнул рукой и направился к двери в сенях. Засовы у Настасьи были крепкие, и на что надеялся Гришка, но едва он надавил на дверь, как она сама собой открылась, слегка скрипнув намороженными петлями. От такой неожиданности Гришка и сам в непонятном испуге отпрянул в сторону. Громко ойкнула идущая тенью по его пятам Груня.

– Что это ты, – озырнулся недовольно Гришка, и снова, набравшись духа, открыл дверь в сени, а затем и в сам дом.

 То, что он увидел, сразу остановило на месте, едва Гришка переступил порог. Да и не просто не пустило, а как здоровенными гвоздями ноги на время к полу присобачило.

 

Гришка как-то оторопело оглядывал опрокинутое на бок ведро с помоями, лежащее ничком в разливе этих нечистот замершее на последнем вздохе тело Настасьи. Молча взирал он на исцарапанную, как зубами выеденную, краску пола возле её вытянутых до предела рук, согнутых, как в последнем броске, скрюченных пальцев. Возле почернелого, до неузнаваемости изменившегося лица Настасьи застыла тёмным небольшим озерком лужица крови.

– Убили… – выглянув из-за плеча Гришки и сразу всё одним махом прикинув, истошно, во весь голос завопила Груня.

– Убили же… – ещё громче, ещё сильнее кричит она и, как угорелая, совсем по-молодому бросается вон из дома.

Толкнутый в спину Гришка, непонятно поддавшийся этой глупой Груниной панике, не соображая зачем, тоже как ошпаренный выскакивает вслед за ней. «Что это я, а?» – только на улице, прихваченный морозцем, опамятовался он.

– Эй, куда ты? Клуха старая, – пытается Гришка остановить бегущую, спотыкающуюся на снегу Груню.

Всё напрасно, та как ничего не слышит и не видит. Кто как толкает её вперёд, не давая останавливаться.

– Ну и чёрт с тобой, – сердито сплёвывает на снег Гришка, стоит минуту в раздумье, а потом снова возвращается в дом, откуда так постыдно сбежал. Теперь уже он смотрит на эту неприятную картину более спокойно, чем раньше. То ли глаз его попривык, то ли здравый жизненный рассудок взял верх. Успокоил.

– Эх, Настюха ты, Настюха, вишь ты, как билась, бедная. Жить хотела. Небось кричала, а кто услышит, – угрюмо произносит Гришка и чувствует, что плачет, и не так плачет, как все, а внутренне как-то, без слёз. Но горюй не горюй, а дела делать надо. А что надо и как надо, и что он сейчас сможет для неё сделать, этого ещё Гришка пока не знает. «Перво-наперво, – размышляет он, – нужно вытащить её из этой грязи».

Гришка осторожно, словно боясь разбудить, обходит стороной распластанное на полу тело и заходит с головы – так, он считает, лучше, чем с ног. Лежит Настасья в голубом однотонном ситцевом платье, которое, видать, ещё служило ей и ночной сорочкой. Гришка цепко берётся руками за обвисшее на плечах платье и тянет. Но тело Настасьи как примёрзло к захолоделому полу, с места ничуть не стронулось. А у Гришки не столько дряхлые руки от непосильного напряжения, сколько подорванная в своё время поясница, застрелявшая, как из пулемёта.

– Стерва старая, – заматерился не на шутку осерчавший Гришка. – И чего убежала, рвань. Вдвоём-то куда сподручней, – на чём свет стоит клял он оставившую его одного Груню.

Со второго захода он несколько сдвинул Настасью с места, протащил немного и остановился. Тяжело засопел, закашлялся.

С третьей, последней попытки Гришка наконец-то вытащил её на чистую половину пола и облегчённо вздохнул. Самое большое дело, как он посчитал, было сделано. Время бы покурить, да разве задымишь в такой ситуации.

Сидит Гришка задницей на полу, а у колен, промеж ног, лежит бездыханная Настасья. Спит себе беспробудно и не ведает, что Гришка здесь, рядом. Любила она его смолоду. А он нет. Что ж, сердцу не прикажешь. Не на ней женился Гришка, и она не за него вышла замуж. Чувствует Гришка, что на большее сил нет, пусть не ругает, пусть пока так. Он медленно встаёт с пола и измученно волочится к двери.

 

В доме у Натальи его ждут.

– Ну, как она там? – спрашивает его подошедшая ещё и Веерка.

– Как, да поднялась, сейчас вас придёт спроведать, – сердито съязвил Гришка.

– Что ты, перекрестись, – в испуге замахали на него руками.

– А что тогда и глупость спрашиваете, – почти валясь на стул, добавляет он. Эх, и стакан бы сейчас садануть самое время, да разве дадут, подавятся, вытаскивая из кармана кисет, думает Гришка. У него водка не водится, разве устоит. Хоть и в возрасте, а выпить любит.

– Ну, что делать будем, бабы? – скрутив самокрутку и пустив первый густой клуб дыма, спрашивает Гришка.

Они все были здесь, вся теперешняя деревня.

Бабы молчат, они потрясены, и горюют теперь не столько по умершей Настасье, сколько переживают за себя, за свою безрадостную участь. Где-то на них чёрным коршуном набросится та безжалостная смерть?

– Надо бы Лешке собчить, сами, наверное, ничего не придумаем. Кишка у нас тонка, – говорит Гришка.

– Как скажешь, телефона нет, лошади нет, и до большака околеешь, пока доберёшься, – теребит фартук Наталья.

– Ну как же, теперь хорошо живём, сладко. Возродилась Россея. Зачем за Ельцина энтого голосовали, – сердито сопит Гришка.

Сам он тогда и к урне даже близко не подошёл. Как знал, как чувствовал, что толка из этого не будет, а так, мутота одна. И баб за подолы одёргивал. А те не ему, а мужику наряженному с этим ящиком поверили. И понимал Гришка, что не из-за мнения трёх старух решилась судьба выборов, а всё равно считал их виноватыми в этой теперешней невесёлой жизни.

– Рынок какой-то чёртов придумали, – всё не успокаивается он. – Базар, так базар он и есть. Возьми у нас, эвон, в городе: что, порядок на ём есть? – да никакого. Так и тут. Раньше был в деревне телефон, был. Кто за него платил? Совхоз. Почему платил – потому как мы все кости переломали на его полях. А теперь что? Совхоз нас продал с потрохами самому дьяволу. А тот что: раз деньги начальство отказалось платить, взял да и отсадил провода, а на кой они кому нужны?

– Вон твоя дочка-то, – обращается Гришка к Верке, – насчёт телефона-то узнавать ходила, что ей сказали? Скоро, мол, и радио вам откусим. Нам невыгодно его для вас четверых держать, ладно, хоть столбы световые ещё при коммунистах деревянные на железобетонные поменяли, а то теперь опрей они – и с лампами насиделись бы. Кому что надо?

Гришка курит, а сам ни запаха, ни вкуса не понимает, он взволнован, и дым для него сейчас так, одно пустячное дело.

– Сиди не сиди, бабы, а оно всё равно надо двигать кому-то на большак, собчать нужно, – произносит Гришка.

Старухи смотрят на него испуганно. Молчат, а взгляды спрашивают: «Кому идти-то?»

– Я теперь, бабы, что был конь да и ехал. Эво, шапку с гвоздя едва снимаю. Да и одышка проклятая мучит. А лыж дам. У меня хорошие, охотничьи, провалу не будет. Так что, не взыщите, – сразу отказывается Гришка.

– Тебе, Верка, идти надо, больше некому, – не теряются в эту минуту Наталья с Груней.

– Почему мне-то? – недовольно спрашивает Верка.

– Потому как ты моложе всех, да и на лыжах не далее, как в прошлом годе, хаживала.

Сердись не сердись, а куда ни кинь, идти всё равно ей, Верке. Да и Лёшке, сыну Настасьи, она вроде как обязана. В прошлую зиму, когда ещё Верка корову держала, Лёшка за ветеринаром осеред ночи ездил. Десять километров туда, десять обратно, и десять опять туда, и десять снова обратно. Со счёту собьёшься, сколь наездил. И всё это в мороз да в стужу непомерную. Не растелиться было, и ежели б не он, то околела бы животина.

Больше не говоря ни слова, Верка собирается, а что ей и готовиться, всё на ней. Остаётся только что потуже перевязать платок да на руки напихнуть белые шерстяные дьянки.

– Позвонишь там от Тоньки, ежели, конечно, телефон там брящет. Звони вон Груниной Вальке, она знает, где Лёшку искать. Номера-то у Тоньки все, которые надо, записаны, – наказывает Наталья.

– А ежели что, то хоть в милицию звони, пусть думают, – вставляет своё слово и Груня.

– А чего милиция, ей ехало-болело, что какая-то там Настасья в какой-то там деревне Богу душу отдала. Кому что надо? – не молчит и Гришка.

 

Пока суд да дело, и ссумеряться стало. Как туманом по заснеженной земле засеяло. А мороз крепчал, обжигал лютой студенистой стужей костистое узкоскулое лицо Верки. Нахально цеплялся за неприкрытые части тела, перехватывая дыхание. До Крюкшина, так называемого большака, было километров пять, считалось так, а толком никто и не мерил. Там, по этой деревне, проходили автобусы, бежали грузовые машины, бесшумно скользили легковушки. Там была жизнь, а здесь, перед глазами Верки, снег и снег, да мороз, как палками стучащий по заснеженным стволам деревьев. Лыжи шли хорошо, ходко. К этим бы со знанием дела изготовленным деревяшкам да крепкие ноги – то и цены бы не было тому ходоку. А Верке это размашистое скольжение в тягость, в усталь непомерную. Это для Гришки с бабами она молодая, а так ей тоже под семьдесят. И там ломит, и здесь болит. Жизнь свою не на печке тёплой провалялась, а в работе, в труде. И в войну, ещё девчонкой, на оборонных окопы рыла. Потом колхоз, за палочки, как все, горбатила. А и в совхоз вошли, хрен не слаще редьки, тоже не знали, за что работали, а сколько дадут. Да не горазд подавали.

Так, за раздумьями, Верка дошла до Кривой ивины. Отсюда до Крюкшина было ещё далеко. Остановилась она и чувствует, что устала, да и так подвели её ноги, что дальше идти не могут. Хоть плачь. Только кто услышит да поможет? Летом ещё здесь есть кой-какая тракторная дорога, нет-нет, бывает, и заглянет кто из начальства с каким-нибудь государственным делом, за что-нибудь какие-нибудь деньги содрать. А зимой они не нужны никому. Только живи себе, как знаешь.

– Ну что ж, не взыщи, Лёшка, не дойти мне, – произносит Верка вслух, как будто тот перед ней стоит и объяснения просит. – И ты, Настюха, прости, теперь тебе что, а то и я окочурюсь, – говорит она, а сама понимает, что не так думает.

А ноги не идут, не движутся, как с лыжами вместе к снегу пристыли. Нет сил идти дальше, хоть убейся, а не дойти. Как добралась Веерка обратно, помнит и не помнит: то ли она на лыжах шла, то ли они за ней по глубокому непролазному снегу тащились, Бог его ведает. Очнулась в тепле, на оттоманке у порога. Верку заботливо раздевают, поят горячим чаем. Мало-помалу к ней возвращаются потерянные в дороге тепло и силы, возвращается жизнь.

– Не дошла, – говорит она виновато и молчит, потому как плакать хочется.

Гришка курит, думает.

– Иду, а за мной волки. Сел и бегут. А они легли и догоняют. Ну что, бабы, суди не ряди, а вот что, надо покуда Настасью в снег запрятать, – сказал он и сам испугался такого неожиданного решения.

– Как это в снег? – опешили бабы.

– А так, выкопать в снегу ямку и сунуть туда до времени, – уже твёрже добавляет Гришка.

– Ты что, с ума спятил? – заохали, закрестились бабы.

– А зачем в снег-то? – не может взять в толк Наталья. – Пусть себе дома лежит, что ей и сделается.

– Помирай, а рожь сей. Картошка у ней в подвале, а он у неё холодный. Топить не будешь, всё помёрзнет к чертям собачьим. А топить будешь – Настасья спортится, – более спокойно говорит Гришка и встаёт с табуретки. – Как вырою, кликну, поможете.

– Ещё чего, и не подумаем, – упрямятся рассерженные старухи.

– Ну и чёрт с вами, – бросает им Гришка и сердито вываливается из дома.

 

Яму в снегу, в огороде, рядом с домом Настасьи, он роет неторопливо, обстоятельно, как настоящую могилу готовит. Чтобы и по росту, и по ширине подошла. Силы ему злость прибавляет: за себя, за Настасью, за баб, за их безрадостную участь.

Хрипит Гришка и неистово скрипит черенком заступа и мигает им туда-сюда. Наконец, устаёт и садится тут же, на вырытый горкой снег. Распаренный, он холода ничуть не чувствует. Сейчас он выроет, потом пойдёт к Настасье. Студенистой водой вымоет её холодное лицо и насухо вытрет его чистым полотенцем. Саму её раздевать и мыть не хочет. Смолоду не видел её обнажённого тела и сейчас ни к чему. Это потом, когда Лёшка, сын, приедет, то бабы и обрядят её по-настоящему. А сейчас он отдохнёт маленько, скурит коротенькую самокрутку, длинной не хочет, а затем дороет. А дальше – ничего, бабы помогут, куда им деться.

Тихо. Только нет-нет, да и взбрехнёт то ли на него, то ли на кого другого дворовая собака Натальи, да косой месяц нет-нет, да и заглянет в хмурое лицо Гришки. А так для него больше ни свидетелей, ни судей не было.

А что до Лёшки, то приедет, когда Бог даст.