Время наших надежд

 

 

 

Сколько я себя помню, Игорь жил в мансарде на Нарвской. Она была для него и домом, и мастерской. Долгое время он писал маслом; я видел его работы… Что-то надломленное жило в каждой картине. И обнаженные женские тела (не фигуры, а именно тела, соблазнительные и возбуждающие), и двоякость трактовки пространства, и картины в картинах, и, наконец, закрученные вверх усики Дали, незримо присутствующие в каждой из его работ. Но это был не плагиат – лишь поиск себя, своего стиля и места.

А потом появился фарфор. Игорь стремительно ворвался в его роспись и обрел себя в ней в полной мере. И сразу возникла тема больного города. Дома с кривыми углами и арками, уходящими в никуда; плывущий по Фонтанке летучий голландец; лицо Творца, собранное как конструктор из гнутых хрущевок, фронтонов, темных окон и шпилей… Это лишь часть образов. Метафизика Петербурга оживала на фарфоре в своей самой явной сути: освобожденная от лишнего и надуманного, пошлого и банального. Игорь писал даже не город – его душу! И видел ее великолепно. И сам фарфор от этого оживал!

Но мне никогда было неясно, ради чего живет он сам. Творческие взлеты обрывались запоем и разгулом сразу после того, как работа сдавалась клиенту на руки. Всегда холостой, с периодичностью пьяненький, с возрастом циничный, – Игорь жил только потому, что ему живется, иных причин на горизонте не намечалось. Порой возникали мимолетные цели практического характера, но и они со временем себя исчерпывали. Отстроить второй этаж на даче, сменить машину, – незначительные кусочки мозаики, что раскрывают нам орнамент, а на месте главного полотна по-прежнему оставалось пустое место.

Он всегда старался убедить меня и окружающих, что пишет без вдохновения, на одном мастерстве. Но делал это без умысла, подспудно. Всегда ворчал в седеющую бороду о том, как достала его эта работа, со вздохом разводил краску и заставлял глаза не блестеть. Может, так оно и было на самом деле; может, и вправду вдохновение его покинуло; или перешло на такую стадию, когда всецело подчиняется мастерству. Я не берусь об этом судить. Но возможно и то, что Игорь просто устал от него. Как устает рыбак от запаха рыбы, но бросить рыбалку уже нет сил. И в этом не было и намека на позу.

Мы ввалились в прихожую шумно и неловко. Я не предупреждал Игоря заранее, в плане случайных компаний он был своим человеком, но под дурную руку мог и выгнать. Но в этот раз не выгнал. В таких визитах был элемент игры, правила которой не оговорены заранее. Мне хотелось похвастаться талантом своего дяди – художника; ему же это не могло не льстить с одной стороны, но с другой – он совершенно не нуждался в чьей-либо похвале. Во-первых, как художник он уже состоялся; во-вторых, в подобной ситуации похвала рассматривалась как элемент вежливости.

На то время Игорь не пил и от портвейна деликатно отказался. Я попросил поставить Jethro Tull . Он усмехнулся:

– Не надоело еще?

– Эта музыка не может надоесть.

– Да уж. Особенно когда каждую ноту наизусть знаешь.

Но Jethro Tull нам поставил. Орлов узнал с первых же звуков.

– «Глупый как пробка»… Знатный альбом. У вас вся фонотека такая?

– Такая и лучше. Говна не держим.

– Значит вы свой человек. Дима много о Вас рассказывал. – Юра зачем-то сделал акцент на местоимении.

– Ну что ж… Приятно слышать. – Игорь снова усмехнулся. – Димуль, если голодные, в холодильнике пошукай чего-нибудь… Вы извиняйте, господа хорошие, мне еще поработать надо, – снова повернулся он к Орлову. – Так что часик тут без меня как-нибудь. – И сел за стол.

Мы сделали бутерброды, пили, ели, в полголоса переговаривались. Орлов рассматривал картины вскользь, но в то же время, как будто вырывал взглядом со стены каждую по отдельности. Глаза его словно фотографировали каждую работу, и уже в своей голове он давал оценку этим фотографиям. Хотя по лицу его ничего нельзя было угадать, но спокойный голос – не слишком, но тише обычного – намекал на нервозность.

Конфликт не родился внезапно. Он нарастал медленно, подчиняясь законам эмоций и ситуаций. Пожалуй, что и предотвратить его не было вариантов. А потом уже не имело смысла что-либо сглаживать.

– Скажите мне, как вы пишите? – спросил Орлов.

Игорь нехотя оторвался от работы.

– В каком смысле?

– Ну… творческий подъем там, настроение…

– Да чушь все это. Надо работать, сажусь и работаю.

– Без вдохновения?

Игорь крякнул.

– По-разному. А вообще, оно на хрен не нужно. Работают руки и голова. Воть. – Он довольно потер руки. – Ну, все, на сегодня хватит.

Юра казался вежливым и обходительным, улыбался, но в глазах все чаще стал появляться этот его жесткий блеск, что придавал ему безумия в споре, что сокрушал все доводы и отзывался в голосе двуручной железной пилой.

– А ты художник? – К моим друзьям Игорь всегда обращался на «ты».

Орлова это слегка покоробило.

– Нет, я музыкант. И в будущем композитор. – Он посмотрел с вызовом.

– А… Ну… Тоже неплохо.

И тут Орлов стал говорить быстрее, возникли жесты и коронные отводы мизинца.

– Я только одного не могу понять, – вы уж объясните. Вот вы художник. Полотна там, фарфор… Это нюансы. Но как можно что-либо создавать без вдохновения? Это душит развитие! Это же… бег на одном месте!

Игорь громко захохотал.

– А я никуда не тороплюсь.

– Но для чего тогда все это? – Орлов закипал.

– Да вот кушать иногда хочется, знаешь ли.

– То есть только продажа?

– Ну а для чего же еще?

– Есть эстетические ценности!

– Стар я для них. – Игорь медленно и со вкусом закурил. – А есть постоянно хочется. Да и любитель я вкусно пообедать. – И довольно похлопал себя по животику. – Да и барышню пригласить в гости иногда хочется.

– То есть… – Орлов помялся. – За деньги? Проститутку?

– Нет, принцессу датскую!

– Но это же пошло! Это… – я впервые видел Юру растерянным.

– Да брось! Дело-то житейское. Ван Гог драл их и не стеснялся.

– Да он… – Юра покраснел и поперхнулся. – Он им картины показывал!

И вот тут Игорь от души захохотал. И для Орлова этот смех стал красной тряпкой. Дело было даже не в сути спора, не в словах – в принципе! Этим смехом разоблачали его наивность, его возраст, гордыню. Его примеривали на глазок, как хороший портной прикидывает размер костюма. А примерка ошибочной оказалась. Костюм висел мешком, брюки волочились по полу, а из-под длинных рукавов торчали только кончики пальцев с нестриженными ногтями.

– Конечно, показывал, конечно. – Игорь продолжал смеяться. – Драл их, а потом показывал. Или художник уже не мужик по-твоему?

И он засмеялся еще громче, еще веселее! А на Юру вдруг стало жалко смотреть. Вся его самоуверенность, вся гордость улетучились, словно и не было их никогда; руки задрожали, а взгляд заметался из стороны в сторону, не в силах отыскать для себя точку опоры. И чтобы скрыть ото всех наворачивающиеся на глаза слезы, он резко отвернулся, замер на мгновение и, чувствуя, что не удержит рвущийся из глаз соленый поток, бросился в прихожую.

– Эй, ты чего? Да что я сказал-то? – Игорь оборвал свой смех.

Орлов не ответил. Он очень быстро обулся, сорвал куртку с вешалки и выбежал вон, оставив дверь нараспашку. Мы неловко засобирались следом.