Вся жизнь

…Я подходил к нему и спрашивал: «Что такое свобода?», мне хотелось знать это и знать, как он это знает. Он отвечал хмуро: «Это много часов впереди, с которыми не знаешь, что делать». Я бежал за ним, как болонка: я был гораздо меньше него, и, не унимаясь, продолжал: «Так лучше быть в кандалах? Лучше, чтоб кто-то все время держал? А разве это свобода, когда не знаешь, что делать: ты же оказываешься в рабстве своего незнания, неумения жить?» Но он только хмурился еще больше, а вид его говорил: когда-нибудь поймет. Так было часто. Перекинувшись парой слов, мы прекращали несостоявшийся разговор, словно выпускали из рук только что пойманную пчелу, и долго шли дальше вместе, стопа в стопу. Я никогда не знал, куда и зачем. Я молчал и не спрашивал, потому что молчал он, не хотел мешать. Но в молчании этом не было неловкости или неуютности. Молчание, и каждый сам по себе. Молчание, но оба слиты в общем молчании.

Смотрел на небо и море, на волны и стрекоз. Он, может быть, тоже смотрел. Облака постоянно менялись: почему небо называют вечным?

Я никогда не видел, чтобы он спал. Я выглядывал из-за щели между натянутых кусков ткани ночью, желая хоть раз всмотреться в его спящее лицо, но в этих попытках всегда засыпал сам, а он, сгорбившись, сидел у костра с ружьем и охранял меня, хоть и знал, что наш край необитаем. Каждую ночь его морщины становились глубже, чем днем, а на лице появлялись капельки пота: то ли от огня, то ли от огня мысли. Я воображал себе, что каждую ночь он медленно сгорает, а наутро появляется снова, рождается для меня.

Любил ли он меня? Я не знал, но когда мы подолгу шли рядом, мне казалось, что любил. По-другому я не мог объяснить себе его постоянное присутствие, не заставлял же он себя быть со мной. К чему такие жертвы? Зачем ему я?

А потом он исчез. И я сразу понял, что навсегда. Я мог бы, конечно предположить, что он являлся лишь плодом моего воображения (которое извечно заводит меня в непроходимые места и тупики, изводит), моего умения жить в иной жизни, не такой реальной, как настоящая. Не такой реальной? Но я не мог придумать его так. Меня бы не покидало чувство, что я его творец, и я бы не вглядывался в лицо, желая разгадать и разглядеть. Если бы мое воображение придумало весь этот образ – не будем отделять воображение от меня самого – если бы я придумал этот образ, я знал бы его, как художник знает свою картину: так же детально, вплоть до мельчайшего мазка, удачного или погрешившего против реальности. Нет, весь облик, все слова доказывали, что он существует независимо от моей воли.

Когда он исчез, я знал, что мне нужно смириться и научится быть без него. Но я запутался совершенно в своих попытках. Он говорил мне когда-то, что есть другой мир, простой и реальный. И я тщетно пытался ощутить эту простую реальность. Все возвращало к мысли о том, что реальнее прошлой жизни ничего и нет. Я очутился в мире, где полно людей, снующих без остановки, без передышки, бегущих (к цели?), убегающих (от преследования?). Двойное нет! Я очутился в мире, который не подчинялся моему пониманию мира.

Настоящее стало выглядеть нелепым сновидением без конца. Иногда я выходил на площадь города, садился на большой камень. Меня удивляло павильонное солнце, небо, властно держащее землю под колпаком. Там, где я был с ним, небо и солнце не казались такими равнодушными, облака не плыли так гордо, а танцевали и приглашали танцевать… Однажды я вышел на балкон в полночь, было темно, на соседних балконных веревках сохли простыни. Я любовался ими: с одной стороны они, выкрашенные ночью в краску чернее черного, были черны, с другой, освещенные легким светом комнатной лампочки, отливали золотом. Чернота и золото, отграниченные такой четкой и прямой линией. Не сводил с них глаз. А потом пошел дождь, и на балкон вышел хозяин, раздетый по пояс, небритый и большой. Он отцеплял прищепку за прищепкой, разрушал всю красоту, все совершенство вещи. Я понимал, что, должно быть, он страшится, что простыни вымокнут, но чего бояться мокрой простыни, пройдет ливень, и она снова станет сухой. Такие вещи никак не укладывались в моей голове, не могли уложиться. Из мелочей складывается отношение к крупному.

Но нет, я вовсе не был странным, всему изумляющимся чудаком; ни чудаком, ни чужим. Я работал, как и все, говорил с людьми о фильмах, машинах, последних модах, девушках, шутил, мне отвечали, мне улыбались. Во время разговоров мне никогда не было тошно, всегда после. Тогда окружающее теряло всякую значимость, мои шутки, слова становились мне же и ненавистны, они как-то находились вне меня и возникали не во мне. Непонятно, зачем, я пересиливал себя, чтобы озвучить то, что вне меня, приписывал себе то, что мне вовсе не принадлежит. Тогда я вспоминал наше с тем странным человеком молчание, оно делалось каким-то таинственным счастьем и возбуждало во мне непередаваемое чувство печали, на которую пролили много-много света и добра, все вечное отражалось в том молчании, вся вечность…

Я был таким, как и все, вернее пытался быть. Хотя иногда мне казалось, что все также пытаются и на самом деле гораздо глубже, чувствительнее и тоньше воспринимают каждое колыхание штор в комнате, каждое наступление сумерек, каждый новый круг в луже от капли воды. Я хотел в это верить и представлял мир карнавалом, маскарадом, а точнее – примерочной, где раздают одни и те же маски, одинаково равнодушные, одинаково безучастные. Я повторял себе: это всего лишь праздник нарядов. Может быть, я и приукрасил этот мир. Я пытался быть, как и все, но вспоминал моего странного господина, и становилось тошно от притворства.

…Каждый вечер я прекращал день. Ложился в кровать и покрывал себя одеялом. Я был в полном сознании каждый вечер, но покрывал себя одеялом. Это казалось смешным обрядом, страшно неестественным, усыплением себя. Я понял, почему тот странный человек никогда не спал: он боялся всякой фальши, всякой традиции, всякого «положено» (человеку положено спать! человеку нужно! человек должен!).

Когда находили минуты задумчивости, когда я бился над жизнью и, понимая, что она уходит (а она уходила), не мог схватить ее пальцами и сжать разлинованными судьбою ладонями, я бродил по городу, заходил в кафе, пил чай с пирожным, глядел в окна и искал глазами таких же неприкаянных. Не находил. Зато оставлял кружки с кусочками лимона на дне. Крýжки с кружкáми лимона…

Вот я и написал биографию, какую хотел. Без дат и готовых фраз, без начал и концов. Написал свою жизнь. Странна? Нет сведений о рождении? матери? отце? учебе? работе? жене? Когда-то люди не учились и не играли свадеб, но тоже жили. Жизнь – постоянная смена мелочей: лимон в кружке, шторы и простыни, распавшееся облако в небе. Я и сам вижу, что написал много странного, нереального, неважного. Но только вся жизнь моя – подмена понятий. Для меня странно самое нестранное; важно – самое незаметное, спрятанное, неразгаданное, неотысканное; реально – самое… не стану продолжать. Многого я не нашел и не понял. Так и не понял, что есть свобода. Это чувство? Наверное, что-то вроде любви и восхищения, нечто возникающее от переполнения души и повышенной чуткости. А потому – мимолетное (как переполнение души и повышенная чуткость)… Зато я дал определение жизни, вернее, не я, а мой странный неспящий. Жизнь – это много часов впереди, с которыми не знаешь, что делать. Я совершенно не знал. Но только к чему знать?