Луна высоко

 

 

В этом мире истинны только те мысли, которые приходят в голову утопающему, пытающемуся спастись. Всё остальное – риторика, поза и, в сущности, фарс.

Хосе Ортега-и-Гассет.

 

 

 

 

В сгоревшем доме когда-то жил сосед, механизатор на пенсии, свихнувшийся на почве православия. Он так хотел увидеть Бога, что допился до белой горячки. Может быть, и увидел: ведь он никому не давал подробного отчета о своих галлюцинациях. Может быть, он увидел то, что посчитал Богом, и тогда смерть умерла для него, и он позволил себе спокойно и безбоязненно уснуть с горящей сигаретой в руке. Саша медленно идет к дому. Неплохие мысли, неплохой отдых.

Сегодня жизнь не течет, как река, а ползет, как полумертвая гусеница. По инерции, не подозревая, что скоро произойдет, не понимая, что она скоро сдохнет.

Обочина. Серая сухая пыль, в которой блестят куски стекла. Несколько десятков метров до дома. По левую руку от нее – сарай, в котором раньше дробили зерно. Вокруг сарая – остатки леса. Кусты бузины, обглоданные козами. Отец выходит ей навстречу из-за кустов и смотрит слегка удивленно.

– Ты почему этой дорогой пошла? Не могла через поле пройти?

– Какая тебе разница?

Это штамп – мол, у психов должны подозрительно блестеть глаза. Но это правда. У многих еще бывает мутный взгляд, как у пьяных. Она несколько секунд всматривается в него. Она слишком к нему привыкла.

У него всегда был такой взгляд.

– Ты специально этой дорогой шла, ты все знала. Тебя предупредили. Если вы все вместе соберетесь, вы меня загоните в гроб. А мне не гроб нужен, а памятник при жизни.

Он говорит гораздо спокойнее, чем обычно.

– Теперь я свободный человек. Теперь не будет черной дряни. Ты не боишься, да? Шибко умная да шибко грамотная! – Он жестко усмехается.

Говорят, если психу смотреть в переносицу, чуть выше уровня глаз, он утихнет.

Он раздвигает кусты и предлагает: – Смотри!

Она сама была виновата.

Отец сказал Любе: пойдем прогуляемся до сарая; она так привыкла выполнять все его требования, что не спросила: почему это ты решил туда пойти, что там, собственно, делать? – и когда он вел ее туда, вспомнил, что у него нет с собой ничего подходящего, только складной туристский ножичек в кармане, с несколькими лезвиями; толку от него мало, но его можно зажать в кулаке и ударить, как кастетом. Если ударить несколько раз, наверняка убьешь. Вот что можно сделать возле сарая. Он не помнит, где этот нож теперь. Высшие силы забрали его, чтобы дать отцу понять, что миссия выполнена. Мальчишек он задушил на кухне и по одному оттащил сюда. Никто не видел. Все ушли. Некому было смотреть. Люба лежит лицом вверх. У нее серое-серое лицо. Ей ничего не нужно было делать, чтобы стать виноватой. Отец знает: вина и так была с ней, вина была в этих чертах, в ее волосах, собранных на затылке, в складках платья.

Наверно, у нее было несколько мгновений. Она могла отбиться, но словно окаменела. Она даже не смогла, наверно, испугаться по-настоящему: для этого иногда тоже нужны силы. В траве блестит небольшой складной нож. Отец не видит его. Он приближается к Саше и, усмехаясь, спрашивает:

– Что ты сделала за сегодняшний день?

 

Она не зовет на помощь. У многих женщин, которых в детстве доставали физическими упражнениями, в первый момент не срабатывает эта реакция. Срабатывают другие: ударить, убежать. Надо оказаться подальше от леса, поближе к домам, чтоб были свидетели. Она срывается с места. Ее даже не потрясает, как это ей сейчас удается так быстро думать. У него нет с собой другого оружия, он все бросил и забыл, но он может догнать ее, добежать до поленницы и шарахнуть ее поленом по голове.

Этого не должно случиться. Он ловит ее за руку, тащит к калитке.

– Ты позоришь меня, – бормочет он. – Позоришь такого отца, как…

Саша в легком шоке и не чувствует боли. Головой она понимает: ее влекут вперед с такой силой, что, может быть, уже сломали руку. Он ведь тоже может не чувствовать боли, так бывает с сумасшедшими. Кто мешает это проверить? Она изворачивается, локтем свободной руки бьет его в кадык. Отец, пошатнувшись, выпускает ее. Она вытаскивает нож из кармана. Нож с тяжелой рукояткой и выкидным лезвием.

Почему он не ударил ее в висок, в солнечное сплетение? У него был шанс. Она бы уже валялась там, возле сарая. Он слишком расслабился. Думал, с ней справиться проще, чем на самом деле. Он мог бы оторвать от забора штакетину с гвоздями, швырнуть в нее. Саша не знает, что отец боится таких ножей. Никто ей об этом не говорил.

Она хочет сказать: стой здесь, – но чувствует, что он, делавший все и всегда ей назло, даже сейчас сделает ей назло, даже сейчас, когда боится.

Ей приходилось сталкиваться с агрессивными парнями на темных улицах. Это почти всегда были трусы, не обладавшие, по мужским меркам, ни настоящей физической силой, ни реакцией. Они любили другое сопротивление: когда полузадушенно визжат, кусаются и царапаются. Она не умела так сопротивляться. Только по-другому. Один из них, увидев, что она выхватила нож с привычной, почти профессиональной быстротой, спросил: испугалась? – и сбежал сам. Он мчался во все лопатки.

Но у твоих родственников гораздо больше поводов ненавидеть тебя, чем у маньяков из подворотни. Гораздо больше возможностей прикончить тебя. Он смотрит на нее, не шевелясь. У него такие же серо-голубые глаза, как у нее. Когда он орал на нее, его глаза были гораздо более безумными. До какой же степени надо свихнуться, чтобы казаться таким нормальным?

Ее никто не учил гипнотизировать психов. Ее учили перерисовывать в тетрадь чертов вид мозга изнутри. И ещё латыни. Кому, к черту, нужна сейчас латынь?

Кажется, отец уже около минуты стоит абсолютно неподвижно.

КататонияРазновидность шизофрении, связанная с нарушением рефлексов. Больной может долгое время сохранять полную неподвижность. Слава Тебе, Господи. Она почти счастлива. Но она не может так стоять. Она сжимает левую руку в кулак: кажется, ничего не сломано. Это совершенно определенно не костная боль. Надо сматываться отсюда, блядь, надо сматываться: он может придти в себя. Она не может его убить. Только киллеры и психи имеют право спокойно убивать людей. Нормальных за это сажают в тюрьму.