Шалица

 

 

 

Тамаре пришлось подождать, пока Светка освободится: возле её прилавка собралась очередь. Увидев, наконец, Тамару, Светка взглядом спросила: чего тебе, это? По новому закону спиртное в магазине не продавалось, но у Светки оно водилось, и она при случае выручала. Тамара качнула головой: нет-нет. И Светка непонимающе пожала плечами, занялась с покупателями. Когда же очередь иссякла, Тамара подошла к прилавку, зашептала на ухо перегнувшейся к ней Светке:

– Выручи. Ребят покормить хочу. От души. Я скоро с тобой рассчитаюсь.

– Ладно, – разогнулась Светка. – Чего же тебе надо?

– Давай конфеты, сахар, молоко. Рыбу вот ту можно. Ещё что? Да, пирожное. Побольше. И тесто давай. Сама пирожков напеку.

Светка набирала того и другого, и её одолевало любопытство: с чего это Тамаре вдруг припала такая охота? Не вытерпела, спросила. Тамара помолчала, прикрыв глаза, и сказала правду. Первому человеку, Светке, совсем неожиданно для себя сказала о том, что завтра у неё отберут детей. Её Юрку и Славку, отберут. Увезут куда-то. Но пусть, пусть они будут знать, что и у них был тёплый угол, и у них была мать, которая их вкусно кормила. Пусть... Они уже большенькие, они запомнят этот прощальный вечер.

Тамара беззвучно плакала, а Светка глядела на неё остановившимися глазами и не знала: верить или не верить. Страшно. Непривычно.

С полной сумкой в одной руке и с банкой молока под мышкой, Тамара вышла из магазина, тропинкой, пробитой в снегу, направилась к общежитию. На пути у нее стояли трое парней. Одного она узнала: Седой, Светкин друг, когда-то вместе со Славкой работал на дальняке. Седой подошел к Тамаре:

– Привет. Забурела, Томуся?

– А ты позавидовал?

– А чего это ты на меня глазищами-то полыхаешь? Ой-ой, обожгусь!

– Брось, Седой. Не кривляйся. Не до этого мне. Пусти.

– Не торопись, Томуська, стольничек одолжи. А? Видишь, до чего довела судьбина интеллигентного водилу? Прошу у вдовы. Ну, как?

– Никак. Нет у меня. И было бы – не дала бы. Бугай ты, Седой. С такой мордой...

– Погоди, не ругай, не муж я тебе ещё.

– И не будешь. Отнеси меня господь и царица мать небесная.

– Ну всё же, одолжи. – Седой взял Тамару за руку выше локтя.

И тут она озлилась, выдернула руку, чуть не выронив банку с молоком:

– А ну, пошёл! Еще раз лапнешь, то тебе лапы отшибу! Пацан! Понял?

– Да ты че, Томуськ? Шутки понимать перестала?

– Хватит, пошутили!

Тамара зашагала прямо на стоящих поблизости ребят. Они отступили с тропинки. За спиной она услышала:

– Да чего ты с ней, двинул бы в лобец эту шалицу...

– Замолчь! – Голос Седого. – Не знаешь – не вякай. Она в законе у дальняков. А эти ребята шуток не любят. За неё...

Тамара не расслышала, что будет им за неё, но осталась удовлетворённой: значит, старое помнится, Славка ещё на памяти у людей.

Напоминание о том, что она в законе у водителей-дальнобойщиков, то есть под их покровительством, было приятно ей. Вон оно как! А она уже совсем начала забывать о них, о Славкиных друзьях, сторонилась, скрывалась, не хотела попадаться им на глаза. Во-первых, чтобы лишний раз не тревожить себя, свою память, во-вторых, чтобы не отчитываться, хотя и не обязана, за свою нынешнюю жизнь. И о ней как-то стали забывать.

 

В комнате нагрелось. Окна уже запотели, по ним сбегали первые слезинки. Ребятишки сидели на поваленных табуретках по обе стороны от «козла», о чём-то дружно разговаривали, смеялись. Увидев мать, вскочили, запрыгали вокруг, пытаясь заглянуть в сумку, проверить, чего она принесла. Пришлось тут же усадить их за стол. Налила им для начала молока, положила на тарелку пирожные, повидло, ломтики батона.

– Ешьте, а я начну прибирать в комнате. А то у нас тут... медведь ноги переломает.

Довольные шуткой матери, ребятишки закатились смехом.

– Осторожней, не поперхнитесь. Ешьте аккуратно.

В платьишке, босая, с платочком на голове, под который убрала волосы, лёгкая, проворная, она летала по комнате, протирала пыль, убирала ребячью одежду, обувь. А прибрав, принялась мыть полы. И думала, думала, думала, наслаждаясь покоем и семейным уютом: «Господи, всегда бы так. Хорошо-то как. Ну что ещё надо мне? Что? Почему я не такая, как все? Почему все беды и несчастья на меня валятся? Эх, голова моя бестолковая. А всё оттого, что хотела налегке прожить. А живи, как все, то и горевать не о чем. А теперь вот... Ой, мамушка родная! Да как же я теперь? Без них-то?»

Ребятишки наелись, сидели на табуретках, следя за матерью, поматывая ногами. Тамара украдкой взглядывала на них: ничего-то не знают, ничего-то их душеньки не чувствуют...

В корыте согрелась вода. Тамара поставила на пол большую круглую чашку, налила в неё сначала горячей воды, разбавила холодной, сказала Славке:

– Пробуй. Хороша? Снимай с себя все и становись в воду.

С четырехлетнего вёрткого Славки тут же взлетела рубашка, за рубашкой – майка, трусики, и он смело шагнул в чашку с водой, взвизгнул, выбил из корыта обильные брызги, приплясывал, поднимая то одну, то другую ногу, привыкая к воде. Тамара принялась мыть сына. От мыла, мочалки и горячей воды вскоре кожа его, вначале сероватая, сделалась розовой. Славка мужественно терпел мыло и мочалку и всё пытался обхватить ручонкой за шею мать, склонившуюся над ним.

– Уй ты, мой сомёнок! Уй ты, мой черноглазенький!.. – приговаривала Тамара над сыном.

Таким же образом она вымыла и Юрку. И так же приговаривала над ним. Хотя Юрка уже начинал стесняться мать, сжимался под ее руками, приседал. Что ж, весной семь лет исполнится, пора начинать стесняться.

Управившись с ребятишками, посадила их в на свою постель, прикрыла одеялом. Оставалось до конца прибрать в комнате. Застелила их детскую постель чистой простынкой. Домыла пол. Вытрясла на улице половички, расстелила по комнате.

– Вот и порядок, мальчики, – остановилась среди враз попросторневшей комнаты. – А теперь сама себя приведу в божеский вид.

За занавеской она полуразделась, начала по пояс мыться. На своё тело ей неприятно было смотреть, но невольно смотрела: исхудала, кожа обвисла, вот что можно сделать над собой за какие-нибудь три года, сама себя узнавать перестанешь. Растёрлась полотенцем, накинула чистый длинный халат – давнишний Славкин подарок, уж очень любил он на ней этот халат – расчесала волосы, распустила по плечам. Подкрасилась, припудрилась и вышла на середину комнаты.

Ребятишки будто чуда ждали и увидели чудо.

– Ма-а-амка..

– Ма-а-амка наша. Красивая...

Попрыгали с койки, обступили Тамару с двух сторон, обхватили ручонками, прижались, заглядывали снизу своими радостными глазами в её встревоженные, грустные и радостные глаза. И Тамара уводила свой взгляд из-под детских глаз. Уводила. Ей было нелегко в этот вечер.

– Вот и мамка ваша. Давно вы её не видели. Давно такой она не была. А она такая. Она когда-то красивая была. Совсем недавно.

И гладила, гладила ребят по головам.

Бога Тамара не часто вспоминала, обращаться же к нему – тем более не обращалась. Есть он или нет его вовсе – об этом не задумывалась. А вот сейчас вдруг поверила – есть он, должен же он быть. Как он там называется – неважно, но кто-то должен же спасти её, помочь ей, наставить на путь истинный. А её покойный муж, Славка, вдруг ей представился богом. Да он и был для неё богом при жизни. Одним-единственным, без всякого сомнения, с великой верой в него. И через Славкин образ ей почему-то казалось, что все, что с ней произошло, – это поправимо, что с завтрашнего дня она начнёт какую-то новую, чистую, спокойную жизнь, жизнь ради детей. Всё, она примет чуть ли не монашеский облик, пересилит свою беду, свою болезнь и начнёт новую жизнь. У неё будет счастье. Дети будут расти, учиться, слушаться её, любить. Вырастут, будут работать, заведут свои семьи, а она будет ухаживать за ними, она будет нянчить внуков. И если отберут у неё, увезут, то она сделает всё возможное, чтобы в ближайшее время исправиться и восстановить своё право на детей. Она уже видела себя, тихую и смиренную, бредущую к детдому в поисках своих потерянных сыновей. И найдёт их, и вернётся с ними домой. Иначе нельзя ей, иначе она не жилец на этом свете...