Мост

 

 

 

Василий успел. Он свернул на свою улицу и увидел её в том месте, где стоял дом Друговых, переполненный народом, машинами. Над толпой поднялся красный гроб, его, видно, на вытянутых руках понесли к дороге. Звуки духового оркестра были пронзительны и тягостны.

Оставив машину возле дома, Василий поторопился к похоронной процессии. Гроб вынесли на дорогу, с вытянутых рук опустили на плечи, и тут, перекрывая звуки оркестра, засигналили, как заплакали, машины. Все, сколько было их на улице. Даже машина Василия заголосила, не прерываясь. Видно, кто-то из ребятишек придавил кнопку сигнала.

У Василия по спине побежали мурашки, зашевелились волосы на голове от этого протяжного надрывного плача машин. Показалось, что дядя Андрей не выдержит лежать в своём новом доме, встанет, его подымет этот прощальный плач машин. Но нет, он не встал, он уже никогда не встанет...

Василий пристроился к процессии и, когда мужчины сменялись, подставил плечо под угол гроба. «Лёгкий какой, – почему-то подумал он, – и маленький. Как подросток...»

Слева кто-то дотронулся, Василий посмотрел – с ним рядом идёт Клим. Кивнули друг другу. Клим трезвый, отметил Василий, печальный.

– Ты вернулся, братка? – спросил Клим.

– Вернулся, – ответил Василий.

– А у нас вот тут... Беда. Гляжу, лица на тебе нет, устал?

– Есть маленько. Почти не отдыхая шёл с Минска.

– Дай-ка я понесу. А ты отдохни. Иди рядом.

Василий уступил просьбе брата, с плеча на плечо передал эту и лёгкую, и непомерно тяжёлую ношу. Пошёл рядом с Климом.

– Что же всё же произошло? – спросил он тихонько.

И Клим так же тихонько рассказал, как погиб дядя Андрей.

 

Два дня назад потребовались машины, чтобы доставить продукты питания в дальние сёла на пору разлива. Утром загрузили несколько машин и отправили в разные стороны района. Дяде Андрею досталось ехать в заольховские сёла. Туда проехал по Ольховскому мосту, когда вода не закрывала его, была на четверть метра ниже. Оттуда возвращался к вечеру. Вода прибыла, перекрыла мост. Этот мост каждую весну перекрывала вода, он и сделан был чуть ниже её весенних уровней с тем расчётом, чтобы пропустить льдины над ним, не разбирая его. Но и высокой воды над ним не бывало. Подымется она самое большее на полметра, а выше уже не подымается, уходит в прорву, что метрах в трёхстах от моста, в луга.

Ездили по этому мосту в самую высокую воду, знали его хорошо, а другого моста поблизости не было. Ездил по нему и дядя Андрей всю свою шоферскую жизнь. И ничего, проносило. Поехал он по мосту, залитому водой, и на этот раз. Вода невысокая, до половины колёс всего. И мост под ней угадывается от берега до берега. Никакой опасности такой переезд не представляет для опытного шофёра.

Но на середине моста машина почему-то ушла в сторону, правые колеса сорвались с моста, и машина опрокинулась в воду. И легла-то неглубоко, всего на какой-нибудь метр вода поднялась над дверцей кабины. Но дядя Андрей почему-то не выпрыгнул из кабины. Если, к примеру, заклинило дверцу, то мог бы выдавить лобовое стекло и выплыть. Но он и этого не сделал. Когда же достали его из кабины, то он левой рукой намертво держал ворот рубашки, пуговицы все до единой были сорваны. На берегу уже с трудом удалось разжать пальцы, освободить ворот.

Слушая брата, Василий в деталях представлял случившееся. Да, у дяди Андрея было немало шансов остаться живым. И не слабак он, не так-то просто его застать врасплох. Тут что-то другое. А что?

– Сердце подвело, – сказал тихонько Василий. – Сердце. Не иначе. Потому и машину упустил с моста. Потому и в ворот вцепился. Сердце... И надо же где, на мосту. Я так думаю. Я уверен в этом. Если бы не сердце, то он не поддался бы, не из тех он был, кто поддаются.

– Я сам так думаю, – согласился Клим. – За ним последнее время замечали: то он поморщится, то ночью встанет и сидит за столом, вздыхает. Надо бы в больницу обратиться, а он и слышать об этом не желал...

 

Вечером Василий сидел на скамейке в веранде перед распахнутым окном. Слышал, как из дома Друговых выходили и шли в разные стороны люди. Они тихонько переговаривались. В их разговоре слышались слова «Андрюша», «дядя Андрей», «Андрей-друган».

К окну подошёл Клим.

– Ты один? – спросил он.

– Один, – ответил Василий.

– Ну тогда я с тобой посижу. Два дома у меня, а ни в один хоть не заходи. Тоска.

– Садись. – Василий подвинулся, освобождая место на скамейке.

Клим вошёл в веранду, сел рядом с Василием. Они помалкивали.

На той стороне улицы на брёвнах сидел тоже шофёр Славка Сухов. Он явно был в подпитии, только что вышел от Друговых, а потому пел свою любимую песню про шофёров:

 

Вот говорят: шофера – это пьяницы,

грубый и дерзкий народ...

Эх, вышли бы в рейсы да с нами поездили,

Знали б, шофёр как живёт.

 

Василий и Клим слушали песню, думали о дяде Андрее, о своей шофёрской житухе.

– Права мне вернули, – сказал Клим. – Опять сяду на машину. Не могу без неё. И всё. Крышка. Буду как стёклышко чист. Клянусь.

Василий понимал, что Клим не ему это говорит, не перед ним клянётся, а себе и перед собой вслух. Так ему, видно, надо было.

И Василий решил, что пока он не будет вмешиваться в их семью, не будет предлагать Елене Петровне объединяться с матерью. Пусть, может, у них всё наладится само собой. Лишь бы Клим взял себя в руки. А если возьмёт, если пить не будет, то и все неполадки, все заботы отпадут сами собой. Работать он умеет и не обидит зря человека. А уж если не удержится, если покатится, то...

Подошла Катя.

– Вы тут сидите? А мы управились там. Посуду перемыли. И полы перемыли. Всё. Как не был дядя Андрей. Друган...

Помолчала, вздохнула и раз, и другой.

– Ты, Клим, иди туда, к ним. Ты им сейчас нужен. Вдвоём они остались там: Елена Петровна и Любаша.

Клим молча, не прощаясь, ушёл.

Катя положила руки на плечо Василию сзади, прилегла грудью на спину.

– Мне страшно, Василёк, когда ты в дороге. Как мне страшно. Иной раз думаю: всё, больше не пущу, пусть себе другую работу ищет, чтобы дома был, у меня на глазах.

– А ты не думай плохо, не надо. И работу как мне бросать? Одно дело, люблю её, привык к ней. Другое – зарплата. Кто ж нас кормить будет, как не дорога и машина? Где я тут ещё столько заработаю? Нигде. Нет уж, Катя, будем жить и работать, как жили и работали.