Мы с зятем

 

 

 

Дочь никак не выходила замуж. Сроки проходили, а её как заклинило. И выучилась. И работает аптекарем. И жильё имеет, пусть невеликое, пусть комнатушка в семейном общежитии, но ведь это в городе. Чего же ещё надо? Выходить надо. Одинокой жизнь не проживёшь. Разбалуется, люди смеяться станут, да при случае вслед пальцем указывать. А отцу каково всё это вынести, на всё это смотреть? Нет, порядок есть порядок. Он не нами заведён, не на нас и кончится. Подруги Ирочкины все замужем, некоторые уже по второму, по третьему заходу сделали. Лето подойдёт – они валом валят со всех сторон, все с ребятишками да с мужьями, к родителям своим. Вот жизнь-то где начинается: шум, гвалт, веселье, не пойми-не разбери, как говорится. А они что? Роман с Антониной? Да бирюками сидят, чего ж ещё. Вроде они плохое что сделали и потому людей совестятся, вроде, вина какая с глаз долой их сгоняет с улицы. Хоть не выходи из дома. Особенно, когда летом и когда отпускников полно село. Подруги Ирочкины спрашивают, интересуются: как там Ирина поживает? Этим ответить легче, они сами город познали, у них понятия, отличные от каких-нибудь старушенций сельских. Им скажешь, что жильём обеспечена, работа чистая да лёгкая, что живёт пока для себя, что уважение имеет от людей, кроме, как Ириной Романовной, не называют. А это уж кое-что значит – Ирина Романовна. Свои же, местные, особенно старые, – эти хуже. От этих не отмахнёшься кое-как. Какая-нибудь Машечка, сестра троюродная, спросит – и хоть под трактор ложись. «Как там пленница-то? На свадьбу ещё не зовёт?» А у самой глазки так и катаются, так и катаются, того и гляди смехом зальётся, будто пятки ей чёрт щекочет. Или Полечка... Та и того хуже, рассуждать вслух примется, вроде бы жалея и Ирочку, и самого Романа: «И что это такое? Девка как девка, а вот не берут никак. Жалко...» За одно это слово – «Не берут» – Роман такую трёпку задал бы этой Полечке, так бы её вытряс! Но не задашь, не вытрясешь. Чего такого она сказала? Обозвала или выругала как по-другому? Нет, она ласково так спросила: не берут?

 

Нечего говорить Роману. И промолчать – тоже плохо. Поймут ведь и по-своему истолкуют это молчание. Так истолкуют, что сам себя в том толке не узнаешь. Сказать неправду? Соврать? Мол, скоро, вот-вот... Нет, и это не годится. Соврёшь раз, и тут же, следом, придётся второй раз врать, третий. А Роман врать не горазд, сам же и запутается во вранье своём. Остаётся одно, отвечать набором слов:

– А за кого выходить-то? Какие ныне они, молодые-то? Сплошь да рядом бездельники и лодыри. Ну, найдётся из сотни один посамостоятельней, а остальные-то! Ни в поле послать, ни дома оставить.

– Так-то уж оно так, – вроде бы согласятся Машечка или Полечка, – вернее не скажешь. Время такое настало. Но мои ничего, живут, малый ушлый достался, семью умеет вести...

А какой там ушлый, подумает Роман, какой там семьянин. Видел он прошлым летом того ушлого семьянина – не пролей капли. Весь отпуск проторчал возле магазина. А однажды всем семейством бегали за ним, отлавливали на огородах, у него, у Романа, подсолнухи потолочили. Но не скажешь же об этом в глаза – для чего ему попусту врагов наживать? А им можно, они не понимают и понять не хотят, что у человека и самолюбие есть, и нисколько не хуже всех их он, если разобраться в этом основательно.

Понимал: не верят ему. Да он и сам не поверил бы, если бы ему кто так ответил. Не за кого выходить замуж... Есть за кого! Не берут – это дело другое.

 

Когда Ирочка приезжала в отпуск, подступал к ней с расспросами: что там у тебя, как там у тебя? Подступал вроде бы осторожно, с оглядочкой, опасаясь, как бы не обидеть каким нечаянным словом. Ирочка в свою очередь оправдывалась:

– Нет их ныне, хороших-то. Порченные все какие-то...

Роман не глядел в глаза дочери, кровь приливала к голове:

«Не так, не так всё, дочка!» Ему даже плакать хотелось от обиды, материться, ругать всех женихов последними словами. Что ж это такое! Одна дочь, один свет в окне – и она никому не нужна.

Так, выходит, дело? Выходит, дело – Роман зря жизнь потратил на дочь, если она не нужна никому?

Последние года три Ирочка не стала приезжать в отпуск. Нечего попусту душу травить ни себе, ни родителям. Ездила отдыхать то на юг, то на север. Не осуждал Роман её: пусть, думал, может, там где счастье свое найдёт.

Жена Антонина долгое время помалкивала, а то ругаться взялась: «Бестолочь! Совсем отогнал девку от дома своими дурацкими вопросами! Пусть уж лучше одна век проживёт, чем найдёт вот такого, как ты, балбеса!»

Роман удивлённо глядел на жену. Спрашивал: «Это чем же я тебе не угодил?»

Потом понимать начал, что жена болезненней его переживает, по-матерински, но держится, не падает духом.

 

Прошлым летом Роман чуть было грех на душу не взял, чуть было не начал предлагать дочь проходимцу одному. И проходимец-то не чей-либо незнакомый, а свой, сельский. На то расчёт сделал, что когда-то, ещё в школьную пору, Ирочка вроде бы нравилась своему однокласснику Аркадию Сапунову. Нравилась, но пути их разошлись, как это бывает чуть ли не с каждым и каждой. Теперь же Аркадий объявился на родине, к матери приехал, вроде бы насовсем. Встретились, Аркадий поинтересовался, где теперь Ирочка да как она жизнь свою устроила. Роману понравилось, что о его дочери так уважительно спрашивают. Он знал Аркадия парнем тихим, скромным. Поговорили. Разошлись. Роману запало в душу: интересуется человек, а может, и не напрасно интересуется. Тут как надо? Тут помочь бы им, пусть встретятся, глядишь...

Теперь уже вроде бы нечаянно Роман ещё раз увиделся с Аркадием. Пригласил:

– Заходи. Чего там. Свои ведь, считай, соседи. Ты человек новый, поговорим, порасскажешь мне, чего повидал на белом свете.

Аркадий пообещал при случае зайти. Дома Роман предупредил Антонину:

– Аркадия Сапунова пригласил в гости.

– С чего это вдруг? – удивилась жена. – Он тебе что, родня какая?

– Ну, родня не родня – пока об этом речи нет. А вот роднёй может стать – тут подумать следует.

– Да ты что! Сбесился! Аркашка-то! Ты знаешь о том, что он уже всю Европу, наверное, и половину Азии исколесил? Знаешь? И везде у него жёны! Первая-то, у которой двое детей, говорят, не его ищет, чтобы алименты с него взять, а от него скрывается вместе с детьми, чтобы, не дай бог, на след их не напал.

– Знаем мы, как они скрываются, – не поддавался Роман. – А я вот два раза с ним виделся – он вполне нормальный человек, скажу я тебе. – Нормальный...

Антонина скорбно покачала головой.

– На принудительном лечении побывал этот нормальный.

– А-а-а, бабьи сплетни! – отмахнулся Роман от жены. – Вас послушать, то все мы с каким-нибудь изъяном, то с каждым из нас жить невозможно. Мало ли как в жизни у каждого бывает? Ну, не ужился с одной, теперь чего ж? А ничего, с другой уживётся.

– Ну-ну, поглядим.

– Нам чего глядеть? Вот придёт как-нибудь, а мы его и проверим. Если он ненормальный, то этого не спрячешь в себе, оно покажет себя. Поглядим, конечно.

 

Роман поджидал, когда же зайдёт Аркадий. Приглашать ещё раз не посмел. Нет, пусть сам ищет, так сказать, дорогу к ним, а не по готовой идёт.

С месяц прошло после приглашения, и вот Аркадий явился.

Антонина враз в магазин засобиралась. Она не хотела принимать участие в затее мужа. Роман же собрал кое-что на стол. Негусто, конечно, но и не пусто. Колбаску порезал, сальце свойское с прослоечками, зелень всякую, картошечку отварную. Для начала куда как хорошо.

А вот с бутылкой оплошка вышла. Глядь Роман поглядь по всем шкафам – нигде ни капли. Это всё Антонина. Она в доме эту заразу не держит. Роману-то что – он непьюший. А Аркадий сразу занервничал – вроде бы как не по уму беседа. Но Роман виду не подаёт, то да сё, интересуется путями-дорогами Аркадия. Тот вроде смирился, говорил скромно, потупив глаза, как он отслужил в армии, как поработал на рыбных промыслах, как потом уголёк из земли добывал, как плотину на Енисее бетонировал.

Но разговор, само собой понятно, не вяжется, Роман хотел было уже сдаться и побежать в магазин. Но Аркадий вдруг привстал, схватил Романа за грудки, прижал в угол:

– Ты воду Лингаса пил? Ну?

– Это какую такую воду? – ничего не понимая, переспросил Роман, пока ещё слабо пытаясь разжать руки Аркадия, освободиться от него. Но пальцы Аркадия побелели, он намертво вцепился ими в рубашку. А глаза сделались настолько злыми, что Роману нехорошо стало глядеть в них, тоскливо как-то и боязливо одновременно.

– Ты воду Лингаса пил? – взвинтился голос Аркадия в нервическом напряжении.

Что ответить? Пил или не пил? Скажешь пил – он пришибёт за то, что пил. Скажешь, не пил – то же самое, пришибёт за то, что не пил. Слышал Роман, что это приём такой у некоторых. Вопросик тебе зададут, а ты, как бы на него ни ответил, виноват останешься. Им важно услышать от тебя «да» или «нет».

– Аркадий, Аркадий, да опомнись ты. Что это с тобой такое? Я ведь не хотел тебя обидеть. Ну, сам знаешь. Я ведь человек непьющий. – Роман чуть ли не плаксивым голосом стал уговаривать одуревшего парня, а сам глаза на стол скосил: нож-то вот он, под рукой у Аркадия, ничего ему не стоит схватить его и пустить в дело.

 

Хорошо, Антонина подоспела. Она как знала, когда ей вернуться из магазина. Вошла, в момент поняла, что тут происходит, сгребла Аркадия сзади за волосы, потащила так на себя, что он тут же выпустил Романа.

Роман враз окрылел. Понял, что вдвоём они теперь покажут этому Аркашке такой Лингас, что он всю свою оставшуюся жизнь дом их будет далеко обегать. Они попёрли Аркадия к двери и дальше, по тропинке к калитке, не давая ему упереться в землю или зацепиться за что-либо. И за калитку выкинули. А калитку на засов закрыли: попробуй теперь открой.

Аркашка барахтался по ту сторону, пытался подняться на ноги, грозился:

– Сожгу! Гад буду, сожгу! Решку наведу!

Антонина, не хуже Аркашки, приблизилась к мужу. Роману даже на грядку пришлось шагнуть, отступая от неё.

– Ну, я тебе что говорила? Проверил теперь? До седых волос дожил, а ума всё никак не наберёшься? Тьфу!

Роману почудилось, что Антонина вот-вот сейчас ударит его, влепит такую оплеуху, что на ногах не устоит он. Но она сдержалась, повернулась и пошла к крыльцу. А Роман – следом за ней, неся голову низко опущенной.

 

Позже Роман рассуждал, радуясь в душе тому, что всё благополучно кончилось:

– Да-а-а, этот сосватает.

– И надо бы тебя, дурака, сосватать хорошенько. Надо бы. А то, ишь, додумался? Теперь доволен? Не явись я вовремя, так он уж тебя сосватал бы. Он тебя освежевал бы в собственном доме.

Вечером, лёжа в постели, Антонина привлекла к груди голову мужа, перебирала основательно тронутые сединой пряди волос и уговаривала:

– Чего ты себе в голову вбил? Ну, выйдет, выйдет ещё Ирочка замуж. Успеет. Нагорится. А не выйдет – судьба её такая. Куда ж от судьбы денешься?

– Вот и судьба-то! – крутил Роман головой. – Вот и не уйдёшь-то! Зараза!

– А за такого вот выскочит, как этот Аркашка? Кому от этого легче и радостней станет? Подумал?

– Ну-у-у, за такого она не выскочит. У неё голова на плечах есть. И всё же обидно мне. Обидно, понимаешь?

Роман вскочил с постели, закурил.

– Дочь-то у нас! А? Ягодка! А возьми ты вот! Нет счастья! Вот возьму отпуск и поеду к ней туда! Погляжу на её знакомых! Может, подскажу ей чего путного!

– Как ныне вот, да? – улыбнулась Антонина в темноте.

– Не надо! Не язви! Ныне – это ныне! Человек учится на ошибках! А этого Арканю в порошок сотру! Он у меня знать будет, с кем дело имеет. Ишь ведь как! Ирочка ваша, Ирочка, а тут враз – воду Лингаса! Не пил я твою воду! И пить не стану! Блатной какой выискался! Мы сами! На пяти сидели, а семь выводили!

– Ложись, – сказала Антонина, – не кипи. Опоздал. Вовремя надо. Да не кипеть, а головой думать.

 

Антонина уснула.

Роман же не спал. Хотелось нестерпимо курить, но лежал, не ворочался, не тревожил жену. Она так уж удобно положила его голову на свою руку, так спокойно спала, что Роман так вот весь век и не нарушал бы этого покоя. Подумалось: «Вот и умереть бы нам вместе, вот так, в тишине и покое. Уснули – и нет нас. И там так бы вот лежать веки вечные. Жалко Ирочку, одна она тут останется. Мало ли чего, обидят ведь. Такой же вот Аркашка. А кто защитит её? Кому она пожалуется? Не-е-ет, никак нельзя оставлять её одну. Никак...»

 

 

*   *   *

 

Весной, как снег на голову, пришло письмо. Ирочка коротко сообщила: вышла замуж, мужа зовут Станиславом, работает он инженером, обо всём остальном родители узнают тогда, когда дочь с мужем пожалуют к ним в деревню на отдых, а будет это скоро, может, даже в начале июня.

Получи каждый такое письмо – всю жизнь самую расспокойную залихорадит. Залихорадило и Романа. Нет, сначала он прочитал письмо молча, потом вслух, прерывая дыхание, отложил письмо, лёг на диван, вытянулся и руки сложил на груди. Антонина же заволновалась, глядя на мужа:

– С тобой что? Тебе плохо? Может, валерьяночки сглонёшь? Или нашатырным спиртом виски тебе потереть?

– Мне хорошо, – сказал Роман, разглядывая потолок и замечая на нём трещинки, похожие на волоски, которые взяли и наклеили на потолок. – Мне хорошо. Очень даже.

– А чего ж ты не радуешься? Дождались ведь. Услышал господь просьбы наши.

– Я радуюсь. Может, побольше твоего.

– А чего ж не видно?

– Не на голову же мне становиться. Я в себе радуюсь. Внутренне.

– Как это? А почему ж снаружи не радуешься?

– Потому и не радуюсь снаружи, что боюсь счастье наше испугать. Поняла? Дело-то это ещё не устоявшееся. Порадуешься, а оно возьмёт да и расстроится. Как тогда? Счастье – оно такое. Ему обрадуешься, а оно хвост трубой и тю-тю. К другому переметнётся. А я боюсь этого.

– А я гляжу на тебя, Роман, на лежачего-то, и думаю: на кого он у меня похож? А ты, оказывается, похож на сектанта.

– Это почему ж на сектанта? – Роман даже приподнялся на локоть.

– Да такие вот они, наверное, непроницаемые. Где-то в душе, может, и радуются, а наружу радость свою не выпускают. Может, и не так вовсе у них, но видятся они мне такими. Где услышу слово «сектант» или подумаю случайно, то так вот и привидится что-то наподобие тебя, такого вот.

 

Сам же Роман почувствовал себя с этого дня будто на коне. То все вроде бы пешком да чуть ли не ползком возле самой земли ползал, а то – взлетел. И по сему и на работу ходил с поднятой головой, А что, вроде того, чем мы хуже всех, погодите, мы ещё наверстаем упущенное, мы ещё утрём тут кое-кому носы. При случае старался навести разговор на дочь и тут же сообщить, делая при этом безразличный вид:

– Замуж вышла. Муж инженер. Скоро на отдых пожалуют к нам сюда. А чего ж, им отдыхать надо. Пусть в городе они грязи не знают, пусть асфальт там у них кругом, автобусы, такси и всё прочее, но от них устанешь ещё хуже, чем вовсе без них. Это уж я знаю. А зятя Станиславом зовут... – Задумывался, шевелил губами и прибавлял: – Видно, не дурак какой-нибудь. Имя-то заметное, выделяющееся, можно сказать.

Сведений, которые Роман получил из письма дочери, ему было предостаточно. В уединении он много думал о зяте. А Антонине так и говорил:

– Нет, ты слышишь? Зять-то? С-та-ни-с-ла-в...

– И что из того, что Станислав он? – спрашивала Антонина.

– Нет, я не напрасно давно замечаю за тобой, что тебя бог начисто лишил всякого воображения. Самого простого. Имя-то, имя-то его не простое. Станислав! Это не какой-нибудь тебе наш местный Ванюша или Васюша. Не-е-ет, далеко не родня. Либо из знатной фамилии какой. Отец с матерью, может, у него такие воротилы, что... нам с тобой во сне не снилось. И инженер, к тому же, не какой-нибудь простенький трактористишко. Или как этот, Аркашка – бетонщик с Енисея. Шахтёр...

– Инженер – что? Это ещё не всё. У нас вон в совхозе сколько их? Двенадцать человек с высшим образованием.

– Нет, да что там, ты мне не говори даже! Наш не тот, что многие другие. Наш – Станислав! Имя само за себя говорит. Дураку такое имя не достанется, не беспокойся.

– Поживём – увидим... – вздыхала Антонина.

– Вот-вот, ты-то и есть настоящая сектантка.

– Это почему же я сектантка?

– Потому что это они только не верят ни во что, ни в имя, ни в фамилию. Такие уж...

– Ты будто видел их.

– Мне и глядеть на них нечего, у меня радио есть, оно всё расскажет.

 

Потихоньку готовились к встрече молодых. Во втором письме, которое пришло вслед за первым, Ирочка просила особо не тратиться. Не к чему вроде бы. Но Роман так сказал:

– Это уж мы сами, дочка, знаем, что к чему и что не к чему.

Тут уж ты извини нас. Мы тоже не какие-нибудь сироты, а среди своих живём, среди людей. Не сыграй я свадьбы, так меня же и осудят. Скажут: одна дочь – и ту непутём спровадил. А это мне не подходит. Я не купец какой-нибудь, но и не из последнего живу. Слава богу, тридцать с лишним лет пашу-вкалываю. С пятнадцати лет запрягся. И жена моя не отстаёт от меня. Вместе-то мы вон как дружно идём, воз свой в одну сторону тянем. А как же? Так что извини, тут уж мы немного не по-твоему распорядимся.

 

Молодые приехали ранним июньским утром. В селе ещё редко да редко кто поднялся: кое-где хрустели колодезные цепи, кое-где сонно покрикивали на скотину. Вовсю орали петухи. Первым встретил гостей, как ему это и положено, Набат. Встретил зло. Наверное, успел проголодаться, а на скорый завтрак в столь ранний час рассчитывать было нечего. Он злющим клубком так и подкатился под калитку.

Заслышав собаку, вскочил Роман. Глянул в окно – солнце восходящее в глаза. Но всё же увидел: у калитки двое.

– Приехали! А мы тут! – растерялся было Роман, но выпрямился, скомандовал по-армейски: – Антонина! Живо!

Сам уже ноги в штанины брюк сует. На одну натянул и прыгал на ней, не попадая другой ногой в штанину.

Зараза! Хоть рви её! Вывернулась!

– Ну-ка! Всё ему рви! – Антонина наклонилась, вывернула штанину. – Вечно он...

Набат сам успокоился или его сумели успокоить, задобрить, и вот гости уже ступили на крыльцо, стукнули в дверь.

– Иду! Иду! – спешил к двери Роман. Откинул засов. Распахнул широко дверь. В глаза ему ударило всё то же утреннее солнышко.

– Проходите. Заходите. Милости просим.

 

Зятя сразу не рассмотрел. Отметил только; здоровый мужичина, прямо квадратный какой-то. А в доме, когда вошли в светлую кухню и когда поглядели друг на друга, Роман, не зная, что подумать, спросил у дочери:

– А где же Станислав?

Он явно растерялся. Перед ним стоял мужчина лет сорока пяти, никак не меньше, видимо, ровесник самому Роману. Станислав поотстал, а этот – его родственник, может, отец даже. Так примерно подумал в растерянности Роман.

Но дочь улыбнулась и объявила:

– А вот и Станислав. Познакомьтесь.

Станислав повернулся к Антонине, протянул руку, тепло улыбаясь, назвался ещё раз.

Антонина уже совсем неуверенно, необдуманно, как заворожённая протянула руку и тихо сказала:

– Антонина...

– Это мама моя, – радостно сообщила Ирочка. – Антонина Васильевна.

Роман потёр свою руку о брюки, пожал протянутую ему.

– А это мой папа. Роман Васильевич. Вот и хорошо. Теперь все знакомы. Раздевайся, Стас. Мама, нам бы помыться. С дороги всё же. Хорошо, в райцентре такси попалось. Добрались преотлично.

 

Ирочка видела растерянность родителей, но старалась сгладить её.

А у Романа тем временем плыло всё перед глазами, мысли рвались, как паутинки. «Да какой же это Станислав? Это же... Батя! Старик!»

Станислав ростом был низок, округл, и если сразу показался Роману квадратным, то теперь Роман видел его уже шаровидным. Белёсые брови совсем почти не выделялись на его лице. На голове не было ни единого волоска, все волосы будто вытерты до основания, а в лысине отсвечивается окно.

Видя растерянность тестя и тёши, которые никак не могли сдвинуться с места, хотя этого от них очень даже добивалась дочь, Станислав сам пришёл им на помощь. Он перед ними произнёс короткую, но вразумительную речь:

– Вижу вашу растерянность. Вижу и понимаю. И даже принимаю как должное. Что ж, такова жизнь. Мы же с вашей дочерью, то есть, я и Ирина, теперь муж и жена. Официально. Пусть эта сторона дела вас не беспокоит. Паспорта при нас, и в полной форме. Как вы догадываетесь, это не первый мой брак. У меня была, да она и сейчас жива-здорова, жена. Два взрослых сына. Живут самостоятельно.

Она, то есть мать их, не покинута и не обижена. Эта сторона дела пусть вас не беспокоит. А судьба распорядилась так, что мне пришлось порвать с моей бывшей женой. Что я и сделал. А тут мне, как говорится, бог послал Ирину. Она моложе меня, это естественно, но между нами, по-моему, полный порядок. Как, Иринушка?

– Вполне, – ласково улыбнулась и дёрнула плечиком Ирочка.

А Роману будто ножом по сердцу её улыбка и подёргивание плечом.

– Сами видите! – Станислав широко развёл руки. – Ну, а вообще-то у нас всё по совести, всё путем, как говорят. Вам же так скажу: любы мы – принимайте, не любы – от ворот поворот давайте. Мы и на это не обидимся. Есть у нас в запасе и такой вариант. Как, Иринушка?

– Так, так, милый, – ещё ласковей улыбнулась Ирочка, вся светясь и радуясь, как начищенный к празднику самовар.

– Хорошо, хорошо... – поторопилась Антонина избавить всех сразу от неловкости. – Давай, дочка, во двор. Там воды хватит. Сейчас полотенца достану.

 

«Кому это тут хорошо? – посмотрел Роман на жену. – Нет, вы шутите все, не верю, не хочу верить».

Он сел на подвернувшуюся, пододвинутую женой табуретку. Оставшись один, когда все вышли во двор к воде, подумал тоскливо: «Как мне теперь на людях-то быть? Как в глаза им смотреть? Вот тебе, скажут, и Станислав. Вот тебе и зятёк. Паскуда! Без ножа зарезал. Повеситься, что ли? От позора. И дело в шляпе. Вот будет им свадьба. А, может... Турнуть, пока не поздно? Турнуть обоих? Пусть катятся туда, откуда прикатились? Люди ещё ничего не знают, пройдёт незамеченным всё. А? С Антониной переговорить бы...»

А Антонину как подменили. Она опомнилась, заходила, забегала перед дочерью и зятем. Усадила их в горнице за круглый стол. На ходу Романа затормошила:

– Отец, ты чего же рассиживаешься? Или у тебя дел нет? Неси-ка там из ларя запасы свои! Всё на стол!

«Кому это я отец тут! – хотелось вслух и грозно спросить жену, но язык не поворачивался, пересохло в горле. – Этому? Чёрт лысый отец ему! Надо паспорт ещё поглядеть, что он за тип. Военный билет, кстати. Может, в одной роте служили с этим зятьком».

Но за стол Роману садиться пришлось. Хмурился, ни на кого не глядел. Но и окончательного решения не мог принять, не осмеливался.

– Ничего, ничего, – во всеуслышание говорила жена. – Вот сейчас отмякнешь. С тобой это бывает. Знаю.

– Конечно, – поддержал зять тёшу, – вино своё дело делает. Не всегда, правда, но душу-то веселит.

 

Отзавтракали с горем пополам. Молодых потянуло на отдых. Антонина предложила им спаленку. Зять же – другое.

– Может, в сарае? А? – он глядел на Ирочку. – Как там у вас? Люблю на вольном воздухе.

–Да там у нас хорошо! На погребице. Чисто. Отец травки этого года насушил и настелил там. Сами иной раз отдыхаем. Валите, если желание такое припало.

Ирочка и Станислав, посмеиваясь, поталкивая друг друга, удалились на погребицу, закрыли за собой дверь, затихли там.

Антонина убрала со стола. Не зная, как завести разговор с мужем, спросила грубовато:

– Ты чего сидишь? Чего губы-то раскатал, как оладьи? Как мышь на крупу дуешься?

– Сама ты мышь! Завертелась! Забегала! Вот и радуйся! Меня же отцом ни-ни! Не называй! Запрещаю! Ясно? Зятёк, тоже мне, нашёлся. Приходи, кума, косоротиться. Ложку бензина под угол да спичку. И гори тут всё синим огнём.

– Ну, ты вот что! – подбоченилась Антонина перед мужем. – Ты не больно-то. Дочь она нам. Не забывай. Чего ж, хочешь на всю жизнь её от себя отогнать? Мало ли что там и как. Я с ней успела словом перемолвиться. Довольна. Говорит, лучше ей и ждать нечего. А ты... Ну-ка, брось дурака валять! Принимайся за дело! И чтоб у меня!.. Ни-ни!..

– Ишь ты, – вытаращил Роман глаза на жену, – с какой такой стати ты... Ну и дела. Ну и дела. И тебя, значит, заворожил? Мошенники вы все. Проходимцы. И ты с ними заодно.

 

 

*   *   *

 

Весь день готовились к вечернему застолью. Роман через силу великую бегал по соседям, по родственникам. Приглашал на свадьбу. Смирил себя и даже соседа слева, Николая, позвал. Давно уже они почти не разговаривали. Вроде бы и не с чего враждовать им, но и терпеть Николая Роман не мог. Дело в том, что Николай этот хоть и много моложе Романа, но хитрый и какой-то удачливый. За какое дело ни возьмётся – все у него ладится. Над Романом же просто улыбается. Улыбнётся, а Роману хоть кричи. Как над каким-нибудь ребёнком-несмышлёнышем. И ведь не кто иной, как Николай этот, разжёг Романа и с затянувшимся замужеством дочери. Это он первый улыбнулся при словах Романа о том, что ей и выходить-то там не за кого. Улыбнулся, хмыкнул даже и пошёл. А Роман глядел ему вслед и не знал, чем задеть Николая, как сбить с него спесь эту. Что ему, больше всех надо? Люди молчат, люди совесть имеют, а этот то улыбнётся, то хмыкнет так, что обязательно Роман сам себя как бы со стороны, как бы посторонними глазами увидит – явный дурак. Ну, какой это, спрашивается, сосед? Как с ним мирно жить? Но приглашать придётся. Традиция, куда ж от неё денешься?

– Приходите ныне, – не глядя в глаза Николая, позвал Роман. – Повеселимся. Как положено.

Николай пристально посмотрел на Романа, ответил:

– Спасибо. Маша с дойки поздно приходит. Задержимся немного. А придём обязательно.

 

Шёл Роман от Николая, а взгляд соседов будто насквозь его прошил. Не вытрясти его, не вытащить из себя. «Смеётся! Уж смеётся! – тосковало сердце. – Ну, давай, давай. Хохочи во всеуслышание. Твоя взяла. Чего ж улыбаться? Хохочи. Показывай на Романа пальцем. Мне теперь всё равно».

Дошёл до Машечки, сестры троюродной. Объявил о свадьбе. Машечка молвила:

– Слава тебе господи, дождалась! Обязательно приду. Я уж ли не приду к Ирочке? Я уж ли её не поздравлю?

А Романа спросила:

– Сам-то с чего невесёлый? Не захворал ли?

Роман строго взглянул на сестру: «Смеётся уже?» Нет, Машечка не смеялась.

– Да вот тут, – Роман потёр поясницу, – сама знаешь, сколько дел сразу свалилось.

– Ну, эти дела не в тягость должны быть, а в радость.

– В радость, в радость, – поспешил согласиться Роман. – Я не о них. Зелёнка пошла. Вчера весь день возили. Перетрудился. Она ведь вон какая тяжелая, вода с неё течёт. Теперь радикулит ожил во мне. Так уж схватило, что через силу великую двигаюсь.

– Радикулит – это да, – согласилась Машечка. – Я вот тебе дам яду змеиного, а ты домой придёшь да натри им там, где болит-то. Натри. Погорит малость, но легче сделается. Яд змеиный помогает в таком разе.

Роман не отказался. Взял завёрнутое в бумажку лекарство, сунул в карман. Шёл домой, представлял, как вечером та же Машечка поглядит на всю эту свадьбу, как не позже чем завтра не змеиным, а своим ядом отравит душу Романа...

 

Переодеваясь в спальне перед приходом гостей, Роман и Антонина ещё и ещё раз прикидывали, кого пригласили, кто придёт, где и как посадить, чтобы и не обидеть каждого, и не тесниться кое-как, не подавать и не брать посуду через головы.

Антонина надела чёрную, туго облегающую живот и бёдра юбку. Хотела надеть розовую кофточку, но оглядела себя, вздохнула:

– Живот так и выщелкнулся. Куда дело годится? Как на дрожжах подымаюсь. Юбка не сходится.

– Ремнём солдатским подпояшься. На последнюю дырку. – Роман усмехнулся. – Молодочка какая, понимаешь. Перед кем фасонить тебе?

– Перед собой хотя бы. Умный! Сам сухарь сухарём, а туда ж... Правду люди говорят: чем корявей – тем мудрёней.

– «Правду», «правду»! Вот послушаешь, что они завтра заговорят о нас с тобой, эти твои люди-то!

– Поговорят и перестанут. А ты что же теперь хочешь? Ну и в подоле тебе принесёт, нянчить будешь. Это-то лучше?

– Не знаю, что лучше, что хуже. Всё хорошо.

– Не знаешь – и молчи. И хватит мне. Не порть окончательно настроение. Без тебя тошно.

 

Антонина никак не могла подобрать кофту:

– В обтяжку – плохо. Все мяса свои выставишь напоказ. Эта – толстая. В ней упреешь.

Шифоньерка стояла в горнице возле глухой стены. Антонина то шла к ней из спальни, то от неё – в спальню. Открывая высокую дверку, перекладывала одежду, подымалась на пальчики, тянула полные руки вверх.

Роман наблюдал за женой из спальни. Видел её высокие груди, почти не прикрытые розовой рубашкой, переживал: не дай бог зять войдёт, нехорошо как-то, совестно. Не выдержал, грубовато одёрнул жену:

– Постеснялась бы. Не одна ведь в доме. Тёща!

– Да кто меня видит, кроме тебя? – Будто и впрямь кто посторонний нечаянно поглядел на Антонину, груди враз ладошками прижала, проскочила в спальню.

– Все прелести свои наружу выперла, – видя смущение жены, рассердился уже Роман. – Показаться, что ль, норовишь? Давай, давай, может, и на тебя позавидует.

– Дурак! – Антонина осела на стул, вспыхнув, как маков цвет.

– Дурак-то дурак, да со своей законной живу. А вот умные-то, которые вам дюже приглянулись!.. Молодок им подавай! Ни стыда, ни совести. Доучились, называется. Гляди и ты... А то он, видно, тот ещё гусь-то.

– Да я... что... – Антонина заплакала тихонько, беззвучно, одними глазами.

– Ну, хватит, хватит мокроту нам разводить. Ладно, прости. Обидел тебя напрасно. Не время нам с тобой ругаться да переругиваться. Того гляди гости косяком пойдут.

 

 

*   *   *

 

Станислав оказался мужиком сноровистым, разворотливым в хозяйственных делах. Нацепив на себя белый фартук, он умело сервировал стол, подсказывал женщинам, как сделать лучше то одно, то другое. И подсказывал очень вежливо. Женщины не любят, когда в их дела вмешиваются мужчины, да тем более, когда поучают. Но он не обижал, а все выходило как бы само собой, естественно, сводилось к тому, что вроде бы каждый принимал самое деятельное участие в подготовке и был чуть ли не главным. И только Роману, наблюдавшему за приготовлениями стола как бы со стороны, ясно вырисовывалась роль зятя. А Станислав, плавно и упруго обходя мешающего ему Романа, и раз-другой заговорщически подмигнул: вроде того, не трусь, всё будет в лучшем виде.

«А он, правда, инженер? – спрашивал себя Роман. – Похоже, официантом много лет работал. Вон как носится с тарелками, вон как ловко перетирает их и расстанавливает. Кипит в руках всё. Вот дела-то. Ладно, давай, давай. Оказывай ручку. Засяду я на тебя. Будешь обслуживать меня по первому знаку. Сяду вон на стул, сложу локотки на столе и только позову требовательно: эй, официант! И ты у меня пёрышком полетишь. Так-то вот, дорогой мой Станислав. Зятёк, понимаешь...»

– Ах, Ириница, Ириница! – воскликнул Станислав и, когда женщины замерли, глядя на него во все глаза, потужил: – Забыли свечи! Как же это мы так? Приготовили ведь. Думали, расставим свечи на столах и попируем при свечах! Жалко!

– Зачем свечи? – не понял Роман. – Электричества хватает. Можно вон трёхсотку ввернуть. Стены насквозь просветит. А свечи... Поминки, что ли, собираем?

– Нет, не то, папочка! Не то! Нужны свечи. При них как-то таинственней, торжественней проходит застолье. Что же делать? А? Мама? Ну, придумай же что-нибудь! Придумай! – Ирочка просила сразу и мать, и отца.

– Может, к заведующей клубом?.. – посмотрела просительно Антонина на мужа. – Она ведь у нас приглашённая. Глядишь, выручит как-нибудь. Сходи. Попроси.

И зарысил снова Роман через всё село к Светке-завклубом, к внучке бабки Марфы, соседки справа.

Услышав просьбу, Светка загорелась желанием помочь. Четверть часа спустя Роман нёс домой свёрток с толстыми свечами. Подсвечников, конечно, не нашлось. Свечи поставили в стаканы, предварительно насыпав на дно соли.

 

 

*   *   *

 

Гости к назначенному часу собрались дружно, заняли без особой сутолоки предназначенные им места. Но того, чего ожидал Роман увидеть на их лицах при первом взгляде, при первом знакомстве со Станиславом, он не увидел. И это его как-то взбодрило, придало необходимую ему уверенность.

Роман строго следил за соседом, за Николаем. Как он? Ухмыляется тихонько? Нет, не заметно. Выпивает, как все, закусывает сосредоточенно. Ну то-то же, так-то оно лучше.

Речей было всяких сказано много. Но вот над столом поднялась самая старая гостья, бабка Марфа, соседка справа.

– Ну, дорогой зятёк, будь нам сродственником. Не обессудь, если что у нас не так, не по тебе. Добрым людям мы завсегда рады. Мы, конечно, не особо грамотные по нынешним временам, может, чего-то и недопонимаем, но достоинство своё имеем и храним. То же самое желаем тебе и ждём от тебя. Имей своё достоинство и береги его перед людьми. А мы увидим, мы оценим, мы поймём. Не какие-нибудь вовсе чурки безголовые.

Станиславу слова бабки Марфы явно пришлись по душе. Он выкатился со своего места, обежал стол, приблизился к бабке Марфе, поклонился ей:

– Доброе ваше слово и вовремя молвленное. Спасибо, мать, и долгих лет жизни тебе.

Привлёк левой рукой голову пожилой женщины к себе, поцеловал в щёку. Стоя друг перед другом, Станислав и бабка Марфа поклонились друг другу. И пока Станислав пробирался на своё место, бабка Марфа промокала платочком глаза, приговаривая:

– Душелюбный муж. Редкой души человек. Сразу это в нём видится. Счастливая ты, Ирочка. И твоя мать с отцом через тебя должны быть счастливыми.

 

Добрые лица гостей, которые будто бы не замечали разницы в годах жениха и невесты, а если и замечали, то не находили в этом ничего противоестественного – расслабили Романа, сняли то нервное напряжение, под которым он пребывал весь этот день. Он глядел на зятя, и тот начинал ему нравиться. А что? При чём тут его годы? Бывает, и в двадцать пять-тридцать иной какой старик стариком выглядит. А этот? Вон он как пересмеивается, перешучивается с народом. Будто всю жизнь с ними рядом прожил, а они – с ним. И похвалит каждого, и подхвалит, и сам тоже ответ получит. Николай хоть и моложе лет на десять, а сидит бука букой. Молчит, сопит. Тоже человек называется. Так-то вот оно, брат Николай. Погоди ещё, мы с зятем покажем себя.

А Станислав заводил родные, знакомые деревенские застольные песни, увлекал петь гостей, пели хором, но его голос возвышался, взвивался над всеми другими голосами, вибрировал. Он запевал, он и заканчивал – так с избытком хватало его голоса. «Артист, – глядел подобревшими глазами Роман на зятя, – ну артист, да и только! Гляди ты, гляди, как он! А? Да у нас во всём нашем роду такого не было весельчака».

А Антонина уже знаки тайные подавала дочери: веселись и ты, не отставай от мужа, люди всё замечают.

– Не тревожь ты её, – шепнул Роман на ухо жене.

– А ну вас всех! – отмахнулась Антонина и запела открытым голосом, приноравливаясь к голосу зятя.

 

Жена Николая Маша вдруг поднялась из-за стола, прошмыгнула в спаленку. Антонина и Роман – следом за ней. Вошли, а она уже поперёк койки лежит, лицо в ладонях зажала.

– Ты чего, Маш?

– Так я... Жизнь тоже моя. Живу. А что толку? Люди как люди, а этот... Мой-то... Глядеть тошно. Запой я, завеселись – месяц разговаривать не станет. Всё сопит, всё фыркает. Эх-х-х, бросить, что ли, всё к чертям! Бросить. Освободиться!

– Что ты, Маш! У вас дети. Не надо, не бери в голову.

– Дети, говоришь? – подняла Маша заплаканное лицо на Антонину. – Вот и дети-то. Часу не осталась бы в доме у него. Всё пропади! Все богатство его! Недельку бы, денёк бы вот с таким, как зять ваш, – и на всю жизнь радость оставил бы в сердце.

Маша выговаривалась, а Роман переглядывался с женой: разволновалась баба малость, пусть выговорится, что ж теперь?

– Иди, – кивнула Антонина Роману на дверь. – А то нехорошо как-то: встали и вместе ушли.

– Чего она там? – спросил у Романа Николай.

– Да ничего, прилегла на минутку отдохнуть. Пусть полежит.

– Пусть, – согласился Николай. – Всё равно сейчас домой пойдём. Хватит. Хорошенького понемножечку.

 

 

*   *   *

 

От старых застольных песен перешли к новым, современным. Вокруг Станислава сгрудились молодые. Он стоял, пел, щипал струны гитары, дирижировал грифом. Следом за ним пели все. Даже те, кто не совсем знал современные песни, тоже не хотели отставать, тянули как могли или просто пристукивали в такт вилками и ложками по тарелкам. Такой вот был Станислав...

На другой день мало кто пришёл продолжить застолье – работа не позволяла. К полудню уже остались одни, принялись за уборку. Роман и Станислав носили воду из-под бугра, женщины грели её, мыли посуду, отмывали столы, полы. Скоро тесть с зятем вогнали себя в пот: вода была трудная. Брали её из мелких родниковых колодцев под бугром, где когда-то давным-давно пролегало русло старой реки. Зачерпнут по два ведра, повесят их на коромысло, коромысло на плечо, и – в гору. Пока подымутся, лбы, как радиаторы – есть такая шофёрская шутка – парить начинают.

– Да-а-а, медвежий труд. Ничего не скажешь, – остановился Станислав на бугре, оглядываясь назад и вытирая пот со лба. – И что же, всегда так?

– А как же ещё? – остановился и Роман. – Всегда. Сколько помню себя. Зимой куда как хуже. Зимой с салазками. Чуть не на карачках тянешь в гору-то. Зато водичка добрая. Какая уж водичка! Ни отстоя тебе никакого, ни ржавчины никакой. Для полива в огороде другой пользуемся. Ну, это как уж повезёт. Видел небось, какая цистерна у меня во дворе стоит? Давно уже купил её за полсотню. Со списанного бензовоза. Удастся, залью её из пожарной машины, раза на три полить хватает. За лето раза три-четыре заливают. Тоже стоит немало в итоге-то. А куда денешься?

Хорошо, хоть так. Иначе с огорода ни шиша не получишь. Земля-то у нас, как видишь, добрая, а вот воды не хватает. Ей если бы в самую жару вволю пить давать, то чистым золотом назад отдавала бы.

– А если проще? – спросил Станислав, что-то прикидывая в уме.

– Проще не выходит. Пытались некоторые. Николай вон, к примеру, сосед мой. На что уж, как говорится, на все изжоги, а и тот не добыл вольной воды. Пески под нами. Плывуны. Полтора метра твёрдого грунта, а потом пошло. Как каша плывёт со всех сторон. Сколько ни отчерпывай, сколько ни отбирай – тут же всё затягивает. Труд и время убьёшь, а воды так и не получишь.

 

– Думаю, это не совсем так, – не согласился Станислав. – Мы в Сибири не такие грунты проходили. Я сам сколько там трубных колодцев сделал? Много. Й не было случая, чтобы они воды не давали. Хоть залейся. А грунты там нисколько не лучше ваших.

– Трубные – не знаю. Может, и годятся. Но у нас их как-то не принято делать. Пытались тоже, но затягивает плывуном и трубы. Так и оставят в земле, не выдернешь их оттуда, вот как засасывает.

– Не могут! – отмахнулся Станислав. – А вот нам с тобой надо бы попробовать. Рискнём, что ли? Удивим народ?

Станислав загорался идеей, пытался и Романа зажечь, но Роман осторожничал:

– Подумать надо. Поспешишь – народ насмешишь. У нас ведь как тут? Не заладится дело какое – засмеют. Скажут: ну и арапы эти Роман с зятем, хотели всех обойти, хотели умнее всех быть. А я никогда умнее всех не был, но в дураках явных не хочу прослыть.

– Трубы тут где можно достать? – спросил Станислав уже напористо, как решённое.

– Трубы-то?.. К директору совхоза надо сходить. К главному инженеру. Может, дадут. Да хоть тихонько надо бы для начала, не показывать людям свою затею.

– Брось ты, брось! Сделаем так, как захотим! Вода у тебя в доме будет. Давай трубы пробивать. То есть добывать. Тебя как в совхозе, имеют в виду? Ну, не в самых заядлых штрафниках ты у них там ходишь?

– Ещё чего! – Роману сделалось обидно: за кого он его принимает? – Я на Доске почёта вот уже третий год бессменно держусь. Ни единого замечания по моей работе. Грамоты вон есть. Часами в прошлом году наградили. Пусть я простой скотник, но сам директор меня иначе, как Романом Василичем, не зовёт. И за руку со мной.

– Ну-у-у, если за руку, то нам и раздумывать не надо. Когда они у себя на месте бывают? Вечером? Вот и пойдём. Правда, сначала надо знать, что просить. Неплохо бы на склад заглянуть. Какие трубы у них там есть в наличии?

– На склад – это можно. Кладовщицей там Маруся работает. Племянница Антонинина. Да она вчера у нас была вместе с мужиком своим. Ну, такая чернявенькая-то. Помнишь? Мужа всё в горб долбила, останавливала, чтобы он больно-то на вино не налетал. Боялась, утром не подымется, не годится на работу.

– Надо же, везёт! Оказывается, тут все кругом свои!

– Не все, конечно, – поскромничал Роман, – но кое-кого знаем. Не первый год бок о бок живём.

 

На склад проникли беспрепятственно. Маруся даже обрадовалась тому, что может сослужить своим родственникам добрую службу. Показала и тайник, в котором хранились трубы из НЗ главного инженера. Только попросила, чтобы об этом главному ни гу-гу. А то он мужик крутой, не любит, когда его секреты открывают.

Пообещали Марусе молчать, не подводить её, пошли в контору. Директора на месте не оказалось, уехал в район и пока ещё не вернулся. Главный инженер был у себя. Зашли. Познакомились. Изложили свою просьбу. Виктор Иванович сразу прямо не ответил ни «да», ни «нет». Начал прощупывать, откуда Станислав, где да кем работает. Узнав, что Станислав работает в областном центре на заводе подшипников скольжения инженером, понял свою выгоду, сделался весёлым, разговорчивым. О трубах и речи быть не могло, чтобы не нашли. Виктор Иванович сам повёл их на склад, сам посоветовал, какие взять: бесшовные, цельнотянутые. Тридцать метров – это не проблема, оказывается. Станислав же, хотя его пока и не просили об этом, похлопал Виктора Ивановича по плечу, пригласил приходить денька через три испробовать доброй водички. И добавил:

– Списочек приготовь и пришли с человеком. Подшипники будут. Будь уверен. Свои ведь теперь, близкие. – И подмигнул весело главному.

– Список – хоть сейчас. И человек – тоже. Вот он, перед нами, Роман Васильевич. Ему и путь-дороженька. У зятя погостит и доброе для совхоза дело сделает.

«Вот как оно, – радовался Роман. – И трубы враз, и машина уже стоит наготове, и мастерская совхозная к твоим услугам. Да, рука руку моет – обе белые бывают. А приди так вот, ни с чем и ни с кем... Куда там, все пороги истопчешь, а никаких тебе труб не дадут. Нет – и всё. Нет... Видно, дотошный зятёк-то, деловой. С этим не пропадёшь».

Вместе с трубами набрали соединительных муфт. В мастерской изготовили фланец с отверстиями, крышку на фланец с такими же отверстиями, отводы в крышке для подключения насоса и для клапана, через который будет сбрасываться ненужный воздух.

Не откладывая дело в долгий ящик, Станислав сказал, чтобы Роман приготовил два ведра щебёнки – ведро мелкой и ведро крупной, а сам он завтра же вместе с Ириницей поедет в райцентр, и если там не найдёт нужного насоса, то поедет в областной центр.

 

Роман с Антониной сидели на лужайке. В двух оцинкованных корытах была налита тёплая вода. Двумя кучками лежала мелкая и крупная щебёнка. Они брали по одному камешку из кучи, тщательно промывали его в одной воде, потом в другой, откладывали в рядок на постеленный брезент: пусть высыхают.

– Вот ты говоришь, – закуривая степенно, гася спичку медленным движением руки, рассуждал Роман, – зять. А что зять? Человек с умом. Это сразу видно. Вчера, как только зашли к главному инженеру, как только представились, то видела бы ты, как он перед нами козырем пошёл. Почуял, значит, кто к нему в кабинет вошёл. Сразу смекнул, что с этими держи ухо востро да остро. Не какие-нибудь проходимцы, наподобие, например, Аркашки. А инженер с крупного завода, из областного центра. Не-е-ет, чуяло моё сердце, Станислав – имя не простое. Чуяло. И не ошиблось. Так что не говори зря-то.

– Да с чего ты взял, что я говорю зря? Не тебе чета, конечно. Это сразу видно. Ты вон как позавчера фырку-то воротил от него. Думаешь, я не видела? Всё я видела. А чего фыркал? Да ты погляди на него. Мужик-то в силе да в силе. Я уж, грешным делом, побаиваюсь, как бы Ирочка не подвела. Очень уж она хрупка-то перед ним.

– Будто ты была не хрупка, когда я женился на тебе. Помнишь, небось? Как штакетника была.

– Да оно и ты-то не лучше был. Гусёк и гусёк. Шея моталась, а я всё опасалась, как бы не оторвалась она у тебя.

– Это ты-то опасалась? – Роман хихикнул даже.

– Я, я опасалась! Не ёрничай! Не больно велик...

 

Но договорить ей не пришлось. Подошёл сосед, Николай.

– Бог в помощь! Что-то вы камешки моете да трёте? Уж не под наседку ли собираетесь их подложить?

«О злыдень! И тут без тебя не обойдётся. Ну-ну, сейчас я тебя умою. Я тебе шурупы-то так вверну сейчас!» – приготовился Роман сообщить соседу, какое дело они с зятем затеяли.

– У тебя колодец-то не задался, говоришь? А вот мы решили всё же одолеть плывун, взять из него воду. Для этого и щебёнку готовим.

– Не, одолеете. Пустое всё. Не поддастся он.

– Это у кого как, у нас всё поддастся. Мы его особым способом пройдём. Станислав всё вычислил. Ночь сидел над чертежами, а утром сказал: быть воде. И как ведь он? Я ему: это сколько надо трубы бить? А он: зачем бить? Они сами у нас уйдут на ту глубину, которая нам необходима. Мы с тобой будем только поддерживать их да наращивать. А в землю они сами полезут. Ты, Николай знаешь, как водой можно загнать трубы в землю, в воду же? Нет, не знаешь? А мы знаем. Мы с зятем много чего такого знаем, чего другим никогда не узнать.

– Роман! – приостановила было Антонина мужа.

– А что «Роман!» Неправда, скажешь? Поглядим! Все поглядят. А то привыкли: мы это мы, а Роман – это так себе, дурак вроде бы, ему только за коровами ходить, хвосты им крутить. За коровами ходить – тоже смекалку надо иметь. Это не так просто, как некоторым кажется. А вода будет. Хоть хлебай её всем селом – не выхлебаешь.

 

Николай ушёл, явно затаив обиду. Антонина оговорила мужа:

– Ты хоть людей-то не затрагивал бы, не разжигал. Не простят ведь.

– А я никого не затрагиваю и не разжигаю. Я говорю то, что есть на самом деле. И почему это им всем можно и затрагивать, и разжигать, а мне одному нельзя? Почему, скажи?

– Ну, хотя бы потому, что Николай поумней нас с тобой. Похитрей. Он всё может. Даже самоходный плуг сделал. А ты? Лошадь никак не возьмёшь в совхозе. Готов лопаткой весь огород поднимать. Уж пока я не схожу к начальству, не спущу там кобелей на них... Не-е-ет, Роман. С твоим характером нам да-а-а-леко до многих.

– Ничего, скоро приблизимся. Скоро... Вот мы с зятем скорешимся основательно, вот тогда они все узнают, кто такой Роман, на что он способен. А как же? Один, говорят, в поле не воин.

– Навоюешь вот, навоюешь. Вода как не пойдёт, так сразу сядешь. А уже раззвонил на всё село. Стыдобушки не оберёшься.

– Потому и раззвонил, что пойдёт. Я уверен в этом.

Про себя же Роман так решил: не пойдёт вода – он сам на хитрость пойдёт. Пусть ему хуже будет, но не поддастся, не уронит ни своего достоинства в глазах людей, ни достоинства зятя. Он сделает просто: проведёт от цистерны к трубе шланг, схоронит его под землёй, и, когда надо будет брать воду из трубы, он пустит её из цистерны по шлангу. Подходи, бери! Ничего, а цистерну он если не из пожарной машины зальёт, то ночь напролёт будет возить на тачке из родников. Но не поддастся.

 

– Станислав-то наш – детдомовский, – сказала задумчиво Антонина. – Он тебе не рассказывал о своей жизни?

– Нет, не рассказывал. Я всё хотел, хотел попытать его, да как-то к слову не приходилось. Детдомовский, говоришь? Ишь как оно выходит у нас. А я-то, помнишь, поначалу думал: какой-нибудь знатной фамилии он.

– Может, и знатной. Откуда нам известно? Он сам не помнит своих родителей. Мне Ирочка рассказала всё, что сама знает. В войну он потерялся. Так в детдомах и вырос. Искал родителей, но не нашёл. Учился. Женился. А с женой не заладилось. Он – детдомовский, она – одна дочь каких-то знатных родителей. Жил. Детей было жалко оставлять. Воспитывал. Ну, а дети определились – расстались они...

– Да если бы всё так оно было, – усомнился Роман. – А бывает зачастую и по-другому. То да сё, сирота казанская, все меня обижают, все меня не любят, пожалей и полюби ты меня. Пожалели. Полюбили. А он хвост трубой и других жалельщиков искать полетел. Вот чего боишься-то.

– Не похоже на него. Ирочка говорит: я в нём уверена.

 

Роман донельзя доволен был тем, что с появлением зятя в каких-то три дня он сам будто вырос в своих глазах, почувствовал уверенность, силу. Разве когда бы отважился так разговаривать с соседом? А то отбрил за моё-моё. Тому и сказать в ответ нечего. Это одно. Другое то, как они трубы ходили просить. Как только в кабинет к главному вошли, так Роман сразу себя человеком почувствовал. Так-то вот оно. Знатная родня – это почёт тебе и уважение. Сразу и умным станешь, и нужным, и все улыбаются тебе. А то, что Станислав староват для дочери, то это её личное дело, значит, она рассчитывает, на что идёт. Судя по виду его, он не изработался, не изломался. Его ещё хватит и перехватит на её жизнь. Его в совхоз бы да на разные работы, как Романа, он бы сразу тут сдал. Шуточное ли дело зимой корма возить? Она метёт, она теребит во все стороны, а ты давай, двигай вилами, вали пласт на пласт. Того гляди живота лишишься. Пока тракторные сани нагрузишь, раз десять вспотеешь и раз десять остынешь. Откуда же ему, здоровью-то, взяться? Лето подойдёт – тоже не освободит. И скотину кормить надо, и огород обсеменять, и топку на зиму готовить, и кормов своей скотине добывать. Да что там говорить, морока! Он с чего-то гнёт к земле, радикулит-то?.. Он так и сидит настороже, зараза! Чуть перенапрягся, чуть остыл, он тут же вылазит из своего укрытия и гуляет по всему телу. И ни встать тебе, ни лечь. Почему при первом знакомстве Роману подумалось, что не в одной ли роте служили они? Почему? Лет-то сколько прошло – узнаешь, что ли, теперь тех, с кем служил? Постарели. Да и про службу в последние годы совсем не вспоминал. А тут вдруг на тебе: не в одной ли роте? Детдомовский, говорит. А ведь помнится, что в роте были двое детдомовские. Двое. Белобрысые ребята. Одно плохо, забыл, как звали их. Не совпадение ли?

 

Насос опустили в цистерну с водой, что стояла во дворе. Шланг от него протянули к трубе, закрепили на штуцере. Трубу одним свободным концом опустили в погреб, что был в сенях под полом, глубиной метра полтора.

– Можно начинать, – сказал Станислав. – Десять-пятнадцать минут, и труба как миленькая сама уйдёт в землю.

Роман никак не мог сообразить, а что же ему делать в таком разе. Долбить бы по трубе – это он за милую душу. А так что ж, стоять, смотреть, и всё? Нет, не привык он к такому, да и в голове не укладывалась вся эта механизация.

– Понимаешь, – объяснял Станислав, – насос погонит воду в трубу. Верхняя часть трубы у нас закрыта наглухо. Куда деваться воде? Она будет стараться вырваться из трубы через нижнюю часть, то есть там, где у неё на пути нет преграды. Вырываясь, вода начнёт размывать грунт под трубой. А что остаётся трубе? А то и остаётся, что она под собственным весом будет осаживаться в грунт, то есть в пустоту, которую под ней сделает вода.

– Может, шумнуть кого на помощь? – спросил Роман.

– А надо? – Станислав взглянул на Романа и согласился: – Вообще-то, можно.

– Я мигом. – Роман заторопился к Николаю. Вскоре вернулись вместе. Подошла и бабка Марфа, соседка.

– Чего ж, Роман Василич, иль и правда будешь жить с вольной водой? Вот дал бы бог, вот дал бы. Ты уж про меня тогда помни, всё нет-нет да разрешишь попользоваться. Летом ещё куда ни шло, летом я ползком ползу по бугру, а воду несу. Зимой хуже, зимой ноги не идут, катятся, как палки сухие.

– О чём речь, мать? Может, даже к тебе шланг брошу. Или трубу проведу. Мне что, жалко, что ли? Любую воду надо больше брать. Чем больше её берут, тем она вкуснее. Это дело известное, – заверял бабку Марфу Роман.

А сам в душе умолял, чтобы всё получилось так, как задумал Станислав, чтобы вода пошла в избытке. Кто он тогда будет, Роман? Первый человек на селе, добывший лёгкую воду.

 

– Так, я опускаюсь в погреб, – сказал Станислав. – Николай поддерживает трубу снаружи. Роман Василич стоит возле розетки. Скажу: «Включай!» – значит, включай. Скажу: «Стоп!» – значит, стоп, выключай. Все поняли? Ну, поехали!

Роман включил вилку в розетку. Во дворе, в цистерне глухо заныл насос. Шланг шевельнулся, стараясь выпрямиться. Значит, вода пошла в трубу. В погребе зашипело. Трубу сначала чуть приподняло, и тут же, заметно на глаз, она начала опускаться. – Придави! Придави! – командовал Станислав из погреба Николаю. – Так! Так! Держи прямее! Пошла, родимая!

«Пошла ведь! Вот зараза! Ну и хитры же мы стали. Ну и хитры! Ни копать, ни долбить не надо, сама идёт! Сама! Только насос этот в цистерне ноет. Будто придавили там кого живого». Роман не сводил глаз с верхнего конца трубы, который хоть и медленно, но опускался.

– А, Николай? Видишь? Голова – зять-то! Ой, голова! – Роман сиял. – Не гляди, что... Это самое... – указал на голову, намекая о лысине. – Думает. Светлая голова.

– Да то уж не светлая, – подхватила бабка Марфа. – Это где только и урождаются такие? Гдяди, землю насквозь проткнёт без всяких усилий. Вот, Антонина, бог зятька-то тебе послал. Вот уж послал. Дивиться лишь приходится.

Николай довольно улыбнулся:

– А правда ведь, будет вода. Всё ясно, мысль схвачена. Теперь и я не отстану. Мы этот плывун теперь только так пройдём, как по маслу.

– О чём же я тебе говорил?.. А ты ещё сомневался. Да мы с зятем... Что ты! Натворим делов!

Роман обеими руками помогал трубе, чтобы поскорее она опускалась.

– Стоп! – скомандовал Станислав. – Наращиваем!

Трубу нарастили, и всё началось снова.

 

К полудню управились. Труба сидела в погребе. Плывуны прошли, упёрлись в твёрдый грунт. В трубу засыпали щебёнку.

– Ну вот, теперь можно отдохнуть часика полтора. Пусть вода устоится и наберётся. Денька три покачаем её, потом она веселей пойдёт, пробьёт себе путь к трубе и пойдёт. Я в этом не сомневаюсь. Вода – это жизнь, которая всегда стремится прийти к человеку. Ей чуть помоги, и она тут как тут: бери меня, пей.

– Отдыхать, так отдыхать! Антонина! Давай там на стол! Пошли, Николай! Пошли, бабка Марфа! – Роман приглашал всех к столу.

Но Николай и бабка Марфа отказались: вы свои, вы и обедайте, а у нас своих дел полно.

 

За стол сели все вчетвером, вместе, по-семейному. Роману это очень нравилось. Как бы там ни было, а он – глава семьи. Через годок, глядишь, уже пятеро будут садиться за стол. Мысль его пошла дальше. Он спросил:

– А что, Станислав, если бы, к примеру, вам на постоянное жительство сюда к нам перебраться? Жить есть где. Работы хватит и перехватит. Голова-то у тебя какая? Тебя тут с грабушками схватят. Первым специалистом сделают.

Станислав задумался, загляделся в окно. Вздохнул:

– Говорят, не зарекайся. Вот и я не буду зарекаться, что не приеду сюда. Кто знает, каким боком жизнь к тебе развернётся. Но пока – нет. Там я на месте. Дело интересное. Привык. Ломать привычки – это, поверьте, не так-то просто.

– Нет, об этом и речи быть не может, – вставила слово Ирочка. – Город есть город, его с селом никак не сравнишь. Что здесь? Со скуки умрёшь.

Роман поглядел на дочь, отметил: «Холодная она какая-то. Постная. Не наскучит ли скоро такая Станиславу? Вот беда-то будет и для нас, и для него».

– Э-э-э, дочка, скука от человека зависит. Как он ей позволит собой владеть. Можно и здесь весело прожить, а можно и в городе известись от скуки. Согласен, Станислав?

 

– Вполне! – подхватил Станислав. – Вполне! Главное – дело! Увлечённость! Цель! Если они есть, то человеку скучать некогда будет, они просто не дадут ему! Сколько живу, не знаю, что такое скука. Мне постоянно не хватает времени. Поглядишь, люди когда-то успевают ходить пиво пить, в домино играть, так просто сидеть без дела. А у меня!.. Дела, дела и дела. Думаешь, ну вот это сделаю – посвободней стану. Где там! Это сделал, а другие вот они, наготове, стоят, ждут тебя. И так всю жизнь.

– Хорошо, когда так, когда дела не отпускают от себя, – согласился Роман.

 

Воду прокачали. Дня через три она пошла чистая. Пробовали на вкус – приятная. Кипятили – осадка почти нет никакого, чайник смеётся стенками после кипячения. В погребе поставили вентили, от них сделали разводку трубами. Одну трубу завели в кухню. Тут же и кнопку поставили. Нужна вода – нажимай кнопку. И вода пойдёт. Достаточно – нажимай другой раз, и вода остановится. Другую трубу вывели наружу, для полива огорода. И для того, чтобы давать воду всем, кому потребуется она. Берите, не жалко.

Провожая Станислава и Ирочку на станцию, Роман всё никак не осмеливался остаться с зятем с глазу на глаз да поговорить по душам. Наконец перед самым отходом поезда переломил своё стеснение, подошёл, позвал в сторону покурить. Закурили. И, не глядя в глаза Станиславу, Роман попросил:

– Ты, Станислав... Так уж и быть... Это... Ну... Ровесники мы с тобой, надо думать, что поймём друг друга. Это не беда. Ты, главное, не бросай нас.

– Да что ты! С чего ты это вдруг решил?!

– Погоди, не перебивай. После своё скажешь. Не бросай, говорю. Знаю, Ирочка характером не по тебе. Ты легко по жизни идёшь. А она... Ладно. И не в воде вовсе дело. Я её таскал всю жизнь и продолжал бы таскать. Я к этому привычный. А вот что людям своё «я» мы показали – это хорошо. Это здорово. Без тебя я не смог бы. Нет, и не говори. Работать я умею, я с детства какой-то семижильный, могутной. А вот на хитрости неспособный. И одиноко мне от этого. В доме не одиноко. Тут я с женой. Она у меня хорошая. А на людях – одиноко. А ты появился, и я понял: мы с тобой... Мы с тобой – это сила. Так что не бросай. Будь с нами.