Мы с зятем

 

 

 

1

 

От Нинки, сестры Вадимовой, как снег на голову, письмо пришло.

Купила она отдельную, свою теперь, малометражечку в семейном общежитии. Два окошка всего, но оба на солнышко, на луга привольные и леса, которые сразу же за лугами начинаются. Одним словом, весёлая комнатка. И до того Нинка рада, что в счастье свое никак поверить не может. «Выйду, – пишет она, – пойду куда-либо по делу, идти-то мне надо в одну сторону, а я вовсе в другую иду. Одумаюсь, стою, как дура, никак в толк не возьму, зачем это я сюда пожаловала, куда это меня мои ходилки занесли».

По письму Вадиму и матери яснее ясного стало, догадываться не надо: заносит Нинку. Говорит о том, о сём, вроде бы ничего не клянчит, а оно само наружу лезет: не откажите, помогите, в долги залезла.

 

У матери, конечно, тоже, как и у дочери, от жданного известия что ноги, что мысли в разные стороны пошли. Дочь, всё же. Родная кровь...

На дворе ночь глухая, а матери не спится, сна для неё как не бывало. Сама мается, вздохами изводится, и сыну спать не даёт.

– Славу тебе господи, – шепчет мать, – отмучилась моя Нинушка.

– Ты думай, чего говоришь-то, – откликается из своей комнаты на шёпот матери Вадим. – Х-х-х, отмучилась, видишь ли! Ей что же, пятки, что ли, уже отмыли? Вперёд ногами её, да? Так, по-твоему, получается.

Мать примолкла, не сразу нашлась, что ответить сыну, наверное, её временно поразила картина, подсказанная Вадимом: Нинке, вроде того, ноги отмыли, как покойнице, и понесли...

 

– Тьфу ты, окаянный! – мать обозлилась, приподнялась на локте, вглядываясь в темноте в кровать сына.

– При чём тут я? Сама же шепчешь: отмучилась. Кто отмучивается-то? Петя Козлов вон отмучился. Этот – наверняка. С похмелья разведённого хлорофосу дёрнул – и лапки протянул. Нюрочка вопит: как же ты это да как же ты это, милый мой! А разберись, поди, сама этому милому-то своему вроде бы нечаянно подставила: встанет, хлебнет – и это последний разок будет.

– Не мели, Емеля, не твоя неделя, – оговорила мать сына. – Домелешься, потянут кое-куда. И умничай поменьше. Я про Нинушку-то – в каком тебе смысле? Ты-то не знаешь, ты-то носа к сестре не показал, а мне-то довелось повидать, где она молодые годочки свои проживала. Это, скажу тебе, не приведи господи лихому лиходею жить так. Мученица, ох, мученица она у меня великая. Слов нет...

– Ещё б, не мученица. – Вадим вскочил с постели, зашарил по подоконнику, отыскивая курево, но под руки ему попались две пустые пачки от сигарет и коробок со спичками. – Это чего ж, у меня и закурить нет? А? Дожил, называется.

– Нет и нет, не куря, ночь перебьёшься. Здоровее будешь.

– Будешь тут! Ага, кажись, вспомнил! На угольнике где-то окурок был. Ты не выкинула случайно?

– Если б видела, то непременно выкинула бы. Под иконой он окурки держит! Эхе-хе...

 

Вадим нашёл окурок, запалил, в удовольствие затянулся несколько раз подряд. На душе сделалось ровнее, спокойнее.

– Вот ты говоришь, что Нинка мученица.

– Ну, мученица. А ты как думаешь?

– А я думаю по-своему. Вот все бы они там мученицами были! Да, видно, сладкое это мученье-то у них там! Ты сама сколько раз пыталась выковырнуть Нинку оттуда, из мучений-то московских, да не вышло, она и руками, и зубами за неё уцепилась, за столицу-то! Про деревню она, видите ли, слышать не желает. И подруги её такие же. Они, видите ли, на мучение туда себя отдали! Да кнутищем бы их оттуда, всех этих лохматых-то! Выкрашенных-то! Ведь это чего, а? В деревню приедут – их собаки боятся! А они – мученицы!

– Вот и побреши, побреши у меня! На это ты горазд. Знаю, с чего бесишься-то. Из-за Маринки всё зло в тебе полыхает. Не поехал с ней, а теперь виновных ищешь. А поехал бы, глядишь, прилепился бы. А ты – нет! Гордыня деревенская тебя одолела! Вот и сиди тут с ней, с гордыней-то со своей. Вот и слушай петухов своих дурачьих!

– Мать! – Голос у Вадима натянулся до звона. – Про это ни слова! Про петухов тоже!

Но матери приказ сына – не указ. Она знай свое гнёт:

– Не командуй, погоди ещё! Волю взял какую! Был ты и есть петушатник. Вот ты кто...

 

Что петушатник Вадим – это верно. Мать знает, что говорит. И возразить ей невозможно.

Вадим понимал свою мать хорошо: это она от бессилия своего ругается на него. Подруги её, у которых дети по городам разбрелись, Вадима придурковатым считали. А так как в деревне все друг для друга свои да соседи, то за глаза говорить как-то не принято, а что если и надо сказать, то уж в глаза. И когда матери намекали, что сын-то у неё не того немножко, вроде бы, все бегом бегут из деревни, а он один упёрся и ни в какую не хочет никуда уезжать, то она стеснялась этой правды, как говорится, крыть ей было нечем, соглашалась по слабохарактерности: так это, девки, так.

Дома же чуть не посудой кидалась в сына, ругая его на чём свет стоит за неудачливость.

Вадиму в таких случаях делалось до слёз жаль свою мать, но он не показывал этой жалости, а наоборот, суровел лицом и голосом, и переходил на чёткий говор:

– Кончай себе душу травить! Подруги твои балоболки, другого слова у меня для них не находится. От них дети поразбежались, если ты хочешь знать, если смотреть относительно прошлой жизни деревни. Теперь они злятся, а вид делают счастливый. Знаю я. По ночам бога молят, чтоб вернул им детей, а ты веришь в их удачливость какую-то. Ты за мной, за сыном здесь, на своей земле, а они за кем? Хорошо, если старик есть, кряхтит, хоть живая душа в доме, а другие вовсе вон за полевым ветром укрываются. Да пожелай их любой сынок или дочка домой перебраться, как они ползком поползут до самой станции встречать их. И на ноги ни разу не подымутся. Так-то вот.

 

В душе мать соглашалась с сыном: правда, за ним надёжно ей. Но обидно же видеть его одиноким, непристалым, не урод же он у неё, не пьянчужка же какая-нибудь. И она мысль переводила на Маринку, на сноху несостоявшуюся. Ведь откуда что взялось в этой Маринке? Ни статью, ни умом не взяла, всю породу Вилковскую в себе выразила – рыжая, носастая, сухолядая, а гляди ты, в деревне ей немило, мужик ей не мил, дай в город подамся, пусть на ткацкую фабрику – зато в городе.

Не хотела мать сыну жену такую, коромысло гнутое, а и эта не ужилась, улетела от сына.

Позорище, одним словом. Ходи вот теперь, очёсывайся возле петухов своих. Ни жены, ни детей...

С тоски подохнешь.

 

 

2

 

До света не спали мать с сыном. А свет осенний поздний, отсыревший от раскисшей земли, влагой напитанный. Никакому солнышку сквозь такую муть не пробиться. Лучше не пытаться...

За завтрак сели молча. Вадим насупленный. Тоскливо ему, когда солнышка нет день при дне.

Мать раз взглянула коротко на сына, другой раз подольше остановила взгляд на нём и молвила:

– Ты вот что... Ты пока в отпуске-то... Смотал бы ты в Москву-то. Чего тебе стоит? Ментом туда и обратно.

– Это ещё зачем? – Вадим глаза на мать вытаращил.

– Ну как это, сыночек ты мой, зачем? Сама я не могу, как ты знаешь, ноги мои в такую погоду ненадёжные, не донесут меня туда да ещё обратно. А ты... Ехать нам надо. Не миновать – ехать. Грех нам с тобой будет, если мы Нинке не поможем. Новоселье всё же. Во всякие времена люди стремились к этому дню, приберегали кто что может, дарили. А мы с тобой что же? Мне она дочь, а тебе и пововсе сестра родная. Кто же, как не мы, должны помочь ей?

– Да я ничего, есть вон сколько-то там у нас, с книжки можно снять, нам они не к сроку, пошлём почтой. Я иль не понимаю, что надо?

– Почтой, сынушка, не то. Почтой только чужие чужим посылают в таком разе. Почтой вон пенсию носят. А тут дело деликатное, можно сказать. А в Нинкином деле мы, родня ее, должны наилучшим образом проявить себя. Там у нее, глядишь, люди соберутся какие-никакие, подружки там с мужьями, зятя нашего родня может приехать, а тут и ты вот он, её родня. Войдешь, веди себя чинно, не пустословь, приглядывайся к людям-то. Соберутся люди, а лучше всего если его родня заявится, то тут ты и сработать должен. Деньги-то вон из кармана, поднял над головой да хлоп ими по столу: «Держи, сестра, помни, что есть у тебя на свете мать и брат! Надейся на нас, в обиду тебя никому не дадим!» Так от слов-то твоих Нинушке знаешь, какая порука будет? Чтоб видели все, чтоб знали: Нинушке нашей ничем не загрозишь. У нее подпорка добрая, у нее мать с братом твёрдо на земле стоят. Понял, как надо дело-то обделывать наше семейное?

 

Вадим глядел на мать и диву давался: какое же красноречие в ней проявилось, как ум в ней заработал! Вот что делает с человеком радостное известие. Даже приятно слушать Вадиму и ощущать себя именно подпоркой и матери своей, и сестры родной. Права мать, они здесь вдвоём, а Нинушка там одна среди чужих людей. Муж есть, правда, но промелькнула как-то в Нинкином слове о нём правда, и стало Вадиму понятно: он ей не подпорка.

Мать и вовсе воодушевилась. Глаза у неё поблескивают, будто за окном свет солнечный проник сквозь пасмурный воздух. И понимает Вадим, ехать ему придётся. Мать обидится, в постель сляжет, если откажет он ей в этом.

– А ещё, чтоб для полной рентабельности, хорошо бы живность какую-либо подарить. Так всегда на новоселье делалось.

– При чём тут рентабельность? – не понял Вадим, ещё не подумав о живности, само слово новое в устах матери отвлекло его от идеи.

– Ну, это я так. По нраву мне слово это. По радио часто стала слышать. Вроде это полнота какая-то. Так вот. Ты не пожалей из нового приплода им петушка да молодочку. Каких выберешь...

– Это в Москву-то! Это в столицу-то ты мне предлагаешь петуха с молодочкой везти! – Вадим в волнении заходил по комнате. – Там тебе что, курятники, что ли, понастроили? Ты не видишь, что показывают по телевизору? Ну, додумалась!

– Вижу, что показывают, а про себя знаю – не всё показывают. Письмо-то вон оно. Где квартиру дали? Из окон луга видны да лес за лугами. Значит, самый край города. А если край, если место свободное есть, то почему бы и сараюшки не построить? Пусть небольшие, пусть для куриц только. Я так разумею, люди мы все живые, все пить-есть хотим, так почему бы и не вырастить своё-то? Хоть и в Москве-то? Чего же это месту-то пустовать? А если нет, если ещё не построили, то и слепить недолго. Ты сам в лес несколько разочков сходишь за жердями, да ящиков каких-либо раздобудешь, вот и сараюшко тебе готов. Полдня работы. А своя курочка да своё яичко – это тебе не магазинное. Да и не каждый раз в магазин бегать хочется. Туда тоже денег не наносишься. Так я все это разумею.

 

Насчёт денег речи не было, но насчет петуха и молодочки препирались мать с сыном до самого полдня: повезёшь – не повезу. Вадим было уже верх стал одерживать, но мать вовремя поняла это и применила самое надёжное средство, заплакала горько, запричитала. Вадим же мог терпеть всё, что угодно, только не слёзы матери. Он вихнул и подался на дальний конец деревни к дяде Фёдору покурить.

Посидели, покурили. Вадим о своём деле семейном ни слова. О петухах поговорили и разошлись. Приходит Вадим домой, а мать за столом возле окна сидит, на вошедшего сына никакого внимания. Вадим опять занервничал, заходил по комнате:

– Ну, ладно, будь по-твоему! Ты только... Ты жилы из меня не тяни молчанием своим! Не могу я так! Всё! Собираюсь и еду!

– Ну и правильно, – одобрила мать, ожила, – давай собираться.

 

 

3

 

Они оба успокоились, разговорились по душам, обдумали всю поездку туда и обратно. Так что следующим утром Вадим встал рано и начал готовиться в путь. Наряды его были явно не для Москвы, но и другого придумать что-либо трудно, так как до райцентра добраться – грязь непролазная. Дальше тоже не лучше. Кирзовые сапоги надраил, костюм почистил, плащ или пальто одевать – засомневался. Решил всё же на плаще остановиться, сыро, опять вон дождик пощёлкивает по стёклам.

Оделся, мать оглядела его, повертела перед собой:

– Да вроде ничего, сойдёшь...

– За умного, – добавил в тон матери Вадим.

– И за умного тоже, – согласилась она.

 

Управившись с одеждой, вышел во двор с глубокой брезентовой сумкой, взял с погребицы пучок сенца, положил на дно сумки. Пёструю молодку поймал сразу. Она и не убегала от него, присела лишь и голову спрятала. Посадил её в сумку. С петухом же пришлось повозиться. Для подарка Вадим наметил такого же, как и молодка, пёстрого, с красным пером, брудастого, с зеленоватым отливом в хвостовых перьях. Самый обыкновенный петушок, ничего в нём нового, свежего, по понятию Вадима, не было, но для подарка он годится, потому что когда он не в стае, когда не среди лучших, то смотрится неплохо. Но с ним пришлось повозиться. Петух будто почувствовал свою обречённость, забегал по двору, закричал дурным голосом, всполошил остальных петухов и кур. Гвалт, крик поднялся во дворе невообразимый. Вадиму пришлось хитрить, заманивать петуха в тёмный хлев, прикрывать дверь и там уже, впотьмах, брать наощупь.

Ощутив наконец в руках костлявое петушиное тело с частым перестуком перепуганного сердца, зауспокаивал:

– Ну и чего ты уж так-то? Дурачок, до Москвы можешь не доехать. Невеста вон тихо-смирно посиживает, а ты норов свой петушиный решил показывать. На чужую сторону, выходит, нет желания попадать? А как иначе быть? Надо. Люди привыкают, и ты привыкнешь. Ещё как заголосишь там. По-новому, может, по-московскому исполнишь. Устроишь там им первостатейную побудочку. А там, глядишь, и по курам ходу дашь. Там, брат, – это не у нас, там ценностей великих по петушиному делу, думаю, не густо. Глядишь, наипервейшим ты там станешь...

 

В полдень Вадим тронулся в путь. Он прошел межой на луг и короткой тропой направился к мосту. Из брезентовой сумки, как свежая роза, торчала гребнистая голова петуха, покачивалась в такт с шагом хозяина.

 

 

4

 

Мать неспроста называла Вадима петушатником. На самом деле так оно и было, и потому Вадим не обижался за это прозвище. Он только иной раз удивлялся: да за что же его осуждают-то? Ничего плохого он в своём увлечении не находил: не обругал, не оболгал никого. Так за что же этот суд людской немилостивый творится? И относил он это к тому, что людям пока не дано понимать истинную красоту, которую творит природа. Им на первый план подавай то, что даёт доход, что кормит их, одевает и обувает. А красота – это запредельное что-то. Ну, если парень увидит красоту девушки или наоборот, она увидит красоту парня – это ещё есть, это ещё не утеряно. А вот чтобы побочное что-то, тем более, из чего можно лапшу сготовить, то какая же тут красота, причём тут красота?

Правда, одинаковыми людей не назовёшь. Но получается так, кто и ценит красоту, так он больше помалкивает, вроде бы совестно ему о ней вслух говорить. А кому она до фонаря, как говорится, тот, ущербность, что ли, чувствуя свою некую, старается опошлить её, посмеяться над ней, сделать так, чтобы все стали такими же, как они сами, бесчувственными.

 

Повзрослев, войдя в годы, Вадим всех знакомых своих стал делить на два сорта: тех, кто понимает красоту дня, ночи, лета, зимы, ясного дня, пасмурного дня, птицы, животного, человека, и тех, кто напрочь отрицает всё это, считает первых просто придурковатыми. И выходило, что первых, влюблённых в саму жизнь, не так уж много, а вот вторых!.. Вторых последнее время становится всё больше и больше. Они – эти вторые – будто забыли напрочь, для чего они на свет родились, для них будто жизнь бесконечна и они ещё успеют, налюбуются за свою долгую жизнь.

Да что далеко ходить за примером! Взять сестру Вадимову, Нинку, взять подружку её Маринку, которая вышла замуж за Вадима всего на три месяца и тут же ей тесно стало в деревне, полетела по городам искать счастья, и многие другие, им подобные, считай, из каждого двора – как они представляют жизнь свою? Сложно представляют. Вадиму даже не под силу осознать их представление. Вот чтобы из ничего сделать всё – так они представляют свою жизнь. Из ничего – сразу все. Всё, кроме любви, сочувствия, уважения к простому человеку. А можно ли так, позволительно ли так человеку распоряжаться собой? Этот вопрос Вадим много раз пытался задать сестре, знакомым, но ему не отвечали, с ним даже в разговор на эту тему не вступали. Правда, пальцем возле виска не вертели, но были близки к этому.

 

Как-то разговорились мужики на перекуре, а Николай Кузьмич посетовал: «Совсем, совсем некому работать. Скоро всё остановится на земле, если люди не одумаются, не повернутся лицом к сельскому хозяйству. Беда...»

«И не повернутся», – сказал тогда Вадим.

«Почему так думаешь?» – спросил председатель.

«Потому что сытые люди пока, и всё им до фени», – ответил Вадим.

«И где же выход? – спросили его – Ты его знаешь?»

«Знаю. Приморить маленько надо. Враз опомнятся. Враз вспомнят, где хлебушек растёт, где мясцо нагуливается».

«И как же, по-твоему, это сделать?»

«Очень просто. Во всей сельской местности всем враз бросить работать и повременить полгодика или годок. А потом поглядим, как побегут к земле люди да как захватывать её станут, да как без машин всяких ручками одними беленькими ковырять её да семя в неё бросать».

«Это что же, всеобщая крестьянская забастовка, что ли? – засмеялись мужики. – Сразу во всей стране!»

«Сразу и во всей, – твёрдо ответил Вадим. – Иначе так и будем здесь третьесортными людишками».

Начальник хлебоприёмного пункта, где Вадим работал электриком, слушал Вадима, думал, шевелил бровями, взглядывал на Вадима и наконец спросил: «Ты давно техминимум сдавал? Тебе подтвердили твою специальность электрика?»

«Сдавал. Подтвердили», – ничего не понял из вопроса Вадим.

«Да-да, ты гляди у меня, электрик всё же, считай, тебе доверяют люди свою жизнь, а ты... Ну и мысли у тебя, однако».

«Обидно мне, вот и мысли такие».

«Ясно – обидно. Но ты гляди, не придумай чего-нибудь такого, у нас и так уже два пожара в этом году случились».

Вот на что перевёл начальник. Вадим ему – как в целом по стране положение поправить, а он – ты смотри, со своими мыслями хозяйство не спали, людей не поубивай.

 

А петухи Вадиму нравились с детства. Как стал помнить себя. С тех пор и всех петухов выдающихся своих помнит. И не только своих, а и многих соседских.

Ему почему-то и сон один и тот же снится, особенно в летнее время. Такой вот сон. Вадим будто бы сидит на крылечке своего дома на солнечном пригреве и даже подрёмывает от благостной жары. Вдруг в вышине раздаётся чистейший петушиный голос. Дрёмы как не было, Вадим сердцем оживает, ему интересно, где это петух такой голосистый, головой крутит туда-сюда, а петуха не видит. И снова петушиное пенье, да такое, что чище самой тонкой духовой трубы! Где он, где он? Глаза в небо подымает, а петух вот он, почти над самым домом летит. Сам голубой, под цвет чистого неба, гребень и подбрудки алые, будто цветок сам собой по небу плывёт. Петух останавливается на месте, крыльями трепещет, делает стойку, вытягивается чуть ли не в нитку, клюв к солнышку тянет и поёт в третий раз.

Вадиму не хочется просыпаться, ему бы слушать и слушать несказанный голос петуха, но он просыпается.

Мать знает этот сон из многократных рассказов Вадима уже наизусть и часто задумывается: к чему это такой сон видится сыну.

«Три раза, говоришь, пропел?» – спрашивает она задумчиво.

«Опять три раза», – отвечает Вадим.

«Есть какая-то примета на этот случай, а вот какая – не могу сказать. Но что-то будет».

«Обязательно будет, – соглашается Вадим с матерью, – а иначе и не бывает. Жизнь есть жизнь».

«Ну, ты опять умничаешь...» – обижается мать.

 

Давно снится Вадиму голубой чистоголосый летающий петух. Давно у него и полон двор петухов. Он всё мечтает, что на его дворе когда-то выведется именно голубой, именно певучий и именно летающий петух.

Его спрашивают: «Зачем голубой? Зачем певучий? Зачем летающий?» А как ему ответить – зачем? Он начинает, естественно, нервничать, и если кто-либо из близких заводит с ним такой разговор, то он переходит на обвинения:

«Зачем – говоришь? А затем, чтобы красиво было! Красиво! Петух – это же мысль природы! Вот будто она взяла да собрала со всего мира птичьего понемногу самого лучшего и сделала из этого лучшего петуха. Он будто хранит в себе все самое лучшее из птичьего населения земли. Перо! Голос! Характер! А теперь представьте, что вдруг на всей земле враз бы прекратилось петушиное пенье! На что стала бы похожа земля? Слышите, а? Глухо? Вот! Ведь земля, сама природа, может, петушиным пением с иными мирами говорит!»

 

Вадим без всякого сомнения верил, что петуха необыкновенного он путём многократного отбора по материнской и отцовской линии выведет. Особый сорт пойдёт по земле из Вадимова двора. Для этого он держал отдельные пары – петух и курочка – особой расцветки и особых голосов. Брал и замечал яйца от этих пар и закладывал их в самодельный инкубатор. Электрическими лампами пытался повлиять на окраску. Из партии в полсотни штук выбирал двух-трёх, дожидался, когда они запоют. Тогда наступал у него самый ответственный момент. Он вслушивался в голос. Замечал самые малейшие отклонения, расстраивался. Того петуха, голос у которого интересовал Вадима, держал в отдельном помещении, считая, что в одиночестве петух поёт лучше, потому что он внимательней вслушивается в голоса соседей своих и старается обязательно их перепеть.

Петухов всяких во дворе водилось иной раз до полусотни. Это беспокоило мать. Ведь корм-то попусту тратится! Но Вадиму не скажи об этом, с ним невозможно говорить по таким вопросам. И тогда она жалуется соседкам, подругам своим: «Мой-то опять новых выводит. Сил никаких нет. Они же жрать хотят, звереют, во двор не выйди. Так на дыбах и стоят перед дверью. Ой, враги, и злющие же. Слов нет выразить беду мою».

 

У дяди Фёдора на другом краю деревни жила внучка Люся. Разумом крепко обделена была. В годы уже вошла, а всё как пятилетняя. Вот этой Люсе Вадимовы петухи и приглянулись. Она теперь как утро, так идёт к Вадимову дому. Сядет на пенёк возле загородки и глядит на петухов. Забавно ей, как они поют. Улыбается, руку тянет, погладить норовит, зёрнышки бросает, подманивает петухов к себе.

Мать гонит ее от двора: нечего тебе тут, иди вон к своему дому там и играй со своими петухами! А Люсе обидно делается, Люся плачет.

«Вадим, ты отучи её от нашего дома. Нечего ей тут... Ведь что подумать-то могут, а? Скажут, Вадим-то с Люсей... А? Это тогда глаза завязывай и беги, куда ноги понесут».

«Пусть ходит, пусть смотрит, – не соглашался Вадим. – В ней, видно, есть то, чего у многих вовсе нет. Она по неразумению своему к красоте тянется. Нет, не то чтобы по недоразумению. Наверное, это в человеке изначально заложено. А потом он уж сам многое другое придумывает и тем самым закрывает это изначальное, расчётом своим закрывает, стремлениями. А у неё какой же расчёт, какое же стремление? Вот в ней и живёт вольно тяга к красивому».

 

 

5

 

По разумению и подсчёту матери выходило, что Вадим вернётся домой никак не раньше воскресенья. Раньше Нинка его никак не отпустит. Там у них теперь веселье по самые ноздри. Привечания да душеизлияния – вот чего мать ценила больше всего на свете. Ладно, куда ни шло, три дня так три дня, управится она и одна по хозяйству, ей не в тягость, лишь у них бы там всё мирно да ладно было...

Она в полдень вышла с ведром набрать воды, взглянула на огород да так и обомлела: вон он, гость-то московский, ломит целиком к дому, будто для него стёжек нет вовсе.

Войдя во двор, Вадим даже не поздоровался с матерью, не взглянул на нее, сердито вытряхнул из сумки полуживых и помятых птиц, сумку же запулил за дрова.

– Иль не доехал? – волновалась мать, не зная, что подумать о столь раннем возвращении сына.

Вадим окатил мать посветлевшими от злости глазами и молча прошёл в дом. Мать – следом за ним:

– Не говоришь-то что, иль уж беда какая?

Вадим молча разделся, лёг в постель, укутался с головой одеялом, вытянулся и затих.

В доме повисло тягостное молчание.

 

В том, что Вадима где-то крепко обидели, мать не сомневалась. У него с самого детства привычка такая, как обидят, так летит домой, ложится в постель и долго слова от него не добьёшься.

Мать вышла во двор, давая время сыну остыть. Курица сидела почти на том самом месте, где Вадим вытряхнул ее из сумки. У неё сил, видно, не было уйти в курятник. Взяв курицу под крылья, мать отнесла её на место, в сухой курятник, посыпала на пол зерна:

– Поклюй, чего ж теперь.

Петух стоял, привалясь боком к стене, с закрытыми глазами. Он никак не отреагировал на голос хозяйки, будто спал мертвецким сном...

 

Лишь за полночь Вадим поднялся с постели, загремел чайником, стал греть чай. Мать была наготове и с радостью налила ему полную обливную чашку щей, напластала хлеба и села напротив сына, ожидая, что он ей теперь скажет.

Вадим ел аппетитно, видно было, как он проголодался. Ел, как едят выздоравливающие после долгой болезни. Насытившись же, откинулся спиной к стене, прихлебывал из бокала чай, курил.

– Говорить-то будешь? – спросила мать. – Или как?

– Тут сразу и не сообразишь, что сказать. Такое дело. Гм, дождался, оба мы дождались с тобой, идиотами нас назвали. И тебя, и меня. Вот как.

– Кто ж это нас так?

– Кто ж ещё, чужой кто, далёкий – не назовёт. Ему мы до лампочки. Сестра, дочь твоя. Ну, зараза! Ну, замухрышка! Правда, она теперь далеко не замухрышка, там вся как на дрожжах подходит. Зятёк – тот шкетина. Хоть не оголялся бы, не показывал бы мослы свои.

Вадим помолчал, вспоминая вновь все по порядку.

 

– Ага, сначала они обрадовались. Заулыбались, заходили около меня. Зятёк-то, думаю, надеялся, что у меня в сумке с полведра самогону залито. Замаслился весь, потираться стал. А как увидел петуха с курицей, так и скис, сделался – скучнее не бывает. Сел у окна и стал внимательно глядеть вниз с двенадцатого этажа. Нинка меня за шкаф сразу же, где умывальник у них, будто умываться с дороги. Ну, и умыла там же, на месте. Шепчет: деньги привёз? Привез, вот они. Отдаю. Она их цап, цап, торопливо проглядела, чувствую, большего ожидала, померкла сразу, но сунула деньги под халат, а глазами показала, мол, мужу про деньги ни-ни, не заикайся.

Ладно, думаю, можно и так, для неё вёз, а не на пропой её хорьку. И где только такого подцепила? Я, значит, за сумку: вот, для вас вёз, мать так велела, петушка и молодочку, может, заведёте тут...

Не дала договорить мне. «Ну, идиоты, однако, – прошипела. – Дремучие идиоты».

Сама топорик достаёт из шкафа, подаёт мне:

– Иди, пока с утра народу немного, отойди от дома подальше да и тяпни их. А я уж ощиплю...

Взял я топорик и пошёл от дома. Отошёл в лощинку, пенёк там лежит, сел на него, думаю: «Это так-то вы тут?» Обидно мне сделалось до невозможности. И петух мой с курицей вместе роднее всего на свете стали. Думаю, да если я руку тут на них подниму, то и до дома назад не доеду. Подхватился я – и в магазин, он там рядом. Купил вместо своих двух живых четырёх мороженых кур и снёс Нинке. Бери, а я восвояси подался.

 

С тем и ушёл. И вот я дома... А они там, на двенадцатом этаже. Так всё ничего, но вот зятёк мой... С какой же он тоской глядел вниз с двенадцатого этажа! Честное слово, во сне теперь видеть буду.