Проводники

На чтение краткой версии потребуется 27 минут, полной – полчаса | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

Купить в журнале за август 2015 (doc, pdf):

 

 

 

 

 

 

 

 

К подножию Кар-Дага экспедиция подошла уже ближе к закату. Усталые, измотанные люди заботились прежде не о себе, а о лошадях: скидывали с дымящихся лошадиных крупов тяжёлые тюки, обтирали ветошью лоснящиеся от пота спины, ухаживали. Головин запустил пятерню в гриву ближайшего коня, потрепал, втянул ноздрями неповторимый походный запах – запах усталости и надежды. Конь всхрапнул.

Кар-Даг высился над деревней давящей громадой. Высокий, гордый, непокоримый с виду, он казался, как каждый боец с прямой спиной, выше своего роста. В географических справочниках высота горы указывалась по-разному – от 2055 до 2078 метров, но от подножия она казалась Эверестом. Деревня была узкой и убогой. На каменистой серой почве ютились наспех приляпанные друг к другу грязные нищие домики. Деревня уходила петлёй в лощину, и дальний её конец отсюда выглядел как ласточкины гнёзда, приклеенные к скале.

Завёрнутые в меховые тулупы эйгуры, внешне почти не различимые по возрасту, копошились вокруг экспедиции, помогали нести вьюки, ружья, провизии. Уставшие путешественники молчали, слышен только был, как и всегда, звонкий голос Рицкого, улыбающегося румяного брюнета, похожего на основательно погрузневшего Лермонтова. Ефремов, кругловатый, сутулый, плотно завёрнутый в плащ с нахлобученным на шею капюшоном, тащил свой тюк сам, без помощи эйгура, не доверяя также и оружие. Потехин устало ругался и подгонял угодливо улыбающихся аборигенов. Усатый Никитенко, по-военному молодцевато-подтянутый, зычным командирским басом распоряжался уже об ужине. Низкорослый кривоногий охотник подошёл к Головину вплотную, блеснул щёлочками глаз и растянул рот в щербатой улыбке.

– Здравствуй, командир, – сказал он, – Проводник ждёт вас. Утром ждали вас. Долго шли? Проводник хороший, опытный. В прошлом году также экспедиция шла – довольны были. Но только до верхнего ущелья дойдёт с вами. Там деревня, другого проводника возьмите. Наши дальше верхнего ущелья не ходят. Прошлый год экспедиция была – хотели с нашими до вершины идти. Наши не ходят.

– Погоди, – устало сказал Головин. – Знаю, слышал. После поговорим.

Он положил руку на плечо старика, слегка пожал, отпустил и неторопливо зашагал вслед за Ефремовым и Потехиным к ближайшему домику. В лощине клубился туман. Холодный предгорный воздух обжигал гортань, забирался под воротник, заставлял укутывать шею и лицо. Снег лежал на террасах горы белой чистейшей скатертью. Ниже, к деревне, и между домами, и посредине того, что можно было назвать улицей, тут и там белели клочки этой скатерти, но основная масса снега была густо перемешана с бурой глинистой грязью. Солнце не пробивалось сквозь тучи.

 

Эйгуры стояли на порогах домов, приветливо улыбались, даже слегка кланялись. В нищей, удалённой на десятки километров от ближайшего города деревне те небольшие деньги, которые платили местным жителям геологи, географы и прочий путешествующий научный люд, были существенным подспорьем. Из-за денег, как считал циник Барсуков, или, в первую очередь, в силу природного добродушия и гостеприимства, как убеждён был Головин, эйгуры экспедиции всегда ждали, принимали хорошо, обеспечивали ночлегом и горящей едой, заботились и старались не беспокоить без необходимости.

С проводниками на вершину было сложнее.

Прекрасно зная окрестные места, все предгорья и склоны Кар-Дага, охотясь здесь всю жизнь, часто ночуя даже под открытым небом на высоте полутора или двух километров, эйгуры никогда – это известно было точно, – не бывали на вершине. Более того, по непонятным причинам ни охотники, ни проводники никогда не поднимались выше так называемого Чёрного ущелья, глубокого узкого оврага примерно в километре от пика горы. Никаких очевидных предпосылок для этого не было. Выяснить причину, по которой аборигены отказывались всходить на вершину, у них самих было невозможно. Это Головин точно знал из общения с ранее посещавшими Кар-Даг.

В разговорах об этом местные занимали крайне странную позицию: для них возможность подъема на вершину была чем-то сродни предположению о подъёме на облако или о хождении по воде. Прохождение выше Чёрного ущелья эйгурам представлялось просто физически невозможным, причём строго для них самих, – к подъёму на пик приезжих путешественников они относились абсолютно естественно.

 

После недолгого отдыха у костра и жадно проглоченной миски горячего жирного супа Головин в течение получаса разговаривал со стариком-охотником. После этого разговора Головин укрепился во мнении, что невозможность посещения вершины Кар-Дага для местных жителей была абсолютно врождённой, переданной предыдущими поколениями, и именно поэтому абсолютно естественной, – старик на прямые вопросы «почему?» лишь пожимал плечами, сосал вонючую трубку и задумчиво произносил: «Не ходим».

– Но кто-то же был? Из ваших? Может, несколько лет назад старики ходили?

– Нет. Не ходим.

– Это обычай? Расскажи подробнее.

– Не знаю. Зачем нам ходить?

– Но экспедиции тоже не доводите? Ведёте до верхнего ущелья, а дальше оставляете. Почему нам можно, а вам нельзя?

– Вам нужно.

– То есть вам не нужно? А если бы нужно было – пошли бы? А если заплатили бы хорошо?

– Никогда никто не ходил. Вы – ходите. Мы – нет. Вам нужно. Мы внизу охотимся. Все тропы внизу.

Никаких климатических, биологических и даже мистических причин этого Головину выяснить так и не удалось; этому, впрочем, с учётом опыта предыдущих экспедиций, он не удивился. Больше всего его удивил именно этот, уловленный им уже в разговоре со стариком, нюанс. Эйгуры не то чтобы боялись вершины, и не исключали физической возможности для себя туда дойти. Но отказ подниматься туда вместе с путешественниками был словно бы встроенным природным механизмом; подъём на вершину был словно бы начисто лишён всякого практического смысла и вообще исключался из сферы обсуждения и осмысления местных жителей.

 

Проблема экспедиций заключалась в том, что путь на двухкилометровый по высоте Кар-Даг в реальности представлял собой около тридцати километров болот, оврагов, расщелин, каменистой труднопреодолимой земли, почти полного отсутствия дорог, если не считать протоптанных поколениями эйгуров охотничьих тропинок. Прохождение пути осложнялось крайне капризным и негодным климатом на северном склоне – единственно доступном для исследования склоне горы. Густые туманы утром и вечером, шквальные ветра днём, неожиданные штормовые дожди в любое время дня и ночи, – Кар-Даг словно защищался от лишних любопытных глаз. Преодолеть эту дорогу без проводника, детально знающего местность, было крайне сложно и рискованно, скорее всего – невозможно, и за всю известную Головину многолетнюю историю путешествий на гору никто таких попыток и не предпринимал. Эйгуры были надёжной опорой и единственным шансом исследователя пробраться по склону горы, – если не на вершину, но на путь к ней.

Кар-Даг был жемчужиной для биологов, географов и геологов. Уникальная фауна и флора горы, сложнейший нестандартный ландшафт, имеющий волшебную способность постоянно меняться, – подробную карту склонов Кар-Дага составить не удалось до сих пор. Сами эйгуры, их столетние поселения, необычная культура и уникальная мифология представлялись кладом для этнографов. Наконец, именно на северном склоне горы геологи уже не первый год находили подтверждения богатства здешних недр, – и наличия золотой руды в том числе. Поэтому экспедиции на Кар-Даг были постоянным явлением, происходили регулярно, – и тем более удивительным представлялась столь малая исследованность горы и всего, что с ней связано.

 

Головин, пригнувшись, вышел из домика, остановился у порога, посмотрел вверх. Вершину горы стремительно затягивало тучами, погода портилась. Эйгуры суетились у большого костра, возле которого плотным полукругом гнездились участники экспедиции – Рицкий, опытнейший географ Потехин, отставной офицер Никитенко, молчун доктор биологических наук Ефремов, ещё один географ Пётр Климин, геологи Барсуков и Дорохов: первый – неисправимый скептик и материалист, а второй – автор, несмотря на крайнюю молодость, уже нескольких научных трудов. Головин зачерпнул пригоршней снег, по-лошадиному, губами ухватил с ладоней: обожгло губы и язык, захрустело во рту.

Болтун Рицкий сидел на корточках возле проводника. Проводник, приведённый стариком, был низок, сухощав, неопределённого, как и все местные, возраста. Маленькие глазки его тускло блестели из-под надвинутой на лоб шапки.

– На вершину пойдём, – говорил Рицкий, заглядывая в лицо проводника. – Понимаешь, братец? Гору покорять! Человек покоряет гору! Вы вот у подножья всю жизнь живёте, а мы – наверх! Да ты понимаешь, что человеком движет? Это и не под ногами дорога вовсе, это – путь духа! Это – воли восхождение! Эх, ребятки, – отнёсся он уже к Климину и Барсукову, – в детстве всё думал: зачем человек в горы идёт? И не было у меня никогда другого ответа, да и сейчас нет: ведь это поэзия, это шаг над собой, прыжок в небо, чёрт побери! Идя вверх – превозмогаем себя, себя побеждаем!

Для Рицкого горная экспедиция была первой. Авантюрист и прощелыга, он был приглашён самим Головиным, познакомившимся с ним полтора года назад в ходе одного полукомедийного, полууголовного ресторанного инцидента. Головина Рицкий привлекал бесстрашием, бесшабашностью, потрясающим умением не унывать в самых сложных ситуациях, а также проявленными позже отличными навыками охотника и природоведа. Языкастый и колкий, держащий в тонусе окружающих людей человек был в экспедиции необходим. В отличие от учёных и практиков, преследующих научные и профессиональные цели, Рицкому поход на Кар-Даг представлялся героической эпопеей по покорению горы, сродни альпинистскому восхождению на Эверест, – и он, фонтанируя, делился своим энтузиазмом с окружающими.

– Восторженны вы, Андрей Юрьевич, – снисходительно улыбаясь, пробасил бородач Климин. – Понимаю я вас, – но значение научное, уж извините меня, ставлю во главу угла. Мы с вами сейчас – на самом неизведанном участке Альтаирского хребта, здесь и карты географические по сию пору только примерные. Изучить, зарисовать рельеф, ландшафт, природные условия описать, климат на склоне, наконец… Экспедиция Семёнова в одна тысяча девятьсот втором году прошла южнее, – он махнул рукой куда-то в сторону ущелья. – И ими за два месяца одиннадцать новых видов фауны описано – но это уже к ефремовскому ведомству… Условия здесь уникальные, и долг свой естествоиспытателя вижу, в первую голову, в изучении и описании. Пищу для обсуждений и публикаций предвижу надолго… Глядишь, и для доклада в Русском географическом обществе дойдёт – материал позволяет…

 

Головин подошёл к костру, опустился стопку одеял, устроился поудобнее. Смеркалось стремительно. Солнца из-за туч не было видно уже часа два, но теперь оно, по-видимому, опускалось в тучах за горизонт – и мягкая темнота окутывала деревню.

– Андрей в горах впервые-с, – скрипуче произнёс Потехин из-под башлыка. – Он охотник, бродяга опытный, но до этого всё по равнинам… А любая гора, даже такая средневысотка, как Кар-Даг, крайне впечатляет поэтические и путешествующие натуры. Да и вообще, если разобрать, – не только в горы все за разным, но и по жизни за разным путешествуют… Кто за деньгами, кто за впечатлениями, кто за идеалами… Вы, Климин, учёный-энтузиаст, на таких, как вы, наука и держится. Вам не плати, а заставь вас самого доплачивать, чтобы в географическую экспедицию пойти – вы всё равно пойдёте. Географическое общество, публикации, дискуссии… Рицкий – романтик, да и авантюрист порядочный; есть такой сорт людей, на месте усидеть не может. Из того же теста и Никитенко – прости уж, Мишенька… Война людей подолгу не оставляет, потому военные в отставку уходят – а военного дела всё ищут. А в горы, в тайгу, в экспедицию – не война, конечно, но адреналиновая инъекция гарантирована. Василий Михайлович вон, – он кивнул в сторону Головина, – тот и вообще иного масштаба человек: престиж России, русская наука, долг человека и гражданина в целом и учёного в частности… Мы все измучаемся, устанем, отдыха попросим – а он на пузе поползёт, ночью будет работать.

– Всем ты, Иван, кости перемыл, – рассмеялся Климин. – Так это и хорошо, что все люди столь разные, а общей целью объединены, так сказать…

– А сам ты, Ваня, каков? Только не говори, что на головинское экспедиционное скудное жалование польстился, – улыбнулся в усы Никитенко.

– Хорошо, что разные, не спорю, – отозвался Потехин сперва Климину. – Только вот вы на них посмотрите, – он кивнул в сторону проводника, – вот мы все здесь сидим: престиж науки, романтизм, мужской поступок, долг учёного и прочая, и прочая... Головинское жалование мне прожить не поможет, конечно; вы ещё, кстати, расспросите Василь Михалыча, сколько крови и нервов ему стоило уговорить купцов Арефьева и Кронского, чтоб к жалкому финансированию губернского департамента приличные деньги на наше путешествие выбить… Я-то знаю, расспрашивал… Так вот, аборигенам местным все эти наши слова, категории, фразы, цели, если хотите, – пустой звук.

– Понятно дело, – вмешался долговязый рыжеватый Барсуков, не упускавший никогда возможности отпустить шпильку по поводу людской меркантильности, в коей он был твёрдо всегда уверен, – Деньги это всё. Заплати им побольше – не то что на вершину, на небо залезут.

– Деньги деньгами, – продолжал Потехин. – Я, Павел Данилыч, ещё и о другом. Вы слыхали, что эйгуры на вершину Кар-Дага не ходят? А почему, знаете? Думаете, мистика там всякая, табу, как у африканских племён? Ерунда! Нечего им делать там просто… Не-че-го, понимаете? Ну как рыбе на берегу… У них дичь и охота вся на высоте до двух километров, на высоте два двести – последняя эйгурская деревня. Десять поколений на вершину не ходило, и ещё десять не пойдёт. Это мы – исследователи. А они просто тут живут. Понимаете? Корм есть – и хорошо. Опасность минимальна – замечательно. Эти люди живут ради того, что можно руками потрогать или в рот положить.

– У эйгуров жизнь проста: тепло, сытно, охота даже не в сезон какая-никакая есть, детки накормлены, чего ещё? – поддержал и Никитенко. – Экспедиции проходят: ночуют, проводников нанимают – вот тебе и деньжата. Ещё и ружьё-другое оставят или побрякушки какие-нибудь… На сувениры и побрякушки больно падки – как новозеландские туземцы на бусы. О чём ещё им думать-то?

 

Головин, слушая рассеянно спутников, смотрел в отблесках костра больше не на них, а на проводника.

На лице того застыло сложное чувство, смесь настороженного внимания со страхом. Прекрасно понимая, как и большинство эйгуров, по-русски, он, тем не менее, явно не ухватывал смысла произносимых этими людьми слов, не постигал надежд и восторгов тех, кто пробирался на гору не за едой, а ради других неведомых целей. Некоторое время он ещё силился вникнуть в смысл разговора, но затем на его лице появилось отчётливое выражение скуки, и он, отвернувшись, принялся набивать табаком длинную трубку.

У Головина вдруг появилось совершенно чётко ощущение, что точно такую же последовательность чувств – настороженное непонимание, страх, потом скука, – он уже видел на чьём-то лице при каких-то очень важных для себя обстоятельствах. Déjà vu было настолько сильным, что он даже на мгновение потерял чувство реальности. Фигура проводника в неясном свете костра показалась ему очень древней и абсолютно адекватной окружающему миру, костру, снегу, тайге, Кар-Дагу, – а они, пришлые сюда люди, экспедиция с научными и прочими, совершенно не относящимися к этому древнему миру целями, – чужими.

Но от этого человека завтра зависел успех их пути, их дела, возможно – их здоровье и жизнь. Мы устали, подумал Головин, я устал. Нужно спать. Мы устали, а завтра всё будет другим, я буду уверен в себе, в товарищах и в этом вот незнакомом эйгуре. Я должен быть уверен в себе и в людях. То, что случилось у меня с Ниной, – не повод не верить в себя. То, что сделала Нина, – не повод не верить людям. То, что произошло, – не должно мешать жизни и работе. Чёрт, опять началось. Не показывать людям. Бодрее, пёс тебя раздери. Срочно всем отдыхать, а завтра – в путь. Головин передёрнул плечами, стряхивая наваждение, поднялся с хрустом в суставах, шагнул к проводнику.

– Надеемся на тебя, Арсу, – сказал он громко, поймав себя на том, что произносит слова медленно, нарочито членораздельно. Впервые общавшиеся с аборигенами люди делали это из-за опасения не быть понятыми; напрасно, эйгуры прекрасно понимали по-русски, даже если иногда, или весьма часто, напускали на себя непонимающий вид. Чёрт, ну Рицкий так с ними говорит, ладно, но я-то что?

– Лучше тебя этих место никто не знает, верно? – продолжал он. – С таким проводником, как ты, дорога надёжна. За тобой пойдём, верим в тебя. А ты уж нас завтра не подведи. Гляди!

Он достал из кармана кожаный кисет с плетёной шнуровкой, броскую, добротную вещицу. В очередной раз не подвёл многолетний опыт путешественника: аборигены были крайне падки на любого рода побрякушки, безделушки и, тем более, вещи с реальным для них практическим смыслом. Подарком, знаком внимания, даже небольшим, можно было мгновенно наладить или закрепить отношения, разрешить, хотя бы на время, любую сложную ситуацию, смирить каприз.

Проводник блеснул глазами, жадно потянулся к кисету, тут же вскинул глаза на Головина, как бы переспрашивая.

– Тебе, твоё, – подтвердил Головин и положил на стопку тёплых одеял с прислонёнными к ней двумя ружьями кисет, который тут же и был проводником поспешно ухвачен. – Что же, братцы, спать. Время позднее, завтра эйгуры ясную погоду обещают – пораньше пойдём.

 

Заснуть у Головина ожидаемо не получалось. Несмотря на физическую усталость, сон не шёл; настойчивая мысль раз за разом прожигала голову, пульсировала, как зубная боль. Укутавшись одеялом, в кромешной темноте кургузого домика, Головин снова и снова думал: как же так? Как получилось, что самый близкий человек, человек, которому он верил, как самому себе, и в котором не допускал даже намёка на предательство, оставил его в один из самых сложных моментов его жизни?

Нина заявила Головину о разрыве с ним около полугода назад, – похоже, перед этим изменив. Банальная, в общем-то, ситуация, заезженный литературный сюжет, и не менее тривиальный жизненный, она стала для Головина – когда это случилось именно с ним, коснулось именно его, – страшным ударом. Фанатик своего дела, учёный-энтузиаст, способный на долгие дни, недели, месяцы с головой погружаться в работу, он искренне верил: его женщина – надёжный тыл и опора. Она будет с ним всегда, разделит все его проблемы и сложности, поймёт и перетерпит всё вместе с ним: разлуки в долгих экспедициях, безденежье, переезды с места на место. Детей у них не было. Сейчас Головин думал, что он – вероятно, годами – не замечал изменения в Нине, изменения в их отношениях. Иначе мог, безусловно, мог бы предотвратить, изменить, поправить…

Головин был человек дела. Обычно эти слова понимаются как характеристика человека расчётливого, практичного, сосредоточенного на выгоде и эффективности, поэтому точнее будет сказать: Головин был человек, погружённый в дело. Наука была для него всем: целью, средством, жизнью, женой и другом. Он помнил, что его восторженность собственным занятием, увлечённость, с которой он рассказывал всё Нине в первые месяцы и годы их совместной жизни вызывали, – да, совершенно точно, – её интерес, сопереживание, одобрение. Он не помнил, не успел отследить: когда же, в какой же момент он перестал встречать в ней понимание и заинтересованность, перестал видеть в её глазах внимание и теплоту, а только – разочарование и скуку.

Стоп, я вспомнил, подумал он. Я вспомнил точно, где я видел такое же выражение, как на лице проводника час назад у костра. Я видел его на лице Нины, когда говорил: я завершил работу над диссертацией; когда говорил: я отправляюсь с экспедицией к Байкалу; когда рассказывал: я доказал свою правоту на заседании Губернского учёного совета… а это шесть научных имён мирового масштаба, между прочим, не считая географических звёздочек масштаба российского и губернского.

Головин не понимал тогда, почему же эти вещи, которые для него были всем, которые звучали для него как музыка, вызывали у женщины лишь настороженное внимание со страхом, постепенно переходящие в разочарование и скуку. Что он упустил? Что он сделал не так? Она же знала: он учёный, путешественник, искатель; он надеялся, что она разделит его жизнь с ним, воспримет как свои его заботы, радости и горести.

Женщины – существа практичные и земные, а мы, мужчины, – идеалисты и романтики своего дела, подумал он. Мы – покоряем, и осваиваем, они – обустраивают. Я верил, что она станет моим надёжным тылом, помощником, проводником в этой жизни, где всё так ясно, честно, правильно в науке и в природе, и так зыбко, ненадёжно, непонятно в человеческих отношениях. Станет моим проводником. Проводником…

 

На рассвете двинулись в путь. Вслед за вышагивающим впереди, закутанным до подбородка Арсу, растянулась цепочка путешественников с мешками за спиной и ружьями через плечо. Переход до деревни Кинкуш, последнего населённого пункта на пути к вершине, прилепившейся к каменному склону на высоте около двух километров, должен был занять двое суток.

Погода оставалось благоприятной. В течение дня экспедиция четырежды останавливалась лагерем. Работали с энтузиазмом, работа получалась: Потехин с Климиным, Рицкий помогал Барсукову, Никитенко был отряжен Головиным в помощь Ефремову.

Вечером, ближе к закату, расположились на защищённой от ветра террасе, под нависшим уступом скалы. Разбили две палатки. Ужинали у костра под прояснившимся звёздным небом, высоким, ярким, с полупрозрачными звёздами. Здесь, у костра, глядя на оживлённо беседовавших Барсукова и Потехина, на устало привалившегося к вещмешку, дремлющего Ефремова, на неторопливо раскуривавшего трубку проводника, Головин снова почувствовал тоску.

Тоска последние полгода возникала ощущением чисто физическим: резко и вдруг, словно откачивали большим насосом воздух, появлялась пустота в животе, словно он оказывался на краю глубокого оврага. А затем словно менялись краски окружающего мира: он становился серым, тусклым, безжизненным. День был днём работы. Погружаясь в работу, находя новые и новые стимулы двигаться, творить, искать, он не успевал тосковать, забывал вспоминать. Вечером он снова всё вспоминал и, повинуясь проклятой привычке анализировать, обдумывать, начинал заниматься самокопанием.

 

Головин вздрогнул, когда Рицкий, стремительно-лёгкий и бодрый, несмотря на повисшую над костром общую усталость, рухнул рядом с ним на охапку хвороста.

– Задумались, Василь Михалыч? – Рицкого любили во многом именно за эту его частую и всегда по-детски искреннюю улыбку. – А я вот смотрю, – он повернулся к массивной голове Кар-Дага, вычерченной в тёмно-синем небе, – вроде и не Эверест, а всё равно – тянет вершина. Словно магнит там установлен и меня к себе притягивает. Я и вчера последний спать лег, сидел, смотрел… Вернусь из этой экспедиции – в следующую с альпинистами пойду, ей-богу… А вы отчего ж спать не ложитесь?

– Так, – ответил Головин, – «И образ твой мне не даёт уснуть, и манит, и зовёт в полночный час, и грежу я о том, что не вернуть того, что…» тра-та-та, никогда никаких стихов толком запомнить не мог, даже в гимназии…

Оба рассмеялись.

– Я писал по молодости, – сказал Рицкий. – Говорили – получалось. Про любовь редко, больше всё героическое: про войну, путешествия, подвиги. Потом, когда в ресторане пел, тапёр Евгеша пару моих стихотворений перевёл в песни – заслушаешься. А у вас романтические воспоминания? Первую любовь вспомнили?

– Первая любовь… Ей-богу, давно не вспоминал. – Головин помолчал и улыбнулся. – Лет двадцать мне было, познакомились мы в гостях, на юбилее у Свирского Павла Николаевича, царство ему небесное, профессор мой университетский. Она была старше на пять лет, уже разведена. Ну, я влюбился. Четыре года продолжалось. Да, четыре года. Хорошие воспоминания. Хотя, когда расстались – переживал, конечно.

– Отчего же расстались?

– Знаешь, она мне сразу сказала: я с тобой не на всю жизнь, – задумчиво сказал Головин. – Я тогда удивился, помню. Вроде вихрь чувств, романтика, увлечённость, – а тут дама тебе говорит, что я, мол, от тебя всё равно уйду. Я, по молодости, не верил, что она всерьёз: думал, женские хитрости, кокетство, всё такое…

А потом понял, что она была права. Мне уже тогда на месте не сиделось: я за два года в пять экспедиций сходил: полгода в тайге, дважды к Байкалу, потом Карелия… Мы за это время несколько месяцев-то и были всего вместе. Видимо, женщинам этак сложно. Но я это уже позже понял, когда…

– Что?

– Неважно. А тогда, помню, подумал: ну и хорошо, что сразу это для неё было понятно. И что она мне, молодому, сразу об этом сказала.

– Да, – сказал Рицкий, теребя палкой пламя костра, – какую часть пути хочешь пройти с человеком – о том и говори. Бывает ведь хуже, когда по дороге бросают… Или ты бросаешь, или тебя.

Головин поёжился. Слова Рицкого задели за живое, но он привычно уже одёрнул себя: не раскисай, прекрати себя жалеть, работай и будь мужчиной. Он вспомнил глаза Нины, когда они виделись и разговаривали в последний раз. Её голубые глаза он привык видеть добрыми и теплыми, даже чуть детскими. Но тогда, при расставании, это была холодная сталь, холодные синие стрелы. Он ещё говорил, предлагал подумать, подождать, но уже понимал, видел в этих глазах: всё кончено. Холодные синие стрелы говорили об этом без слов. Ты объясняешь, убеждаешь, приводишь аргументы, думал он, но всё напрасно, если ей неприятен уже сам звук твоего голоса.

 

Сидевший напротив Ефремов неторопливо открутил пробочку с походной фляжки, протянул Головину. Головин взял, аккуратно поднёс к губам, сделал маленький глоток. Коньяк обжигающей струйкой скользнул внутри, почти сразу же стало легче. Головин поблагодарил и вернул фляжку, которую Ефремов, так же молча, переадресовал Рицкому.

Головин посмотрел на Ефремова внимательно, но тот не ответил взглядом, спокойно, чуть рассеянно, глядя в огонь поверх сдвинутых на кончик носа очков. Ефремов, давний и надёжный друг, почти с университетской скамьи, был единственным, кто знал о разрыве Головина с женой, о том, как тяжело переживал он этот разрыв и с каким исступлением, горячностью, порывом собирал очередную экспедицию, как хотел и мечтал поскорее отправиться в путь, погрузиться в работу, окунуться в дело. Ефремов обладал удивительным качеством совершения нужных поступков и произнесения нужных слов в нужное время, что было особенно ценно при его обычной молчаливости. Общаясь с ним много лет, Головин вывел для себя удивительный критерий для определения комфорта во взаимоотношениях с любым человеком: друг тот, с которым хорошо молчать.

Но теперь Ефремов заговорил.

– У моего родителя недалеко от имения, в двух километрах, стояла церковь, – произнёс он. – Наверное, и сейчас стоит, что ей сделается; а я у отца двенадцать лет как не был… Так вот, служил там презанятный батюшка, Дионисий. Умный, начитанный. Я в университетские времена, когда навещал родителей в каникулы, очень любил с ним разговаривать – его отец не раз приглашал на обеды.

Ефремов принял от Рицкого фляжку и не спеша отпил глоток.

– Помню, заспорили они с отцом по похожему поводу, – продолжал он. – Как мужчина смотрит на мир, и как – женщина. Матушка, помню, посмеивалась, их слушая. Батюшка горячился, говорил: мужчина – вождь, лидер, он за собой ведёт, решения принимает, прокладывает тропу… Ну, и всё в этом же духе. А отец Дионисий говорит: нет, как же он вести может, если дороги здесь не знает? Когда он здесь, в этом мире – слеп и беззащитен? И любопытную теорию высказал…

– И какую же? – живо поинтересовался Потехин.

– Да очень просто. На самом деле, говорит, эта слепота и беззащитность в мужчине – и есть его основная черта, поскольку мужчина существо духовное, существо не от мира сего. Достаточно вспомнить о полном запрете на женщин-духовников в абсолютно всех религиях мира, чтобы это осознать.

Духовность и есть его основа, а интеллект, психика и даже физиология – характеристики вспомогательные. Отсюда постоянная бессознательная тоска, поиски глубинного смысла, смысла жизни, ощущение себя чужим в этом мире, стремление во что бы то ни стало оставить след – в виде дерева, дома, сына, то есть доказать самому себе и окружающим осмысленность своего существования...

Женщина, напротив, существо сугубо материальное, физиологичное, это – её мир. Поэтому нет ничего удивительного в том, что мужчина беззащитен перед женщиной. Она здесь всё знает, он – ничего. Она здесь – дома, он – в путешествии. Ей недоступны его смыслы: открытия, победы, достижения. На его вершины она даже мысленно подняться не хочет: зачем?

Но без неё он начинает плутать. Цель видит, а дороги не знает. Дойдёт, конечно, и без неё, но с потерями, долго, мучительно. А она – цели не понимает, но может провести…

– Красиво, – ухмыльнулся Потехин. – Хотя софистика.

– Тоже мне, проводники! – фыркнул Рицкий. – Да у меня их было, как у полкового гусара, а толку ни от одной.

– Наверное, – пожал плечами Ефремов. – Но вот отец Дионисий, помню, закончил так: лучшие из женщин видят свою задачу в том, чтобы помочь мужчине внутренне приспособиться в этом мире, служат мостиком между ним – и этим миром…

 

Утром следующего дня погода испортилась. Кар-Даг в полной мере явил свою капризность и непредсказуемость, обрушив на северный склон косой дождь вперемешку с порывистым ветром.

Идти стало сложнее.

В ходе дневной остановки несколько часов пришлось провести под наспех сооружёнными навесами из брезентовых плащей и еловых лап. Проводник-эйгур заметно нервничал, угрюмо сидел на корточках, закутавшись до подбородка, курил трубку. Было ясно, что он хочет как можно быстрее добраться до Кинкуша и передать экспедицию с рук долой тамошним проводникам.

Головина это беспокоило, но не сильно. В конце концов, то, что Арсу идёт с ними только до Кинкуша, было оговорено заранее. Пути до деревни оставалось не так много, и за этот отрезок можно было не переживать. Почти весь день, правда, был потерян для работы из-за плохой погоды, но это обстоятельство также предусматривалось; основной интерес, основная работа исследователей были на вершине горы, – и именно туда и стремились люди.

 

Кинкуш, к которому подошли вечером третьего дня, состоял всего из нескольких утлых домиков и покосившегося амбара. Новый проводник Головину сразу понравился. Выглядел он спокойным и уверенным, не слишком торговался по поводу оплаты и пообещал хорошую погоду на завтра.

Несмотря на нестихающий шквальный ветер, к Чёрному ущелью двинулись в тот же день. Склон Кар-Дага ближе к вершине становился всё более крутым, движение замедлялось. Выше Чёрного ущелья, почти на самой вершине горы, как помнили из карт, располагалось широкое плато. Там-то и предполагали сделать всю основную работу.

День отработан был неплохо, несмотря на стремительно ухудшавшуюся погоду. Однако Головина беспокоила огромная чёрная туча, появившаяся ещё с утра на горизонте, а теперь быстро надвигавшаяся на вершину горы. После полудня туча затянула полнеба, наступили словно бы сумерки. К холодному пронизывавшему ветру прибавилась промозглая изморось: сыплющийся с неба ледяной дождь вперемешку со снегом.

Первые признаки беспокойства в проводнике, прежде уверенном, и казавшемся таким надёжным, проявились ещё утром. К вечеру же, когда над Кар-Дагом окончательно сгустились тучи, нервозность и тревожность эйгура стали очевидны для всех участников экспедиции.

– Он уходит, Василь Михайлович, – прокричал Рицкий сквозь завывания ветра почти в самое ухо Головина. – Уходит, сволочь! Дальше не пойду, говорит, опасно. Опасно ему, гаду! Через час стемнеет, самое большее через полтора… До ущелья успеем добраться?

Головин сбросил с плеча намокший тяжёлый рюкзак, шагнул к проводнику, возле которого плотным кружком стояли уже Барсуков, Никитенко и Климин.

 

– Нельзя идти, – упрямо, глядя в землю, повторял эйгур. – Нельзя идти. Нехорошо. Всем возвращаться надо.

– Да ты что? – орал Никитенко. – Ты в своём уме? Ты нас здесь бросить хочешь? Да вас, отродье, убивать надо! Живёте, жрёте, как погода хорошая – сразу нос из берлоги, а погода плохая – под куст, и не вылазим? Не выйдет, морда узкоглазая! Ты с нами не только до ущелья – ты нас до вершины поведёшь! Я тебе людей бросить не дам! А будешь артачиться – башку откручу, понял?

Эйгур поднимал и опускал глаза, крутил головой, но не сходил с места. Во взгляде его ясно читалась злоба, растерянность и отвращение... [...]

 

 

 

(в начало)

 

 

 

Внимание! Перед вами сокращённая версия текста. Чтобы прочитать в полном объёме этот и все остальные тексты, опубликованные в журнале «Новая Литература» в августе 2015 года, предлагаем вам поддержать наш проект:

 

 

 

---

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за август 2015 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт продавца»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите каждое произведение августа 2015 г. отдельным файлом в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.