Десять вещей

 

Купить в журнале за октябрь 2016 (doc, pdf):

 

На чтение потребуется 50 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf

 

 

 

Я познакомился с ним случайно. Приехал я с опозданием, когда два дня из предусмотренных путёвкой пятнадцати уже прошли. Санаторий был тихенький и небольшой, но уютный; всё и все казались на виду. Его я увидел на скамейке под лохматыми акациями: в одной руке он держал раскрытую книгу, а в другой – бутылку пива. Я проходил мимо по песчаной дорожке; мы встретились взглядами, и он вдруг широко улыбнулся мне, словно старому знакомому.

– Здравствуйте, – громко сказал я. Многолетняя привычка здороваться первым: я словно испытывал неудобство, будучи вынужден уже отвечать на приветствие.

Он церемонно кивнул, попутно сделав книгою в воздухе сложное движение: будто прикладывал ладонь к несуществующему головному убору. Я уже сделал следующий шаг, как вдруг услышал:

– Присаживайтесь.

Я сразу повернулся и пошёл к нему, не успев даже понять, зачем он меня приглашает и почему я должен с ним присесть.

Он снова улыбнулся и подвинулся, освобождая мне место.

Был он сух, поджар, порывист в движениях. Из-под лохматых бровей живо блестели голубые глаза, седоватые волосы смешно торчали на затылке. Было в нём нечто притягательное, удивительная непосредственность, искренность, которая и привлекала, и удивляла в пожилом уже человеке; некая добрая мальчишливость, если такое слово вообще существует. Я понял, почему сразу ответил на его приглашение: он действительно хотел познакомиться и пообщаться со мной, я был ему интересен, и эта заинтересованность и дружелюбие явственно прозвучали в его «Присаживайтесь».

Мы разговорились. Он оказался примерно одних со мною лет; я дважды в своей жизни бывал в городе, откуда он приехал. Беседовать с ним оказалось на удивление легко, как это бывает с давно знакомым и очень симпатичным человеком. Мы выпили пива. Я встретил его и на следующий день; вообще, за эти две недели мы провели вместе много времени. Признаюсь, я продолжал невольно любоваться его искренней, тотальной вовлеченностью во всё, что он делал. Он был прекрасным слушателем: он слышал, запоминал и отвечал по сути сказанного, а не просто ожидал своей очереди заговорить. Он впечатлял как рассказчик: и точностью своих жизненных наблюдений, и лёгкостью и продуманностью их изложения. Несколько раз за эти дни я заставал его рисующим. Рисовал он из рук вон плохо, что сам с улыбкой и признавал, но честно и старательно пытался запечатлеть карандашом на бумаге предметы, пейзажи, части окружавшего нас мира. Иногда он писал что-то в толстой тетради убористым бисерным почерком, но чаще – читал. Книги у него постоянно оказывались разные, и я подметил, а он подтвердил странную мозаичность, эклектичность его читательского амплуа: он читал всё для себя интересное, что попадалось под руку, в любом порядке и с любого места, одновременно и по очереди.

Словом, если он читал – он читал, если слушал – то слушал, если рассказывал – то рассказывал, будучи абсолютно естественен и непосредствен каждую минуту.

У нас оказались похожие литературные вкусы, во многом мы сошлись во взглядах на женщин, политику, историю, серьёзно разойдясь только в клубных футбольных пристрастиях: я болел за ЦСКА, а он всю спортивную жизнь провел в «Динамо».

– Играл немного в юности, во второй лиге, – пояснил он. – А так я не болельщик. Не люблю я болельщиков.

И улыбнулся своей странноватой, но симпатичной, с прищуром чеширского кота, улыбкой до ушей.

 

О своей болезни и диагнозе он тоже сообщил мне спокойно и с некоторым даже равнодушием, в первый же день. Тягостная сочувственная пауза, которую я уже был готов взять, и которая, по моим понятиям, полагалась в такой момент, была тут же прервана его живым взглядом и какой-то несерьёзной фразой. Он, казалось, не находил ничего страшного и неудобного в своём положении, сообщал о нём с таким же простодушием, с каким говорил об имени и месте рождения. Он уже привык, очевидно, и к неловким паузам собеседников как к стандартной реакции.

– Часом раньше, часом позже, – весело сказал он, поглядывая на собирающийся закат над речной заводью. – Средний возраст по стране мы ведь уже преодолели, не так ли, старина? Так что мы с вами уже долгожители, что бы ни случилось дальше. Кроме того, как справедливо замечал герр Воланд, человек внезапно смертен: так что медицинские заключения не устанавливают наши сроки, а только могут скорректировать наше отношение к ним… Вот, мне сказали, сколько мне осталось, а вам – пока нет: но кто из нас при этом кого опередит – большой вопрос. Вы согласны?

К этой теме мы вернулись потом только раз. В его поведении, общении, в его постоянной живости, въедливых мнениях и ехидных шутках было столько лёгкости, притягательности и непосредственности, временами почти детской, что я и сам в течение очень короткого времени утратил всю неловкость, которую мы поневоле испытываем к подобному положению человека. Лишь однажды, спустя несколько дней, он сам вернулся к этому разговору: он упомянул, что, по совету из какой-то прочтённой книги, составил Список из Десяти Вещей (я буквально услышал, как он произнёс эти заглавные буквы).

– Вернее, два списка, – уточнил он, с юношеской легкостью задрав ногу на скамейку и помахивая в воздухе своей смешной белой панамой, – Список Десяти Вещей, которые мне жалко оставить в жизни. И список десяти вещей, которые мне совсем не жалко оставить. Интересный опыт, старина. Вам никогда ничего подобного не приходило в голову? Попробуйте, это здорово прочищает мозги. Вы ведь, как и я, как и любой старик, так же как и любой двадцатилетний засранец, не знаете даты своей смерти… Ну, так предположите, что она – завтра. Хотите, я дам список вам прочитать? Или не давать вам, пока вы не напишите свой – чтобы не портить вам впечатления в преддверии вашей собственной работы?

Я заверил его, что сам я писать не буду, – с планомерным составлением любых списков у меня всегда были серьёзные проблемы, – но с интересом порассуждаю мысленно на эту тему. А также с большим удовольствием прочту его список.

Он, и в самом деле, очень занимал меня. Как я уже говорил, при всей его внешней воспитанности, обходительности и подчёркнутой вежливости в нём было нечто от ребёнка: дикое, своенравное, необузданное, временами жестокое в мыслях и суждениях, но очень свободное. Мне, проведшему всю жизнь в декорациях семейного быта и карьерного роста, вынужденному ежедневно идти на компромиссы, большие и маленькие, дабы не выпасть из предложенной социальной роли, он представлялся забавным, немного трогательным и странно притягательным. Странное впечатление он производил на меня: словно бы из-под маски пожилого уже мужчины жадно всматривался в мир озорной, шаловливый, умный и очень искренний мальчуган…

 

Вечером я принял от него измятые, исписанные прописью белые листы. Мы выпили пива, сидя на поваленном дереве подле реки и глядя на затянутое дождевыми тучами небо: погода в этот день испортилась.

Я прочёл его записки, вернувшись этим вечером к себе в номер. Долгое время потом я не спал, курил на балконе, ёжась от дождевой сырости. Я думал о том, что бы я ощущал на его месте, и что бы я мог написать с этих списках.

Случилось так, что на следующий день я забыл вернуть ему его бумаги. Потом как-то о них забылось. Мы разговаривали на другие темы, играли в шахматы, смотрели по телевизору кино и футбол. Только в день отъезда я спохватился:

– Я ведь не отдал вам ваш список…

За время общения мы так и не перешли на «ты», и это с ним почему-то представлялось естественным, очень удобным и отдающим этаким старомодным аристократическим флёром; полагаю, с любым другим мы тыкали бы друг другу уже со второго дня.

– Сейчас буду собирать чемодан в номере – захвачу, принесу.

– А, оставьте, – махнул он рукой, – Можете вообще выбросить. Я, будет желание, напишу другой! – он улыбнулся – Человек-то меняется: глядишь, и эти вещи у меня изменятся со временем…

 

Я, конечно, ничего не выбросил. Вот и сейчас эти записки лежат передо мной, когда я пишу эти строки. Мы больше не виделись и не созванивались: мы общались как старые друзья, едва встретившись, но расстались, на удивление, раз и навсегда. Иногда я с улыбкой думаю, что, не будь этих исписанных моим недолгим другом листков, я бы вообще засомневался в его коротком появлении в моей жизни.

Прошло уже несколько лет. Если его диагноз верен, и мнение его врачей правильно, то… Впрочем, ладно.

В его списках, насколько я могу судить, нет ни выдающихся литературных достоинств, ни глубоких философских прозрений.

Его взгляд субъективен. Его манера производит неоднозначное впечатление. Моя дочь, например, бегло просмотрев эти записки, заявила, что их писал желчный самовлюбленный мизантроп. Ишь ты.

Может быть. Каждый видит своё. Что до меня, то я вижу в них взгляд человека, пристально всматривающегося в себя и в окружающий его мир. Взгляд прищуренных, окружённых морщинками глаз из-под седоватых бровей; но в этих глазах – и вправду – прячется удивляющийся, ищущий, любознательный и бесконечно трогательный мальчишка…

 

 

Десять вещей, которые мне жалко оставить в жизни:

 

1. Дети

Я очень люблю детей вообще. Дети для меня – это существа в возрасте от трёх до тринадцати лет примерно. До трёх лет это ещё личинки, зародыши, и с ними неинтересно, и что там любить – непонятно. После тринадцати, в связи с наступлением пубертатного периода, детскость сменяется похотливостью и сексуальной озабоченностью, а где это присутствует, там ребёнок заканчивается.

Так вот, я очень люблю детей вообще, не только своих. В маленьком возрасте ребёнок ближе всего к Человеку, – то есть к тому состоянию, к которому, по моему разумению, мы все должны приблизиться в течение жизни, и в этом наша единственная цель. Мы все – человеческие заготовки, а не люди. Станем мы людьми или нет, приблизимся хотя бы к этому или нет – зависит от нас, от наших стремлений и усилий.

Проблема состоит в том, что любой малыш с раннего возраста окружён в основном этими человеческими заготовками – и у него просто нет никакой возможности стать кем-то другим. В три года любой малыш – это ангел, который с возрастом начинает постепенно тупеть и звереть. К пубертатному периоду процесс в целом бывает закончен, хотя некоторые особо упёртые ангелы держатся и до 18-20 лет. Уникумы сохраняют в себе это состояние на всю жизнь, но лично я таких людей встречал крайне мало. Но – встречал, за что и благодарен судьбе. Так что я люблю детей вообще, даже видя их во взрослых внешне людях.

Кроме того, я совершенно согласен (в этом конкретном случае) с евреями в их утверждении, что чужих детей не бывает. Как известно, любой еврей к любому еврейскому ребёнку относится как к своему собственному: может и приласкать, и наставить, и дать совет. Я к детям отношусь в этом смысле по-еврейски. И должен вам сказать, что у самих детей это не вызывает удивления или отторжения: любой ребёнок совершенно адекватно воспринимал всегда от меня и похвалу, и порицание, и совет. Мне представляется, что это какой-то совершенно естественный, заложенный в нас Человеческой (с большой буквы) природой механизм: чужих детей не бывает.

В отличие от этого механизма, механизм животный, биологический, предполагает любовь только и именно к своим, кровным детям. То есть поводом для любви является не то, что это ребёнок, и не то, что это человек – а то, что этой мой ребёнок. Вот это чувство собственничества, биологической принадлежности, лежит в основе материнской любви – ибо женщины движутся и управляются, главным образом, животными инстинктами. Это не плохо и не хорошо: это естественный принцип, заложенный природой в качестве средства выживания человека (с маленькой буквы) как биологического вида.

Именно поэтому, кстати, женщины так любят употреблять в разговоре слова «мой ребёнок» (а не «наш ребёнок», даже если отец в этот момент рядом стоит) или говорить о ребенке не «он/она», а «мы»: «мы поели», «мы покакали» и т. п.).

Так вот: любовь к своим родным детям у меня того же свойства, что и к детям вообще. Я люблю в них именно этих ангелов, которыми мы все рождаемся. Мне приятно думать, что я люблю их безусловно: просто потому, что они – дети (а не «мои дети»), просто потому, что они – люди, просто потому, что они – это они.

И я надеюсь, что они любят меня просто потому, что я – это я, а не только их папа.

 

2. Книги

К книгам у меня отношение почти религиозное. Запустите меня в роскошную библиотеку или в книжный магазин – и можете меня даже некоторое время не кормить и вообще про меня забыть.

Книга – это живое существо. У неё есть запах (как прекрасен запах новой книги!), цвет, форма, характер. Она вообще тёплая, вы не замечали? Книга – тёплая как человек, и она дышит как живая. Прежде чем начать читать книгу, её можно (и нужно) подержать в руках. Её нужно взвесить на ладонях. Её нужно открыть и погладить на развороте, как кошку (я всегда так и делаю). Её нужно обнюхать, в неё нужно всмотреться. В общем, с книгой необходимо куда большее количество предварительных ласк, чем с женщиной.

И потом её можно начать читать.

Поэтому я ненавижу электронные книги. Я не принимаю ридеры, букеры и всю эту прочую современную дребедень. Книга обязана быть бумажной (как вариант – пергаментной, берестяной, тканевой), и она не может быть буковками на мониторе! Книга должна иметь характер. С книгой надо иметь возможность дружить и разговаривать. Книга должна предоставлять возможность черкать и подчёркивать, записывать на полях, оставлять закладки (и закладки тоже бумажные, я настаиваю!).

Хотя, если подумать, сейчас и люди превратились из тёплых живых существ со своими характерами – в буковки на мониторе. Чего же ждать от книг?

Конечно, книги бывают неинтересные. Не интересна книга может быть строго по двум причинам: либо ты до неё не дорос, либо уже перерос. Не дорасти или перерасти можно во всех смыслах, от интеллектуального и филологического до эмоционального и возрастного. В первом случае книгу следует отложить и вернуться к ней позже. Во втором – всё же очень быстро просмотреть по диагонали: в любом навозе всегда найдется зерно. Автор, который не способен тебя в принципе ничем удивить и заинтересовать, таки может случайно, по вдохновению, родить ценную мысль или замечание, и жалко было бы её/его пропустить.

Одно из главных моих мечтаний – собрать библиотеку, как в средневековых замках или монастырях: с дубовыми стеллажами, приглушённым светом и сотнями, сотнями томов…

Жалко, что это никогда не сбудется. Нет ни денег, ни подходящего помещения.

 

3. Хорошее стихотворение (прочесть или написать)

Хорошие стихи – это чистая метафизика. Хорошее стихотворение – это божественный язык. Если хорошую прозу написать можно и на заказ, то хорошее стихотворение – нельзя.

Хорошую прозу может выдавать интеллектуальный, мудрый, образованный, с чувством юмора человек. Хорошая проза – это личность автора плюс иногда вдохновение.

Хорошие стихи может выдавать даже средний поэт – это чистое вдохновение, это послание свыше, это подарок от Бога, и с личностью сочинившего стихотворение само оно зачастую никак не связано. Я немного утрирую, конечно, но в целом это так.

Сам я написал очень мало стихов. Но из того, что написал, есть три-четыре вещи, которыми я горжусь, правда. Хотя я совершенно отчётливо понимаю, что ничего подобного я написать не мог. Просто кто-то водил моею рукой (я чаще пишу от руки).

Когда это закончено, и ты это прочёл – это сумасшедшее чувство. Словно невидимым ластиком в один миг стёрли всё лишнее из твоего ума и сердца: ты чувствуешь, что мир прекрасен и совершенен, что всё в нём так, как должно быть.

Такое же чувство возникает при прочтении чужих хороших стихов. Подчёркиваю: независимо от личности автора. У Пушкина, кстати, полно неудачных стихов. У Бродского огромное количество бреда, хотя Мандельштама в этом смысле даже он не переплюнул. В то же время попадаются стихи совершенно неизвестных авторов, которые оставляют ощущение – того самого, высшего.

 

4. Вкусно приготовленную еду

Я очень люблю вкусно приготовленную еду. Поэтому я очень люблю рестораны. Я считаю кулинарию даже не искусством, а чистой магией, колдовством. Никаких рецептов, на мой взгляд, не существует. По рецепту можно приготовить блюдо, содержащее определённые ингредиенты. По рецепту нельзя приготовить вкусное блюдо. Вкусное блюдо – это вдохновение повара: положил на чуть-чуть больше того или этого, на чуть раньше или чуть позднее, поджарил, смешал, взболтал. У одного получается и будет получаться всегда и всё, он даже из картошки и лука сделает шедевр. Другой испортит осетрину вместе с икрой.

При этом я не очень люблю готовить – возможно, потому, что и не умею. Хотя примерно половину своей уже прожитой жизни я ел то, что готовил сам.

Кроме того, очень важно не только как приготовлено, но и как ты это ешь. Все эти булгаковские «не читайте перед обедом советских газет», «а теперь грибочек!» и т. д. – это об этом. Важно всё: обстановка, время, своё состояние, компания и т. д.

Последнее время, кстати, я с интересом взглянул на обычай молиться перед едой. Сама молитва, конечно – для религиозных адептов, но вот эта минутная пауза перед тем, как начать есть, вот это ощущение того, что сейчас ты поешь, внутренний призыв к самому себе отнестись к еде со вниманием и благодарностью – на мой взгляд, очень важны.

И ещё: очень меняется отношение к еде у человека, который голодал. По собственному почину или в силу обстоятельств, – неважно. Ощущение того, что еды нет, и завтра не будет, что ты голоден – заставляет, действительно, относиться ко всему этому процессу по-особому.

Вкусно поесть – это прекрасно.

 

5. Тёплую ночь на море

Тёплая ночь на море – это мой образ Рая. Если бы авраамическая религиозная концепция вдруг воплотилась в реальность, и Яхве/Христос/Аллах предложили бы мне выбрать себе желаемую модель, я бы выбрал это. Не сад с яблоками, не дворец с гуриями, а тихую звёздную ночь на песчаном пляже возле тёплого моря.

Ты сидишь у самого прибоя, в шезлонге, – а может, прямо на песке. Обязательно босиком, и вообще, одет кое-как: шорты, майка… Можно сунуть ноги в воду или зайти недалеко, по колено. Над тобой огромное звёздное небо: звёзды неестественно яркие, как в планетарии. Ночь лунная, а может быть, и нет. Но если она лунная, то луна низкая, большая, висит над самым горизонтом, и лунная дорожка бежит по ряби моря.

Это должна быть обязательно бухта: справа и слева ты видишь силуэты скал, высоких, красивых, замыкающих пейзаж с обеих сторон. Они почти неразличимы в темноте. Но ты знаешь, что они прекрасны: покрыты южной зеленью, разноцветными пятнами песчаника и глиняных пластов, поросли пиниями, средиземноморскими соснами. Когда наступит утро, ты это всё рассмотришь в деталях. Но сейчас ты можешь только додумывать этот пейзаж, представлять… И это интереснее и приятнее: как приятнее смотреть на соблазнительно одетую женщину, чем на голую.

Это не дикий пляж, нет. Недалеко от тебя в море ведёт вполне себе благоустроенный пешеходный пирс. К пляжу подбираются ухоженные дорожки; вдали, за твоей спиной, блестят яркие огни, едва различима музыка. В любой момент, в принципе, ты можешь пойти туда: и тебя там ждут, тебе там будут рады; может быть, тебя уже даже ищут. Но ты не хочешь уходить, ты хочешь оставаться здесь.

Тёплая ночь на море – это не только вид. Это и звук, и прикосновение. Волны шелестят. Тёплая вода гладит тебе ноги.

Пахнет ветром. Этот запах нельзя описать никак по-другому и его ни с чем нельзя сравнить. Просто пахнет чистым воздухом, который движется, летит, иногда – рвётся.

Ты – внутри этой минуты.

Это и есть вечность.

 

6. Звёздное небо

Звёздное небо – это зоологический сад планет, Гумилёв безупречен в этой своей формулировке. Вы любили в детстве бродить по зоосаду? Я очень любил, люблю и до сих пор.

Небо, усеянное яркими звёздами, – настолько завораживающий, дивный и не похожий на земной мир, что по нему можно бродить бесконечно, на мой взгляд. При том, что я никогда не мог найти ни одного созвездия, кроме Большой Медведицы. Но я знаю, что где-то там есть и Волопас, и Дева, и Лев, и Скорпион, и Стрелец – и это ощущение их присутствия, для меня незримого, превращает небо в настоящую сказку. Наверное, если я мог бы их найти, было бы не так интересно.

Однако есть странная особенность.

Чем дольше смотришь в звёздное небо, тем гаже становится на душе от понимания того, что вот сейчас всё равно придётся оторваться от этого и пойти куда-то по своим делам. В самом деле, не будешь же по нескольку часов таращиться на звёзды? Хотя кто-то так и делает, наверное…

Чем дольше смотришь в звёздное небо, тем крепче становится ощущение, что тебе здесь, в общем, нечего делать, что тебя сюда не звали. Ты кто, мальчик, ты что здесь?.. Иди домой: ты всё равно ничего не поймешь, это – для взрослых. Звёздное небо своей притягательностью, могуществом и таинственностью, рождает у меня ощущение собственной неполноценности. В какой-то момент начинаешь себя ощущать неандертальцем, которому в ответ на его наскальные письмена показали, скажем, «Ночной дозор» Рембрандта; и он стоит, заворожённый, чувствуя, что на это он может только смотреть, но, даже просто глядя, – ничего не способен в этом понять.

Если завтра нам скажут и научно обоснуют, что звёздное небо – это не совокупность удалённых на миллионы километров от Земли объектов Вселенной, а дырки в куполообразной крышке, которой накрыт наш мир, я лично не удивлюсь. Эта вторая гипотеза ничем не лучше и не обоснованнее первой. Тем более что практически проверить ни одну из них человеку всё равно никогда не доведётся.

При этом вторая – эстетична. Когда Бродский с его сверхчеловечьим чутьём пишет, что «общего небытия броня ценит попытки её превращения в сито, и за отверстие поблагодарит меня», он постулирует абсолютно рафинированную эстетическую цель. Тут вам и цель, тут вам и смысл жизни. Не хотите стяжать сокровища земные? не хотите искать свою половинку, с коей будете плодиться и размножаться? не в кайф любые другие из возможных и втираемых социумом жизненных смыслов и целей?

Пожалуйста: сверлите дырку в небе.

Можете даже взглядом.

Это та редкая ситуация, под которую не грех переиначить дедовскую присказку и сказать: «Смотри! Дыру протрёшь!».

 

7. Футбол (играть)

Профаны ошибочно думают, что футбол – это беготня с мячом. Ребята, как вы далеки от истины! Мне вас жаль.

Футбол – это шахматы. Это головоломка, это уравнение со многими неизвестными, это логарифм и интеграл. Это одна из самых потрясающих интеллектуальных многоходовок, которую только можно построить. Её преимущество ещё и в том, что, построив, можно сразу проверить на практике: построение и проверка занимают вместе до нескольких секунд.

Есть ли ещё в какой-либо области нашей разнообразной жизни такой короткий отрезок между планом и его осуществлением, между теорией и практикой? Решение математических уравнений занимает от нескольких минут до нескольких дней, на решение любой профессиональной задачи мы тратим от нескольких часов до нескольких лет. Но здесь, на этом зелёном травяном пятачке, или на жёстком полу спортзала, всё происходит за секунды, – и любая подтверждённая или опровергнутая гипотеза тут же отбрасывается, заменяясь другою.

Я не болельщик футбола. Статус болельщика требует эмоций, которых я по отношению к этой замечательной игре лишён. Да, ребята, для меня футбол – это чистый интеллект плюс «физика» минус эмоции.

У меня вызывают сложную смесь брезгливости и недоумения толстые дядьки с пивными животами, или обдолбанные юнцы, – и те, и другие в намотанных на шеи разноцветных клубных шарфах, – скачущие перед телевизором или дружно марширующие на заплёванные семечками, усеянные окурками стадионные трибуны. На мой скромный взгляд, не существует ничего более далёкого от Футбола, чем футбольный болельщик.

Я не очень люблю смотреть футбол в чужом исполнении. Вы любите смотреть на чужую игру в шахматы? На чужие занятия математикой? Скучновато. Весь смак, весь смысл состоит в нахождении внутри процесса. Как зрелище меня привлекает исключительно игра подлинных мастеров. А подлинный мастер – это футболист, принимающий на поле эффективное решение, неочевидное для меня самого. Нет, серьёзно, это такой кайф: смотришь на человека, ждёшь от него некоего решения, – а он совершает изумительный финт или выполняет нечитаемый пас; а потом повторяет это снова, и ещё раз… Это здорово! Чувство, сравнимое с прочтением хорошего рассказа или созерцанием прекрасной картины, ей-богу! Но таких мастеров, думающих, непредсказуемых, нестандартных, к сожалению, мало; буквально, единицы.

Так что лучше всего – играть. Сказать вам, что я испытываю, получая мяч? Это потрясающее чувство. Ты бросаешь один только взгляд на поляну – и уже видишь картинку, которая должна на ней быть через секунду, три, пять секунд. Ты понимаешь, с достоверностью, что вот ты должен сделать это и то, а парень слева – то-то, а парень на дальнем плане – двинуться туда-то, и мы его, мячик этот, доставим к чужим воротам! Однажды я прочёл у Фесуненко, что нечто похожее испытывал Пеле. На подобный вопрос он ответил, буквально: «У меня в голове в этот миг прокручивается целый короткометражный фильм». Я не Пеле, понятно, но ощущения те же.

Конечно, очень много зависит от партнёров. Люди, соображающие в футболе с твоей скоростью и на твоём уровне – или выше – это, чёрт возьми, члены семьи, это братья, это музыканты твоего оркестра (хоть я не музыкант), я готов с ними раздеться в бане, я могу им простить всё и даже больше, я пойду с ними в любую разведку!

В общем, это здорово. Футбол – прекрасный подарок.

 

8. Неожиданная доброта постороннего человека.

Я помню всех людей, которые сделали мне добро просто так. Серьёзно, всех. Если посижу и повспоминаю, составлю список, почти наверняка исчерпывающий. Из этого следуют две вещи, кстати. Первая: что их было не так и много, если можно их всех вспомнить. Вторая: что для меня неожиданное добро – это одно из самых потрясающих жизненных открытий, раз я их так запоминаю.

При этом, что интересно, я не смогу вспомнить все ситуации, в которых я сам сделал добро постороннему человеку просто так. Это не потому, что я этого не делаю: наоборот, стараюсь сделать при каждом удобном случае. Просто – не запоминается.

Любопытный психологический вывод, опять-таки. Выходит, что получение добра другими, в том числе от меня, я считаю естественным. А вот получать его самому от других – из ряда вон выходящим подарком.

То есть как бы другие достойны, а я недостоин.

Типичная, впрочем, картинка для книжного мальчика с детским комплексом неполноценности.

Что я имею в виду под неожиданной добротой? Ну, когда человек посторонний, не родственник, не друг, то его доброта всегда неожиданна – для меня, по крайней мере.

Видите ли, я живу в давнем убеждении, что в основе человеческого общения лежит так называемый Закон превентивного причинения зла.

Вы наблюдали, как встречаются и общаются незнакомые животные? Собаки, например. Он рассматривают друг друга, обнюхиваются. Их действия направлены на определение потенциальной угрозы от другого. В 99% случаев презентуется и выясняется абсолютная нейтральность друг к другу, и животные спокойно расходятся – или мирно ложатся рядом на солнышке.

Человек, как венец Природы, теоретически должен идти дальше: встреченному незнакомцу следует демонстрировать даже не нейтральность, а дружелюбие. То есть человеческая доброта к постороннему – это, в теории, норма, а не неожиданный подарок, так ведь?

На практике, к сожалению, люди обнюхивают друг друга, в основном, на предмет оскорбления, унижения или причинения боли. Среднестатистический человек стремится как можно раньше оскорбить, нахамить, унизить, причинить боль или неудобство, – потому что твёрдо убеждён, что оппонент намеревается сделать то же самое. Если ты успел первым – ты молодец, потому что получить ответку уже не так стрёмно. Ведь тогда согревает ощущение, что тебе уже как бы мстят; а это выставляет в некрасивом виде оппонента-мстителя, одновременно надевая белый фрак на тебя, жертву злобной мести.

Первым наиболее внятно это сформулировал Макиавелли в своём «Государе» – но он-то говорил не о людях, а о государствах! Массы, социумы, стада движутся совершенно отдельными законами, не имеющими отношения к законам личности. Я согласен: на уровне государства принцип «убей или убьют тебя, отними или отнимут у тебя» – приемлем и эффективен; но мы-то люди, а не государи!

Эту особенность человеческих отношений я заметил ещё в глубоком детстве. Ответ, почему так происходит, не мог дать себе долгое время: не хватало ни ума, ни жизненного опыта. Доходило до того, что старался вообще уклониться от общения, был замкнут и нелюдим: ибо вести себя подобным образом никогда не хотел, а вести иначе – возможности не видел. Ведь Закон превентивного причинения зла держится именно на этом порочном кольце, которое он сам же и создаёт: человек первым причиняет зло другому не столько потому, что хочет этого, сколько потому, что убеждён – иначе зло причинят ему; а тогда всё равно придётся причинять зло, но уже вторым, а это неприятно (см. выше).

Собственно, неожиданная доброта постороннего человека тем и ценна, она тем и волшебна, что разрывает этот порочный круг. Человек, который способен вести себя в отношении других безотносительно того, как ведут или могут повести себя другие в отношении его – коллекционная редкость. Ницшеанский Заратустра, конечно, именно этого человека имел в виду, когда говорил о необходимости творить своё добро и своё зло. Ответ на мой детский вопрос, понятное дело, лежал на поверхности и очевиден любому с жизненным опытом и зачатками совести и разума.

Ибо страхом и только им поддерживается Закон превентивного причинения зла. Отбросьте страх – и останется любовь, ибо природа не терпит пустоты. А любить человека следует хотя бы за саму возможность его стать Человеком – тут Ницше, опять-таки, прав.

Будем сильными. Отбросим страх оказаться униженными и оскорблёнными. Сделаем неожиданное добро постороннему человеку и тем самым разорвём порочный круг. Я знаю, что таких людей много, и благодарен судьбе, что встречал и встречаю их. И сам стараюсь, по мере сил, быть таким.

Если встретите меня, не бойтесь.

 

9. Шум леса

Я друид, я эльф, я Чингачгук Большой Змей, я – любое понятие или любое существо, связанное с лесом. Когда я оказываюсь в степном или пустынном пейзаже (хотя бы даже проезжая сквозь него в поезде), у меня чувство человека, присевшего по нужде (pardon) в сортире без стен.

А вот лес – обнимает и защищает.

Лес – главное живое существо на земле. Ещё есть океан, но он страшен. Океан пугает своей безбрежностью, холодным величием, особенно глубиной, океан враждебен.

Лес дружественен, спокоен, миролюбив. Лес дышит. Лес разговаривает. Лес, я совершенно точно уверен, существует не как совокупность деревьев, а как единый метафизический организм.

Лес пишет и исполняет стихи. Лес сочиняет и поёт музыку и песни. Лес рисует акварели и пишет маслом. Лес вообще очень артистичен и талантлив, вы замечали?

У леса существует негласная договорённость с небом о взаимодействии. И когда лес окрашивается летним изумрудом, небо дополняет его глубокой ясной лазурью. Если лес выбирает янтарь и рыжину с красными прорехами, то небо, как по заказу, оттеняет его бледно-серо-голубым тоном, словно разведённым с избытком водою на палитре неизвестного художника. Океан тоже сотрудничает с небом: но тот дуэт незатейлив и безыскусен. Там старается небо, а вода просто отражает его как зеркало. А в паре неба с лесом солирует лес, и художественное качество этой пары несравнимо выше.

Шум леса – это не только шелест листьев на ветру. Хотя этот шелест – один из самых медитативных и величественных звуков, которые только существуют. Шелест листвы звучит, кстати, в разных октавах: верхушки деревьев звенят на высокой ноте, основания густых крон поют баритонами и басами. Шум леса – это ещё и механическое побрякивание кукушки, и сдержанное хозяйское покашливание ворона, и вечно удивлённое уханье совы. Шум леса – это потрескивание сучьев (кто-то идет? нет…), это и старческое кряхтение столетних стволов, и шорох пробежавшей мыши или проскользнувшего ужа.

Качество жизни определяется отношением к смерти. Лес прекрасен в своём жизненном качестве ещё и тем, что в нём не страшно умереть. Вот чего я точно бы не хотел, так это утонуть в океане. Почему-то для меня это связано с тошнотворной пустотой от разверзающейся под ногами бесконечной бездны, с наваливающимся сверху, застилающем солнце и хватающим за глотку ужасом. Может, я утонул в предыдущей жизни?

Но лес – другое. Лес сам умирает каждый год, и каждый год воскресает. И его отношение к смерти – естественное, спокойное, берсеркское или самурайское, уж не знаю. Если вы наглухо заблудились в лесу, особенно лютой зимой, и понимаете, что вам кранты, – или хотите, чтобы были кранты, – решение простое. Просто сядьте под дерево, закутайтесь потеплее, закройте глаза и слушайте лес. Смерть в лесу, в том числе от переохлаждения, одна из самых лёгких – вы просто заснёте, и вам станет очень тепло, кстати. Скандинавы уходили в лес умирать, и русские старики тоже: может, и я уйду, если уж совсем невмоготу станет…

Но если не хотите, не надо. Лес, как я уже сказал, живой – и в этом качестве он гораздо больше располагает к жизни, чем к смерти.

Спасибо тебе, лес.

 

10. Молчание с другом.

…………………………………………………………………………………………..…………………………………………

………………………………………………..……………………………………………………………………………………

……..............................................................................................................................................................

Вы всё поняли?

Значит, мы могли бы быть друзьями.

Наше так называемое вербальное общение, оно же разговор ртом, оно же речь словами, – серьёзно переоценённая функция. Или наоборот: недооценённая?

Мы, к сожалению, обращаемся с разговором, как обезьяна с гранатой, и даже хуже. Потому что у обезьяны (коль скоро мы про неё ещё говорим) граната, видимо, пока не взорвалась. У нас же эта граната взрывается каждый раз, поражая осколками всё вокруг.

Ну закройте же вы рот!

Меня разговор интересует исключительно как средство обмена ценными мнениями и информацией. Я ненавижу разговор как механизм произнесения слов и звуков, за которыми ничего нет, в которые ничего не вложено. Такой разговор напоминает мне бесцельное и бесцеремонное, с зажмуренными притом глазами, мацанье за сиськи и задницу стоящую рядом в автобусе даму. Ну ты или знакомься, или предлагай чего-нибудь, но зачем же лапать-то?

Такие разговоры занимают четыре пятых времени. Я ещё понимаю такой разговор в исполнении женщин. Для них это естественный эмоциональный механизм: своя картина мира отсутствует, а чтобы гармонично существовать в чужой, её надо постоянно сверять, верифицировать, ощупывать. Видели, как кошка ощупывает кончиками усов все окружающие предметы? Вот это иллюстрация женского разговора.

Но подлинный разговор, настоящая беседа должна иметь смысл.

Мне неинтересен просто обмен мнениями. Я готов вас со вниманием выслушать, что и делаю, но мне, по большому счёту, наплевать на ваше мнение – так же, как и вам на моё. Мне важно, чтобы из нашего общения рождалось что-то новое, ранее неизвестное и вам, и мне.

Но для этого я должен не просто выслушать вас, а вы меня. Вы должны быть в состоянии донести мне свою мысль, свой вопрос, своё сомнение. Должны показать, где именно вы сомневаетесь, где именно – не знаете, где именно вы остановились. То есть у вас должно хватить для этого и ума, и мужества (потому что признаться в собственном сомнении и незнании требует мужества). А я должен быть в состоянии это уловить и продолжить развивать вашу мысль именно с того места, где для вас начинается terra incognita. Понимаете? Это не шараханье по чужому жизненному пространству – это вдумчивое, ответственное и взаимовыгодное расширение своего собственного. Смысл разговора именно в том, что каждый из нас в отдельности этого сделать не может, – а вместе получается.

А вот смысл молчания совершенно в другом.

Молчание показывает, насколько человеку комфортно. Молчание показывает, насколько человеку комфортно с самим собой и с вами. В юности я это не мог сформулировать, хотя всегда чувствовал, а потом услышал в «Криминальном чтиве» Тарантино: там Ума Турман Траволте говорит что-то похожее, помните?

Во время молчания идёт непрерывное общение. Но это общение спинным мозгом, хребтом, волосами на затылке, гораздо реже – взглядами, улыбками. Это, если честно, ещё большая и безостановочная болтовня, чем при словесном разговоре: понятно ведь, что думаем мы с гораздо более высокой скоростью, чем произносим слова (хотя бывают и исключения, сам видел).

Именно в таком общении, молчаливом, и происходит всё самое главное. Можно спросить. Можно ответить. Можно сделать комплимент (если друг противоположного пола, хотя тут, конечно, вопрос вкуса).

Очень важно, что такое общение всегда сугубо позитивно: в нём исключены жалобы, нытьё, претензии. Всё это появляется, только когда человек открывает рот: на невербальном уровне для всего этого, видимо, просто не существует механизма.

Вопреки пословице, молчание само по себе не выставляет человека умным, так же как и не выдаёт в нём дурака. И то и другое видно по тому, как человек молчит: молчит потому, что нечего сказать или потому, что, наоборот, слишком много всего…

Я очень люблю разговаривать с другом. Ещё больше я люблю с другом молчать. Разговором с другом всё же можно пожертвовать при необходимости. Потому что тогда остаётся молчание.

Если же не остаётся молчания – не остаётся ничего.

 

 

10 вещей, которые мне совсем НЕ жалко оставить в жизни:

 

1. Людей в целом, как социум

Есть что-то очень значимое в том, что слово «люди» не является множественным числом от слова «человек». Не говорим же мы «человеки». Словно бы человек, объединяясь с другими, перестаёт быть человеком и становится кем-то ещё.

По моим наблюдениям, так и есть. Становится.

Я не знаю, как правильно назвать человеческое сообщество. Скажешь «толпа», «стадо» – высокомерно и уничижительно. Скажешь «социум» – занудно. «Коллектив» – парадно-бюрократично.

Вот есть слово «масса»: не так обидно звучит, как «толпа».

Масса людей начинается с двоих, а предела количественного не имеет, как сами понимаете. Законы поведения и мышления людей в массе настолько отличаются от мышления и поведения человека, что оторопь берёт. Об этом написаны десятки книг, это стало общим местом в психологии, но я берусь утверждать: поведение Человека и поведение людей не просто различны – они противоположны. Это поезда на встречных курсах.

Я очень люблю Человека. Человек, когда он один, – милое, доброе и симпатичное существо. Это касается всех: даже самых агрессивных и брутальных мужчин или истеричных и стервозных дам. Эта мужская агрессия или дамская стервозность означает лишь, что человек продолжает и в одиночестве действовать по стереотипу, к которому он привык в толпе. Ничего не поделаешь, время такое. Человек настолько отвык за последние лет сто – сто пятьдесят оставаться один, что начал этого бояться. Человек настолько привык быть на виду и в социуме, что его коллективное поведение почти полностью вытеснило индивидуальное.

Именно поэтому снобы запустили в оборот высокомерное выражение «95 процентов населения – идиоты», хотя понятно: любой это произносящий считает себя входящим в оставшиеся пять процентов.

Да нет, не идиоты!

Любой человек, если его очистить, как луковицу, от шелухи, удивит вас своей добротой, глубиной и неиспорченностью. Человека всегда хочется любить, и его всегда жалко. Идиотизм и агрессивность – принципы существования человека в массе, законы толпы.

Вот её, эту толпу – не жалко ни капли.

В моём послевоенном московском дворовом юношестве один старый лагерник сказал нам, пацанам, запомнившееся мне до сих пор: «Один всегда прав».

Я думаю, общество делится не на умных и глупых, не на злых и добрых, не на храбрых и трусливых. Оно распадается, с одной стороны, на людей-муравьёв, людей-пчёл, которым лучше всего вместе, которым уютней в массе, – и, с другой стороны, на людей-одиночек. Насколько я могу судить, это разделение с каждым днём, с каждым годом нашей стремительной жизни всё очевиднее и бесповоротнее. Я не знаю, кто из них лучше, кто кого победит, и куда нас всё это приведёт.

Но я на стороне одиночек.

Один – всегда прав.

 

2. Семейные стереотипы

В каком-то смысле этот пункт можно считать развивающим предыдущий. Как и все, я всю свою жизнь членствовал в семье, и не в одной, а в нескольких. Я был внуком, сыном, братом, мужем, отцом, дедом – кем я только не был. Я знаю, что есть огромное количество людей, получающих искренне удовольствие от исполнения семейной роли. Более того: есть множество людей, не представляющих себя в отрыве от этой роли. Самоидентификация человека часто полностью сводится к «я – отец», «я – жена» или «я – бабушка».

Не могу с этим согласиться. Это не для меня.

На мой вкус, ничего нет пошлее, чем жизнь в рамках семейного стереотипа. Как только вы определили для себя, кто вы в семье, все ваши мысли, поведение, да и весь вы становитесь плоским, предсказуемым, унылым и дурновкусным. Ваши задачи ясны, реакции определены, реплики заготовлены.

«Вот придёт папа, он тебе задаст!» И ведь действительно задаст, даже если б и не хотел – куда ж ему, бедняге, деваться из роли? «Ты же моя жена, значит…» Да ничего это не значит, братан, – и она зачастую это куда лучше тебя понимает… Дедушка – центр мудрости, бабушка – очаг тепла и уюта, сын и дочь – моё продолжение. Всё разлиновано, обусловлено, законспектировано. Семья – это надёжно, понятно, наполнено теплом и смыслом. Так?

Однако странным образом самыми крепкими, дружными и прекрасными семьями, которые мне приходилось наблюдать, и в которых я имел радость состоять, были семьи не из мужей-жён, детей-родителей, бабушек-дедушек, а из личностей. Высокопарно звучит, но это так.

Секрет, я думаю, прост. Только человек, понявший, кто он без семьи, представляющий самостоятельную ценность и дееспособный за пределами семейных стереотипов, – незаменим и востребован родными и близкими. Ибо только для такого человека не составляет труда видеть это же самое – в другом. А значит – смотреть на любого члена своей семьи, говорить и поступать с ним, как с человеком же, а не как с ячейкой в семейных сотах.

 

3. Крайние проявления погоды (жара и стужа)

Жаркое лето и морозная зима – прекрасны. Что может быть лучше летнего раскалённого солнца, прогревающего до самых костей (это выражение точно, оно буквально!), дрожащего нагретого воздуха, освежаемого порывами тёплого ветра? А зимою? Воздух морозен, свеж, кристально чист; его можно пить глотками как свежую воду, и нарезать ломтями как твёрдый сыр. Хрустящий снег под ногами и небо, ослепительное в дневной голубизне и завораживающее в звёздной ночной таинственности – непременные атрибуты бодрящего, веселящего мороза.

Но природа словно иллюстрирует нам, что такое перебор. Что значит – перегнуть палку. Шаг в сторону – и провалился по колено. Пересолил – испортил. Не поставил вовремя точку – похоронил всю фразу. Надавил – сломал.

Всего несколько несчастных лишних градусов на термометре, вверх или вниз, и всё идет прахом. Зимняя улица не бодрит, а обдаёт оцепенением. Воздух не румянит лицо, а обдирает его с черепа. Уже зимняя улица не выглядит спасением от прокисания в четырёх стенах, в обнимку с печкой, – нет, напротив, к этой печке хочется стремглав броситься с улицы и обнять её, как любимую бабушку. А летом? Вы подгораете и расплываетесь, будто на забытой на плите сковороде. Воздух уже не тёпел и не горяч: вы даже не понимаете, каков он, потому что ничего нет, кроме этого расплавляющего марева, – из которого выбраться можно лишь в спасительную прохладу каменного дворика-колодца, окружённого густыми ветвями пиний, с запотевшей холодной бутылью на низеньком столике у края бассейна, с придвинутым к нему уютным плетёным креслом…

 

4. Курение и курильщиков

Курение – одна из тех привычек, которые дарованы человеку в наслаждение. Один из самых доступных способов получать удовольствие от жизни. Сам я не курил никогда. Последние два десятка лет и не пью ничего алкогольного. Но с большим уважением отношусь к людям, которые умеют это делать.

Сейчас объясню.

Я вспоминаю своего дядюшку, который умер, когда ему было около семидесяти. Мне, стало быть, тогда – чуть за тридцать. Жил он одиноко, да и в средствах всегда был стеснён, чего там… Я часто заезжал к нему в последние его годы: повидаться, поговорить, посидеть за скромным его столом. Мне всегда казалось, что я не люблю курение, не выношу табачный дым.

Но я, с удовольствием просто, вспоминаю, как курил он.

Ребята, это поэма. Он доставал изрядно потёртый, потрёпанный, хотя некогда, очевидно, очень красивый футляр, из которого извлекал, одну за другой, две или три трубки. Трубок у него, на самом деле, было гораздо больше, но в футляре этом хранились любимые.

Он не спеша раскладывал их перед собой на столе, добавлял изящные табакерки, аккуратно клал коробок со спичками. Мы разговаривали, а он выверенными неторопливыми движениями выбирал трубку, набивал в неё табак, раскуривал… С видимым наслаждением затягивался, бережно, и в сторону от меня, выпускал дым. Он курил всегда прямо в комнате, она пропитана была запахом табака: но это была не вонь, упаси бог, это был терпкий, приятный и волнующий запах, напоминавший мне, уже взрослому, о прочитанных в детстве приключенческих книжках, о сказочных путешествиях, о просмолённых пиратских бригах, о набитых золотом сундуках и подтянутых английских офицерах в напудренных париках… Запахи – великая вещь.

Дядюшка курил всю свою жизнь, он курил ежедневно, он посвящал этому занятию не менее получаса подряд – но я никогда не видел, чтобы он делал это небрежно, торопливо, суетливо, на бегу, мусоря вокруг себя или воняя.

Так что ещё более великая вещь – умение превращать порок в достоинство. Ценнейшее умение – сделать жизненное удовольствие из повседневной привычки. Качество, всегда меня поражающее, – способность привнести вкус, стиль и аристократизм в самое банальное действие.

И я терпеть не могу людей, на бегу покупающих сигареты, а потом на таком же непрерывном галопе лихорадочно их вытягивающих. Ну а за что, скажите на милость, любить тех несчастных, которые тратят деньги на закрученный в бумагу мусор вместо табака, а потом весь день, жадно и не замечая самого процесса, сосут их на улицах, на лестничных площадках и в тамбурах, кашляя и задыхаясь, распространяя вокруг смердящую вонь и оставляя после себя заплеванную и усеянную окурками землю?

Курение сокращает жизнь. Жаль, что таким вот курильщикам сокращает ненамного, пёс их раздери!

А вот таким, как мой дядюшка, – здоровья и счастья на долгие годы.

 

5. Владельцев собак

Сколь я люблю собак, этих преданных, добрых и часто весьма неглупых созданий, столько же я ненавижу их владельцев.

Владелец собаки в городских условиях – военный преступник. Мало того, что он совершает преступление против собственной собаки: для любой собаки жизнь в городе – мука и каторга. Владелец собаки создаёт постоянные проблемы окружающим. Все экскременты его любимца, на которые мы периодически натыкаемся в скверах и парках, неплохо бы собрать и вывалить единой кучей посреди его квартиры. Надеюсь, она достанет до потолка, даже если потолки у него четырёхметровые. А уж это их постоянное «Не бойтесь, она не кусается»! Надень на неё намордник и укороти поводок так, чтобы шла к тебе вплотную! И иди тихонько, вежливо, а на лице твоём должно быть смиренное и чуть виноватое выражение: «Простите меня, люди добрые! Но я так люблю эту тварь, что вынужден ради любви своей мучить и её, и вас, так что вы уж потерпите нас с нею, пока мы тут сбоку, с краешку погуляем…».

Но нет. Владельцы собак в массе своей люди хамоватые и агрессивные. Объяснить это просто, на мой взгляд. Людям, по жизни неуверенным и закомплексованным, необходима отдушина от повседневного их унижения: вот они и заводят существо, над которым в полной мере могут ощутить свою власть и испытать его преданность. А свободные, спокойные и уверенные в себе пофигисты заводят кошек – чтобы хоть кому-то дать над собой покомандовать. Кажется, психологи называют это компенсацией.

Один журналист как-то написал, что первыми его двумя указами, стань он главой государства, были бы лишение всех женщин водительских прав и запрещение на содержание собак в городах. С удовольствием подпишусь – и под вторым ещё охотнее, чем под первым. Вы не знаете, где подписываются?

 

6. Любую бюрократию и документооборот

Тут вот какая закавыка: я не против бумаг вообще. Наоборот, я за бумаги и за правила, на этих бумагах прописанные. Мысль изречённая, как известно, есть ложь, – но мысль записанная есть правило. Хочешь запомнить – запиши. Хотите договориться – запишите. Хотите объяснить – объясните письменно. Чем больше пишем, тем меньше врём.

Однако здесь, – как и во всём остальном, впрочем, – надо не пропустить момент, когда не бумага уже служит человеку, а человек начинает служить бумаге.

Предмет моей нелюбви – не сами эти справки, удостоверения, подтверждения, выписки, реестры, уставы, перечни, списки.

Я ненавижу отношения, складывающиеся по поводу этих бумаг. Ненавижу очереди, ожидание, просьбы, взяточничество, обман и прочие тому подобные явления, сопровождающие изготовление очередной бюрократической писульки. Я не люблю гордость от обладания бумагой и унижение от её отсутствия. Не люблю превосходство выписывающих бумагу над получающими её. Шут с ними, с бумагами, – но как же жалко суетящихся вокруг них людей!

Есть старый анекдот о евнухе, который за ночь привёл к султану по очереди пятнадцать наложниц. Когда уже на рассвете султан затребовал шестнадцатую, ему доложили: евнух прийти не может, упал в обморок от бесконечного бегания взад-вперёд по длинным коридорам дворца. Тогда султан поднял палец и назидательно произнёс: «Истинно говорят: проблема не в е…^[1], а в суете вокруг неё!».

Так и с бумагами. Не в них проблема.

 

7. Детские воспоминания (кроме двух)

Говорят, что у людей, не любящих детские воспоминания, – проблемы. Психологическое вытеснение, бессознательные комплексы, непроработанные гештальты. Может быть. Проблем вообще у нас всех навалом. И я даже соглашусь с тем, что главную часть этого барахла мы тащим с собой из самых ранних лет.

Но мне неинтересно копаться в этой прошлогодней листве. У меня нет желания думать о том, чего я не помню. Эти мучительные попытки родить ежа против шерсти оставлены мною на рубеже пятого моего десятка. А сейчас, под старость – не айс, как говорит молодёжь. Или уже не говорит?

Тем с большим удовольствием и радостью я вспоминаю всегда эти два детских момента. В них есть всё: и краски, и звук, и запах, и ощущения тела. Я могу вспомнить их не словно бы это было вчера, – а будто это происходит сегодня.

Ну вот. Я совсем маленький, года четыре, – и отец держит меня на руках. Морозная зима, я закутан по самый нос, и я плачу отчего-то, – а отец, в зимней шапке, прижимается носом к моей щеке и тихо, не спеша, меня уговаривает. И я ощущаю щекой его тёплый нос, слышу его голос, хотя совершенно не помню слов, чувствую его запах.

Последний раз я слышал этот запах в свои двадцать. Мы похоронили отца, и вечером, приехав с кладбища, я полез разбирать его одежду, чтобы чем-то себя занять, отвлечься. Здесь-то меня и накрыло…

И второй: я сижу на широком подоконнике в бабушкиной квартире. Мне около девяти. В бабушкиной сталинке огромные окна, выходящие на главный транспортный проспект нашего провинциального городка. Машин немного – тогда ещё было немного машин, – и их почти не слышно за закрытым окном: только слегка подрагивает земля, когда по краю проспекта, словно бы под самым окном, пробегает жёлто-красный трамвай.

Похоже, приходит зима: за окном первый снег, кружатся неправдоподобно огромные и сказочно мохнатые снежинки, падают на тротуар и сразу тают. Я сижу на окне, смотрю на снег и чувствую, что ничего не было до этого, и ничего не будет потом, и ничего нет вокруг, кроме этого, а есть только этот бесконечный вальс юных снежных хлопьев под неслышную музыку городского проспекта.

Я и сейчас его вижу.

 

8. Продавцов и продажи

Мы совершили грехопадение не когда совокупились в раю, наевшись яблок. Самый первый грех совершён людьми тогда, когда они сделали ремесло из торговли. Потом, конечно, начались ещё более страшные дела, вроде выдачи денег под ссудный процент, – но этот был первым.

Крестьянин везёт на рынок выращенное им зерно – он получит деньги за свой труд. На эти деньги он тут же, на рынке, купит каравай у пекаря. А пекарь на вырученные монеты затарится мукою у мельника: и тем самым пополнит его карман, облегчённый покупкою зерна у крестьянина.

Милая, добрая, пасторальная картинка. Мир, дружба и зелёная лужайка над деревенским ручьём.

А потом на этот рынок приходит хитрый жадный паразит, сказочный наш злодей, который всё портит.

Он за две версты до рынка останавливает телегу с зерном и обманом выторговывает у несчастного земледельца зерно по сниженной цене. Думаете, потом везёт на рынок, и продаёт по завышенной? Чёрта с два! Он на пару недель загоняет телегу в свой амбар и ждёт, пока у мельника закончится, к свиньям собачьим, зерно, а у пекаря – мука. Хлеба, как вы понимаете, на рынке уже тоже нету. Тут-то и появляется наш красавец и, для начала, заключает по дешёвке контракт с пекарем на весь выпекаемый в ближайший месяц хлеб. Иначе, говорит, зерна на рынке не будет. Ну а потом вываливает зерно мельнику в пять раз дороже, чем купил. И все эти терпилы весь месяц работают себе в убыток, а жирдяй всё это время втридорога торгует хлебом. Картина маслом.

Или. К вам подходит в магазине (на улице, в подъезде, в телевизоре, нужное подчеркнуть) широко улыбающийся перец с абсолютно пустыми и прозрачными, глядящими вглубь вашего спрятанного кошелька, глазами, – и начинает вам продавать.

Он не хочет сделать вам хорошо. Ему наплевать и на вас, и на вещь, которую он продаёт. Ему наплевать на тех, кто её сделал и на тех, у кого он её купил. Ему плевать даже на себя: он знает, что его человеческое качество определяется выполнением месячного плана продаж, и без этого результата он никто. Он не разговаривает с вами – он работает с возражениями. Он готов в любую секунду сделать дерьмо из вас или из себя – в зависимости от того, что эффективнее для закрытия сделки. О, всемилостивый Отец наш! Иногда в летнюю жару я с недоумением спрашиваю себя, зачем Ты создал мух: назойливых, противных и абсолютно бесполезных. Но мудрость Твоя непостижима и чудны дела Твои, ибо Ты сотворил нечто ещё более б-гомерзкое: продажи и продавцов! Но да доверимся Тебе, ибо неисповедимы пути Твои! Может, у Тебя тоже план продаж…

 

9. Необходимость работать за деньги

Ребята, ну прекратите же этот цирк! Я понимаю, заставлять работать за деньги было актуально лет сто-двести назад, когда реально всего всем не хватало: ну, просто производство было не(до)развито, жилья мало понастроили, еду не научились ещё из требухи и прочего г… делать.

Сейчас все семь миллиардов на тесной матушке-Земле можно кормить, поить и одевать-обувать совершенно на халяву, хотя и по самому бюджетному варианту, конечно.

Ну, и чего ради вы заставляете их каждый божий день переться в обрыдлое стойло, и там по восемь-десять часов выполнять тупые, неинтересные и зачастую совершенно бессмысленные действия, чтобы в конце месяца получить жалкие гроши на жратву и детям на тетрадки?

Я понимаю, конечно, ради чего. Вам нужен послушный, напуганный и устало-обессиленный электорат. Как говорится, чем бы солдат ни занимался – лишь бы зае…лся^[2].

Но давайте на минуту представим мир, в котором человек лишён необходимости заниматься неинтересным ему и утомительным делом ради выживания – то есть работать за деньги – и имеет возможность делать то, к чему расположен, к чему имеет таланты и способности, что может делать от души и увлечённо, погрузившись в это с головой, забыв о времени, забыв о себе!

В этом мире, как говорится, расцветут тысячи цветов. Этот мир будет миром счастливых людей, даже если они не будут богаты, потому что подлинное счастье – это возможность заниматься в жизни тем, что ты любишь, и что у тебя получается, без оглядки на время и деньги.

Ок, вы уже построили этот мир для себя. Скиньте же немножко на низовку, накормите людей – и пусть они занимаются творчеством, а не лошадиной пахотой! Вот, в Европе вроде уже начали безусловный доход выплачивать, пока в качестве эксперимента, правда. А в великой, необъятной, хлебосольной и полноземельной нашей Родине так и дует всё в одну сторону по одной трубе. На которой сидят всё те же А и Бэ. Впрочем, об этом уже mauvais ton…

А Горький был прав, конечно: работа для выживания человека унижает. Работа во имя творчества – возвышает. Возвышаемся же, братцы! Даже если жрать порою нечего…

 

10. Страх: в себе и в других

Страх и любовь – две возможные концепции восприятия мира. Две возможные модели поведения. Похоже, что единственно возможные. То есть между ними, и кроме них, не существует других.

Когда говорят: «Не бойся!» – то, по сути, ничего не говорят. Это как птице сказать: «Не падай!». Понятно, что падать не надо, но такая инструкция не объясняет, как летать. Чтобы птица полетела, нужно сказать: «Маши крыльями».

Человек с самого рождения боится. Боится этого мира, боится окружающих людей, потом начинает бояться происходящих и грядущих событий, возможных несчастий, старости и смерти. Пребывать в этом страхе противно и глупо. Однако проблема в том, что просто перестать бояться – не получится.

Человек не может преодолеть страх, оставаясь вне любви. На этом лезвии бритвы балансировать не удастся. Вы ничего не сможете сказать и про бочку, наполовину заполненную дёгтем, наполовину мёдом. Что в ней?

Чтобы не упасть в страх, необходимо махать крыльями. То есть – любить.

Я не знаю, что это такое, правда. У кого есть желание узнать – вся мировая классика, от философии до музыки, в вашем распоряжении. Для меня важнее это почувствовать. Пережить. Опыт переживания этого у меня был. Его сложно описать словами, и вряд ли это нужно делать: скажу лишь, что более всего в этом поражает ощущение абсолютной гармонии мира и своего единства с миром.

Зато понятно, более или менее, как этого достичь. Нужно перестать бояться.

Попались? А я предупреждал: наши слова и есть самые страшные ловушки.

Чтобы полететь, надо не падать. Чтобы полететь, надо махать крыльями. Поскольку непонятно, как это делать, надо делать хоть как-нибудь. Изо всех сил или не напрягаясь вовсе. Думая об этом или вообще забыв. Понимая, что пока ты машешь крыльями – то есть любишь, ты не падаешь, сиречь – не боишься.

Любовь – это путь. Отсутствие страха – настоящее, глубинное, искреннее, не показное – признак того, что ты на верном пути.

Конечно, братцы, ложка дёгтя-страха в любой нашей бочке мёда-любви всё равно всегда будет. Ведь только это и делает нас теми, кто мы есть, и заставляет видеть, снова и снова, всё тот же жизненный сон, будь он неладен…

Но если ваша бочка пока ещё наполнена дёгтем-страхом – не забывайте о той ложке мёда, которая в ней обязательно есть.

Эту ложку вам всегда подбросит некто, о существовании которого вы большую часть своего времени даже и не вспоминаете.

И только почувствовав это, вы, ложка за ложкой, начнёте добавлять туда свой мёд. Если, конечно, захотите.

 

 

*   *   *

 

Вот и всё. Пролежавшие несколько лет в ящике моего письменного стола каракули малознакомого человека, неизвестно почему и зачем мною сохранённые.

Просмотрев эти его записи ещё раз, я могу только предположить, что именно заставило меня к ним вернуться и оживить всю связанную с ними историю, что побудило меня вспомнить человека, перу которого они принадлежат.

Нам всем поставлен диагноз: поставлен ещё при рождении, и он совершенно точен. Мы знаем со всей определённостью, чем закончится наша жизнь. Но продолжаем жить, думать и поступать так, словно бы не знаем своего диагноза; словно бы рассчитываем, что пронесёт, или надеемся сменить врача.

Вряд ли это моя мысль: я никогда не отличался склонностью к философствованию. Скорее, она подчерпнута из общения с ним; может, осталась эхом прочитанного или услышанного где-либо ещё.

И в нашей жизни есть сотни вещей, которыми мы дорожим и которых хотели бы избегать. Хотя только бесконечная жизнь может вместить такое огромное количество нужного и ненужного.

Но жизнь конечная, каковой она в действительности и является, просто обязана делать выбор. Выбор этих нескольких вещей, у каждого своих, – десяти вещей или меньше, – производит удивительное действие.

Он расчищает место и освобождает время, которого в действительности вдруг оказывается очень много. Привычный шум смолкает, и в наступившей тишине мы вдруг начинаем слышать звук собственных шагов.

Впрочем, вот это уж точно не моя мысль. Метафоричность мне ещё менее свойственна, чем философствование.

 

 

(2016)

 

 

 

 

 

 

(в начало)

 

 

 

---

Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за октябрь 2016 года в полном объёме за 197 руб.:

Банковская карта:	Яндекс.деньги:	Другие способы:
		Наличные, баланс мобильного, Webmoney, QIWI, PayPal, Western Union, Карта Сбербанка РФ, безналичный платёж
После оплаты кнопкой кликните по ссылке: «Вернуться на сайт магазина»		После оплаты другими способами сообщите нам реквизиты платежа и адрес этой страницы по e-mail: newlit@newlit.ru

Вы получите доступ к каждому произведению октября 2016 г. в отдельном файле в пяти вариантах: doc, fb2, pdf, rtf, txt.