 |
Олег Герт
Новелла
 На чтение потребуется 20 минут | Цитата | Скачать в полном объёме: doc, fb2, rtf, txt, pdf
20 ноября 1825 г.
– Mon Dieu, Alexander, vous avez déjà entendu les terribles nouvelles? Avez-vous entendu parler de la mort de l'empereur? Je ne peux pas venir à ses sens! Dieu ait son âme, et bénir Konstantin Pavlovich! Vous êtes couvert dans la neige! Quelque part tu? J'étais tellement inquiet! – Ne vous inquiétez pas, la mère, la neige est tombée sur moi dans le traîneau, la neige a commencé dans la rue. Je rendais visite à l'Bestuzhev, il était plus Pierre et Andrei Borisov et Gorbatchevsky, et on m'a dit ... – Alexander, mon cher, je vous ai déjà dit, il est douteux l'entreprise! Oh, je sais ce que vous parlez de ces vos réunions! Vous ne semblez dégoûtant leur façon de penser, leur raisonnement sur l'état et la puissance de la personnalité de l'empereur? Dieu, les héritiers de Voltaire ou les francs-maçons, et je ne sais vraiment pas ce qui est pire![1] – Пустое, maman. О чём мы действительно говорили, так это о необходимости русского языка, которым мы столь часто и столь небрежно манкируем… Живя в России, следует и говорить по-русски, и изучать язык, и жить этим языком… Помните Вяземского, «Тройка мчится, тройка скачет», он как-то читал это, минувшей осенью, вечером у Карамзиных? Как все были удивлены и поражены силою его проникновения в русский язык, как восхищались и как советовали ему скорее это опубликовать!.. – Александр, не заговаривай меня, ты прекрасно знаешь, о чём я! И понимаешь моё беспокойство… Твой отец не одобрял твоего появления в таких кругах – ох, покойный вообще много чего не одобрял! – но сейчас-то ты, слава богу, вышел из юношества! В твои годы уже можно понимать всю низость подобного вольнодумия? Я уже не говорю об опасности, Саша, которую вы все навлекаете на себя, как дворяне и подданные Государя! А если, упаси бог, заговор, донос, или даже просто пятно на твоё имя и твою репутацию? Тяжёлые бежевые портьеры в пол. Тусклый блеск люстры. Быстро тают снежинки, осевшие на воротнике, на волосах. Тёплое пожатие дорогих, уже морщинистых рук и несколько шагов к окну. За окном – снег из низкого серого петербуржского неба. Сегодня объявлено о кончине Государя. Да, maman права: она не знает, но чувствует. Они полагают, что дело в порочной власти. Они думают, что принятием Конституции и дарованием свобод они всё изменят. Они считают, что они правы, что надо действовать и, похоже, собрались действовать. Их не переубедить. А я?.. Успокоить мать. Вздох, чарующая улыбка и снова – глаза в глаза. – Не волнуйтесь, maman. Ваши тревоги напрасны. Даже слыша и наблюдая то, что, что вы предполагаете, я никогда бы сих идей не поддержал и публично не одобрил. Vos nerfs sont en colère, vous êtes excités par les nouvelles de la mort de l'Empereur, je vous compnds, vous êtes si friand d'Alexandre Pavlovitch… Vous avez besoin de se reposer.[2] Не пора ли ужинать? Долгий ужин при свечах, позвякивание приборов, рассеянные фразы по-русски и по-французски. И мысли, мысли… Как это было, три месяца назад? Они познакомили меня с Пестелем… Или его познакомили со мною? Им льстит, что к их идеям и убеждениям прислушиваются представители столь знатных фамилий, отпрыски известных родов? Вот и Трубецкой с ними… А теперь они считают, что и я? Я не могу не видеть всю ужасную глубину их заблуждения. Они сводят несправедливость устройства мира к несправедливости устройства власти – но я не могу их разубедить. Горбачевский по-своему прав, когда говорит, что «мир мы переделать не можем, а власть изменить в силах» – стало быть, в их логике, надо действовать… Я знаю, что будет – но я не понимаю, откуда во мне это знание. Они погибнут, так ничего и не изменив. Не изменив мир, власть, а главное – людей. Понимают ли они свою предстоящую гибель? Очевидно, нет. Фанатики, как Рылеев, впрочем, похоже, понимают – и даже к ней готовы. А остальные? …Неужели единственный способ изменить людей – это погибнуть на их глазах? – Maman, Оля, Вера, благодарю вас. Мне что-то нездоровится, я отправлюсь к себе. Доброй ночи… Свеча на столе. Откинуться в кресле, вытянуть с наслаждением ноги, потянуться… Сколько известий за один день! А снег продолжается… «Зачем же я здесь?» Не вообще здесь, в этом мире – а здесь, в этом сером северном городе, этим морозным ноябрём 1825-го года? В окружении тех людей, которых я знаю, и которые прислушиваются ко мне? С этими фамилией и титулом, которые делали бы меня уважаемым и значимым для окружающих, будь я даже полным дураком и нравственным ничтожеством? Пестель сказал: «Возможно, следует полагаться на Провидение, а не участвовать в том, что не является нашей обязанностью»… Почему он сказал это именно мне, с глазу на глаз, тихо, и в раздумье, а не во всеуслышание? Опасался показаться décadent, получить обвинение в слабоволии? Вероятно… Но что, в таком случае, он хотел услышать от меня? Он самый старший из них, он их лидер. Но я не могу отделаться от ощущения, что я влияю на него сильно, хоть я и младше, и мы недавно знакомы… На собраниях он этого никак не показывает, но когда мы остаёмся вдвоём – он словно бы ждёт всё время, что я отговорю его, буду разубеждать, покажу, почему им не следует делать того, чем они заняты… А что в дневнике?
16 сентября 1825-го…
«Приглашён к Бестужеву. Приехал последним, встретили радушно, как, впрочем, и всегда. Михаил искренен, даже наивен, гордится дружбою со мной и всячески это показывает; впрочем, я знаю, что в его случае обязан этим личным своим (и его, разумеется) качествам, а не титулу и фамилии. Из присутствовавших давно знаю также Муравьёва, прочих недавно, с двоими новыми был представлен. Говорили много; я более слушал. Когда спросили моего слова, вежливо отказался, говоря, что не составил ещё окончательного мнения, а попусту разглагольствовать не считаю удобным. Новенькие, похоже, были озадачены и смотрели даже неприветливо. Один из них, по фамилии, кажется, Арбузов, позволил даже острое замечание; я ему ответил, тем дело и кончилось. Прочие же, привыкшие к моему образу поведения на их собраниях, уже не настаивали. Не могу отделаться от мыслей о неестественности моего положения в этом кругу. Они приглашают меня, я в курсе большинства их разговоров и планов, но от меня не требуют ни деятельного участия, ни даже сколь-нибудь содержательного высказывания. Я – словно зеркало, в которое они смотрятся и вопрошают: «Так ли?». И главное: я и сам не могу ответить себе, зачем я туда езжу, зачем слушаю их и отвечаю им. Словно бы некая сила через меня наблюдает, и хочет то ли предостеречь, то ли остановить, то ли, напротив – укрепить их решимость, а я лишь слепое орудие в руках её…»
23 сентября 1825-го
«Муравьёв говорил о необходимости «близости к народу», о внимании к его интересам и чаяниям. Кто-то возражал, что народ дело нехитрое, и народ желает быть лишь накормленным и сытым, прочее его не волнует. Муравьёв горячился: говорил, что «не хлебом единым», что нужна идея, которая бы народ объединяла и показывала ему путь к свободе и т. д., etc…»
30 ноября 1825 г.
Записать свои мысли. Взять перо, заняться работой, как бы ни болела голова, и как бы ни тянуло в сон… Мерный стук часов над камином. Лёгкое подрагивание оконных стёкол под пронизывающим ледяным ветром с Невы… Утро, серое и слякотное, как всегда. Здесь, в Петербурге, два вида погоды: грязь подмёрзла и грязь подсохла. Вчерашний снег начал таять. К двенадцати часам обещал заехать Щ., с последними известиями из Москвы, он третьего дня оттуда… Нездоровится, зябко: вечерняя поездка, похоже, принесла недомогание, тёплый халат не греет. Конец ноября 1825 года – междуцарствие.
5 января 1826 г.
Вот и Новый год. Скоро Рождество Христово: Корсаковы наверняка позовут к себе… Щ. предложит, как всегда, кататься в санях… Из вчерашних вопросов, заданных мне в министерстве, могу сделать вывод: состоящим в офицерском заговоре меня окончательно не считают, хотя посматривают косо… Я, всё же, состоял в сношениях с главными заговорщиками, арестованными сразу после 14 декабря. Полагают, что не мог не знать? Мой титул и моя фамилия мне защитой, – не случайно Татищев[3] разговаривал со мною лично, не передоверив подчинённым… Хотя Трубецкого, похоже, не спасёт ни титул, ни фамилия…
4 марта 1826 г.
– …Этот извечный вопрос о милости Божьей? А кое у кого теперь – и о самом существовании Божьем? Вот допусти, князь Александр, тебя спросил богохульник: есть ли Бог? Ведь и такой вопрос сегодня уже задают… Ты что ответишь? Как ответишь? Князь Александр – у камина; опершись на него локтем, высокий, стройный, с расстёгнутым воротом рубахи. Корсаков в кресле; его узкие длинные пальцы нервно барабанят по столу, длинная голландская трубка в левой руке. – Несложно, Дмитрий. Подумай, твоя жизнь изменится, если ты наверное узнаешь, есть Бог или нет? – …Прости? – Вот представь себе: собирается лихой мужик на убийство: за сапоги, за кошелёк ли, неважно. Подходит к иконе, крестится: «Прости, Господи, грешного, кормиться надо», – пошёл и зарезал. Господь милостив, Он простит. И вдруг этот мужик точно узнал, наверное узнал, что Бога-то и нет. Что, изменится его жизнь? – Очевидно, изменится! Будет резать уже свободно, направо и налево, безо всякой оглядки на Бога… – А я, признаться, по-другому думаю. Ведь если Бога нет, и простить мужика-то этого некому, то ведь придётся ему грех на себя взять. На Христа-то грех возложить уже не удастся. Понимаешь? Действительно на себя взять! Человек под Богом ведь режет, и крадёт, и малодушничает только оттого, что уверен: отмолю, мне простится, Бог милосерден. Дескать, раз он меня такого создал, и не испепеляет сию минуту на месте за многие прегрешения мои, стало быть, можно! Одобряет Он! – Право, князь, ты… – А вот если человек поймёт, что сам – только сам! – решает, сделать зло или нет... Когда увидит, что ни отмолить, ни прощения получить не удастся и не у кого, что всю жизнь с этим он проживёт и в гроб с этим ляжет – ведь, раз нет Бога, то и исповеди, стало быть, нет, и отпущения нет – сделает он тогда зло? Корсаков молчал, не отвечал Александру, только смотрел внимательно, совсем не мигая, расширенными зрачками, подперев тонкими пальцами подбородок. – И это ещё полдела, Дмитрий. Здесь человек перед Богом за своё зло оправдывается собственными обстоятельствами: голоден был, обиду нанесли, жадность обуяла et cetera. Но скажи: может ли случиться, что единственной причиною зла сам Бог и выступит? Вот ты ересь мою слушаешь; но тебя, знакомого с Сократом, Платоном, Вольтером, в ужас-то она не вгоняет… А переоденься я мужиком и начни то же самое в трактире каком-нибудь излагать или промеж крестьян на полевых работах? Скажут: как есть Антихрист, бес; ату его, ребята! И тут же, в поле, и закопают, вилами проткнувши… Не от голода, заметь, не от нужды, и не из мести: единственно от того, что идею другую имею! Идею! Воздух! Мираж! То есть за Бога и убьют… Его именем… И ладно бы атеиста, безбожника… Но ведь и иноверца убьют: того, кто в Бога верует, но вместо мечети в церкви молится… Или вместо церкви – в синагоге… Не удивительно тебе это? Положим, инквизицию европейскую средневековую, и всё сотворённое ею зло, мы в расчёт не берём, si cela ne vous fait rien[4], там речь только об укреплении публичной власти через страх и запугивание масс, никакого фанатизма религиозного нет, им только прикрывались… La politique, et rien d'autre[5]… Но обычный-то человек, одиночка, истово верующий? Чего он не сделает, Дмитрий, какого греха не совершит, когда будет уверен, что Бог простит? Или уверует, что именем Божьим действует? – То есть, князь, хочешь ты сказать, что человек во зле своём милосердием Божьим оправдывается?.. – Именно и только! По-другому зло творить не получится никак! Не поднимется рука, и язык не повернётся! А теперь другую сторону давай посмотрим. Вот человек: чужого кошелька не взял, хотя даже уверен, что никто не видит и не узнает. Нищего накормил, хотя самому почти есть нечего. Не солгал, когда мог солгать: промолчал хотя бы! Он что, по-твоему: каждый раз при этом о Боге вспоминал? – Полагаю, так. Очевидно же, человек в страхе Божьем живёт: и, если не делает греха, так потому только, что гнева Божьего боится. – Да нет в Боге страха, Дмитрий! Нет и быть не может, по самой сути Его! Ни страха, ни гнева! Если что и может быть, так только любовь… И вот это именно грешник и понимает лучше всего. И подлость истово верующего в том и состоит, что эту любовь, милосердие и всепрощение использует как оправдание любой грязи своей, зла любого! Пока остаётся в нём надежда на Царствие Божие, – он всё что угодно будет творить! А этот, другой, который не взял, накормил и не солгал: сколько стоит это его добро, если он это только из страха делал, или в надежде на награду Божию? И добро ли это? Это-то и есть самая подлость, сделка купеческая, расчёт на барыш… Вот и выходит – faites attention à ce paradoxe[6] – пока человек в Бога верит, он любое зло своё сможет оправдать. Или, если не оправдать, то простить. Это-то вот и есть фарисейство, и самое мерзкое… А вот когда останется один на один со своим злом, когда поймёт, что ни оправдаться нечем, ни простить некому… Князь помолчал. – Легко не делать зла, когда на твоих глазах мёртвый воскрес, бесноватый исцелился. Легко покаяться в душегубстве, когда тебя уже на кресте на смерть распяли: тогда любого соседа, который рядом висит, ты за Господа признаешь: а вдруг поможет? Хуже-то уж точно не будет… А представь, отвязали тебя вдруг, разбойника, да отпустили? Покаешься ли? Поэтому и говорю, Дмитрий: если твоя жизнь зависит от того, есть Бог или нет, если она разный смысл и разную суть от этого приобретает – это вздор. Это означает, что Бог для тебя, а не ты для Бога. А так быть не должно…
7 сентября 1826 г.
Щербатов и князь Александр медленно шли вдоль восточного земляного вала кронверка Петропавловской крепости. Внимание Александра привлекли две фигуры, стоявшие на том самом месте, где зимним студёным январским утром была виселица… Один высок, упитан, в элегантном наглухо застёгнутом плаще; очки в тонкой оправе блестели на носу его, цилиндр сдвинут был на затылок. Другой, низкого роста, подвижный и живой, в крылатке и боливаре, раскачивал тяжёлой тростью и оживлённо что-то спутнику говорил. Щербатов вгляделся. – Ба, Вяземский! Утренний моцион… Подойдем, поприветствуем! А с ним, кто это? О, узнаю!… Не знаком ли, князь Александр?.. – Не знаком лично, но персона известная, да и внешность заметная, не спутаешь, – улыбнулся князь. – Подойдём: Вяземский и представит… Подошли. Вяземский оживлённо приветствовал и обнял поочередно Александра и Щербатова; знакомы были давно и коротко. Добродушно посмеиваясь, представил спутника: – Позвольте рекомендовать: мой близкий друг, je suis fier de ce fait[7], Пушкин Александр… Александр Сергеич, знакомьтесь: князь Александр <Н>… И Константин Щербатов, дальний мой родственник, полковник в отставке. – Как же, невозможно не узнать, и наслышан, – с вежливостью и доброжелательно протянул руку князь. – Позвольте выразить восхищение Ввашим талантом, которого я поклонник. – И я рад, князь, и вам рад, – с живостью отвечал тот, пожимая руку Александру, а затем Щербатову. Князь Александр с интересом вглядывался в смуглое лицо с блестящими глазами, в обрамлении жёстких курчавых волос. – Скоро ли будем иметь честь познакомиться с новыми вашими сочинениями? – вежливо осведомился Щербатов, приятно улыбаясь и поглядывая на нового знакомого. – Ах, господа, croyez-moi, maintenant pour moi, ce n'est pas une question de pmière importance[8], – отвечал тот. – Мне пока не до издания сочинений, я самого себя хочу выпустить в свет… Пробыв достаточно долго вдали от столиц, только сейчас получил возможность вернуться в Петербург – благодаря Государю… Навёрстываю в салонах то время, что пропустил, сидя в деревне – probablement me considérer un sauvage[9]… – Александр Сергеевич недавно удостоились чести быть принятым Государем, – неторопливо проговорил Вяземский. – В числе прочего зашла речь и о декабрьском восстании, в коем, по мнению Николая Павловича, г-н Пушкин имел возможность принять участие… Да-с, ну мы и решили сегодня выбрать местом для прогулки Заячий остров: место, с некоторых пор весьма печальное как место казни… И оно остаётся таковым, как бы ни относиться к поступку вышедших на Сенатскую четырнадцатого декабря… – Не совсем так, Пётр Андреич, – быстро поправил его собеседник, крутя тяжёлую трость в правой руке. – Полагаю, Государь не имел в виду подозревать меня в намерении участвовать… Он лишь сделал вопрос: что бы я предпринял, оказавшись того дня в Петербурге? тем самым, очевидно, желая проверить для себя мою искренность… – И как же вы ответили? – полюбопытствовал Щербатов. – Искренне, – улыбнулся новый знакомый. – Как и следует отвечать на вопрос властителя, подразумевающий проверку искренности… Я сказал, что состоял в знакомстве почти со всеми заговорщиками, а со многими в переписке… Случись я вечером 13-го декабря в их кругу, был бы принят с восторгом и, скорее всего, оказался бы утром 14-го на площади; только вмешательство Божье и моё отсутствие спасло меня… – Вмешательство Божие или, вернее сказать, вмешательство тварного мира, – улыбнулся, в свою очередь, и Вяземский. – Благодарные потомки, почитатели литературного таланта твоего, поставят когда-нибудь памятник твоему зайцу, Пушкин… – Пётр Андреевич имеет в виду случай со мною этой зимой, – пояснил тот, оборачиваясь к Щербатову и князю, однако, не улыбаясь уже, а в задумчивости. – Мистицизм мой и вера в приметы – вот что, господа, заставило меня отказаться от поездки в Петербург… Я, признаться, посчитал, что ввиду междуцарствия, Петербургу будет не до проверки ссыльных по деревням. Решил в середине декабря тайком выехать в столицу, повидать знакомых, затем вернуться. Выехал утром 13-го, и даже несколько вёрст проехал… – Как вдруг заяц перебежал дорогу саням, – продолжил Вяземский, по-прежнему добродушно посмеиваясь. – После чего Александр Сергеич, со свойственною поэту мистической чуткостью, веруя в приметы безусловно, завернул обратно и более о поездке не помышлял… Щербатов улыбнулся. – Однако ж то, что в других обстоятельствах выглядело бы анекдотом, действительно в вашем случае, Александр Сергеич, сыграло роль… Роль столь же странную, сколь и спасительную. Творческий человек и поэт не только в произведениях своих, но и в самой жизни оставляет место для событий завораживающих, достойных помещения в литературу, не так ли?… – Да, и остров этот Заячий, на что я уже с присущим мне мистицизмом не преминул указать Петру Андреичу, – заметил тот. – Впрочем, господа, извините мой ироничный тон: полагаю, он не вполне уместен в связи с тем поводом, о котором мы говорим, и в том месте, где находимся… Вяземский взглянул на него, потом на прочих собеседников. – Да, смерть всегда трагична; и трагично, когда на неё идут люди одного с тобою круга и во имя своих убеждений, которые они считают истинными… Вот-с, изволите видеть: подобрал пять щепок; похоже, на том месте, где стояла виселица. Ничего другого не может выразить моё воображение, как только назвать эти щепки всем, что осталось от пяти сыновей Империи… Как по-вашему, князь: есть ли смысл в подобной смерти? Александр помолчал. – Философы, начиная с Античности, искали ответ о смысле жизни, – сказал он наконец. – Вы же спрашиваете меня о смысле смерти, о которой нам известно гораздо менее, чем о жизни: то есть, совсем ничего. Я, Пётр Андреевич, как вам, должно быть, известно, сам близко знаком был со многими из осуждённых… Вопрос искоренения несправедливости и зла, которым они задавались, не может быть сведён к вопросу смены или умягчения политического режима. Именно это я скромными силами пытался донести – но, видно, не смог; по крайней мере, высказывая это, воспринимаем был ими как renegate… Он коротко взглянул на г-на Пушкина и тот, словно ожидая этого, быстро и твёрдо ответил: – Я, господа, рискую показаться вовсе непоэтичным, но не вижу смысла в любой смерти. Если чем и возможно провести собственные убеждения, то только жизнию своей… – А что же до Христа? – взволнованно переспросил Щербатов. – Не есть ли Его смерть на кресте опровержение вашего мнения? Ведь «смертию смерть поправ»… Он-то ведь доказал собственные убеждения своею смертью? Не это ли есть смысл, на котором, собственно, и стоит вся христианская вера? Разве, не так, князь? Разве Его смерть – не есть доказательство? И теперь уже князь Александр поймал на себе прямой взгляд живых чёрных блестящих глаз Пушкина, и несколько времени смотрел на нового своего знакомого. И в эту минуту оба увидели друг друга знакомыми уже очень давно: не полчаса, и даже не несколько лет, – но знакомыми всегда, с самого сотворения мира, и внимательно наблюдающими друг за другом, и внимающие каждому жесту и каждому слову друг друга, будучи одновременно и учителем и учеником для другого, оратором и слушателем, вопросом и ответом, сомнением и утверждением, и верою, и надеждой, и тем, что остаётся после веры и после надежды… Князь Александр отмахнулся мысленно от короткого видения –чёрной фигуры, медленно оседающей вниз среди высоких сугробов, ухватившейся рукою за низ живота. Снова и снова. И торчащая перед нею то ли палка, то ли сабля в снегу… «Кто эта фигура? Что я видел? Как это связано с этими людьми и этим разговором?» А потом сказал: – Доказательство – только жизнь, Константин. Только жизнь.
13 декабря 1825 года
…только обрывки воспоминаний. Только обрывки… Тот вечер, когда я ушёл от них. Нас было двенадцать человек – нет, их двенадцать, тринадцать со мною, я тринадцатый… Рылеев, Пестель, Каховский, Якубович, Муравьёв и прочие. Переприсяга Николаю Павловичу – вот подходящий момент, говорили они, другого не будет… Не будет для чего? Подавали красное вино, были какие-то закуски, впрочем, не важно… При взгляде на бокал с вином он вдруг представился мне наполненным кровью – помню, какое отвращение во мне это вызвало, и какое минутное сомнение в собственном душевном здоровье меня тогда посетило… И как не мог смотреть, как пили… Долгий, мучительный разговор. Убить императора, вывести солдат… Захватить власть. И так построить Царствие Божие? На земле? Они не услышали меня – впрочем, и не пытались услышать. Я их понимаю. Они верят во власть земную: в то, что она может быть справедливой, искренней, любящей… Как там говорил покойный Александр Павлович, когда ему впервые донесли о тайных обществах в офицерской среде? «Я сам разделял эти убеждения и эти заблуждения»… На следующий день произошло именно то, что и должно было произойти: единственное, что могло случиться. Часть из них струсила, часть растерялась, часть пошла до конца, но не смогла повести за собой никого… На кого они рассчитывали? На Измайловский полк? Господи, какая глупость… И пятерых повесили. Но, фактически, эти и были самыми счастливыми – они умерли в заблуждении, что их смерть что-то решила и что-то дала. Что они своею смертью защитили некую идею. А все прочие остались жить, раздавленные пустотой и несправедливостью мира, крушением собственных идеалов… Обо всём этом – не буквально, что будет, но о том, как почти это произойдёт – я и сказал им тогда, в тот вечер. И я помню эти глаза: отчуждённые, непонимающие, у кого-то насмешливые: что, струсил, князь? Но я их не убеждал. Проклятая гордость, проклятое неумение считать своё мнение единственно правильным и заслуживающим всяческого отстаивания… Я просто сказал, попрощался и ушёл. Как и всегда делал. …Странно, но никто из них не назвал меня на дознании в качестве участника того, последнего, собрания. Меня вызывали и допрашивали, но после того, как я прямо сказал, что был на собрании вечером 13-го, что говорил, и чем всё закончилось – это было для следователей неожиданностью… А никто из участников собрания меня не назвал. Боялись выдать? Или посчитали, что меня вообще не было? В идейном, так сказать, смысле… «Один из вас предаст меня… Не я ли, Господи?» Вряд ли для них я был Иуда, ведь я сказал всё прямо, ушёл и не оставил повода думать, что я с ними – чтобы не предать… Но я и не спас их. Никого из них. Или спас? А, впрочем, кто я такой, чтобы спасать… Я просто делился с ними: своими сомнениями, своими убеждениями, своей верой. Но они хотели видеть во мне Мессию. Они всегда относились ко мне, как к моральному и интеллектуальному авторитету. И им было непонятно, им было удивительно, что я не мессия. Что я сомневаюсь, что я боюсь, что я не уверен. И самое непонятное для них: почему я всего этого не стесняюсь? Почему не боюсь об этом прямо говорить? Почему не боюсь выглядеть не как все: не таким уверенным, решительным, не таким вдохновенным… Они нуждаются в авторитете. Они нуждаются в Том, кто будет свысока говорить им назидательные истины, а они будут с упоением смотреть ему в рот, и безропотно, и с воодушевлением, следовать всему, что только Он скажет. И они готовы видеть такого авторитета в любом, кто имеет наглость и цинизм взять на себя эту роль… Что же привело пятерых из них в петлю, прочих в каторгу, людей на Сенатской площади – к крови? Потребность слушать Мессию? Потребность быть Мессией? Им всем нужен Мессия: или в другом, или в себе. А я не был таким авторитетом. Они делали из меня кумира – но я свергнул самого себя с пьедестала в тот вечер, когда назвал все их планы бредом и преступлением, и просто ушёл. Обычный человек, из плоти и крови… «Если возможно, да минет меня чаша сия! Впрочем, не как я хочу, но как Ты…» Подрагивающее пламя свечи на столе. Длинные гроздья оплывшего воска. Воротник мундира царапает щёку, туманное петербургское утро царапается в окно. Стёкла чуть вздрагивают от пронзительного ветра с Невы. Незаправленная кровать. На рассохшемся стуле – Плиний.
[1] Боже мой, Александр, ты уже слышал эту ужасную новость? Ты уже знаешь о смерти Государя? Я до сих пор не могу прийти в себя! Упокой, Господи, его душу, и да благословит он Константина Павловича! Ты весь покрыт снегом! Где ты был? Я так волновалась! – Не беспокойтесь, матушка, меня закидало снегом в санях, на улице начался снегопад. Я только от Бестужева, у него были ещё Пётр и Андрей Борисовы и Горбачевский, там мне и сообщили… – Александр, дорогой, я уже говорила тебе, это сомнительная компания! О, я знаю, о чём вы говорите на этих ваших собраниях! Неужели тебе не кажутся отвратительными их образ мыслей, их рассуждения о государстве и власти, о самой личности Государя? Боже, это вольтерьянцы или масоны, и я, право, не знаю, что хуже! (фр.)
[2] Ваши нервы расстроены, вы взволнованы известием о кончине Государя, я вас понимаю, вы так любили Александра Павловича… Вам нужно отдохнуть (фр.)
[3] А. И. Татищев – военный министр России 1823-27 гг., председатель комиссии, расследовавшей дело о декабрьском восстании на Сенатской площади 1825 года.
[4] Если ты не возражаешь (фр.)
[5] Политика, и больше ничего (фр.)
[6] Обрати внимание на парадокс (фр.)
[7] И этим горжусь (фр.)
[8] Поверьте, сейчас для меня это не вопрос первостепенной важности (фр.)
[9] Вероятно, здесь считают, что я уже совсем одичал…(фр.)
Купить доступ ко всем публикациям журнала «Новая Литература» за февраль 2018 года в полном объёме за 197 руб.:
|
 Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы. Литературные конкурсы Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:
Только для статусных персонОтзывы о журнале «Новая Литература»: 24.03.2024 Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества. Виктор Егоров 24.03.2024 Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо! Анна Лиске 08.03.2024 С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив. Евгений Петрович Парамонов 
 |
|||||||||||
| Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru 18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021 Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.) |
Вакансии | Отзывы | Опубликовать
Список бк с приветственным бонусом при первом депозите . Свежие новости последние новости футбола сегодня самые свежие. . Топ 50 Строительные компании в Новосибирске. |
|||||||||||
