Лишняя

	Поделиться:

 

 

 

Этот текст в полном объёме в журнале за февраль 2025:

 

На чтение потребуется 19 минут | Цитата | Скачать файл | Подписаться на журнал

 

18+

 

 

 

Лишняя.

– Ты чтОООУ?!! Хочешь быть как всее?.. Ау?!!

Я думаю: «Вау. Очень! Быть как все! Быть как все!».

– Так одеваются только шлююююпкииии… Это чтООООУУУ? Ты в трусах ходила в ШколУУУУ?!!

Я думаю: «УУУУУ. Развопилась-то…»

Мать орёт ещё:

– Ты чего добиваешься-то… Ау?

Я думаю: «Мартинсов, айфонов… и груш».

Мефодию вчера дали две груши. Он съел их немытыми. Я видела в окно. Я бы тоже их съела там же, на месте, немытыми, не понесла б домой, где оказалось бы, что нам их Бог послал, а не пьяные соседи. Бог не пошлёт две груши на девятерых! Я думаю!

Мать орёт на меня:

– Пока ты в нашем доме! мы тебя поим и кормим! будешь ходить, как я сказааалаа!!!!

Я думаю: «За жареный батон – да в зашкварный сарафан?».

Я ору на мать:

– Надоела!!!

Мать молчит. Мать шепчет: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй…».

Я думаю: «Господи! Жаль, дядь Борян просох. Я так! хочу грушу… И ещё быть как все! Да, блин, Господи! Ну чё за дела?!!».

Элька и все остальные в выхи организуют «вписку», у Дани в Купчино. Элька живёт в отдельном коттедже, у неё отец адвокат, а ботинки «Майкл Корс». Элька не знает моего прошлого – ни про позорные сарафаны, в которые мать рядила меня до четырнадцати, ни про то, что я впервые взяла в руки гаджет на прошлую свою дэрэшку и тогда же прознала про «Гугл»! Ни про то, что любила Боженьку и рассказывала о нём одноклассникам и каждому! встречному. Элька не знает, что до неё у меня не было ни одного друга… Ну кроме Бога, разумеется, который в солнечные деньки загорал на самом большом облаке, что повисало на заднем дворе нашего тауна, потягивал там божественные коктейли и нырял в небесах. Элька не знает, что до неё меня понимали только батюшки и что звали меня Златка-краса, длинная коса. Элька не знает, что я срубила косу секатором и что мать опять орала на меня.

– Ты чтооуууу? Шлююююпкааааа?!!

Короче. Я не знаю!!! в чём мне идти на «вписку». Я уже дважды залезала на чердак и рылась в куче барахла, которая с каждым годом громаднеет от чьей-то доброты душевной. Здесь вам и сапоги со сбитыми набойками, и протёртые под мышками свитера, и сумки со сломанными молниями. Здесь игрушки, пропахшие чужими детьми, куртки с грязной мелочью и отсыревшими «сигами» в карманах, здесь вонючие кроссовки без шнурков и застиранные колготки. Здесь куча полного «фэ-э», если по факту. Но даже в куче полного «гэ-э» найдётся кучка милосердных… Ну это! если по факту!

Короч, я рою! Пальто с оторванным карманом, сумка на ржавой цепочке, халат… Я рою! Верх от купальника, планшет с трещиной на экране… Я рою! рукой по локоть! Пакет… и вот что-то! даж с этикетками. Я говорю: «Спасибо! Блин, Господи…» – и тащу добычу в своё личное пространство, под кровать.

Мать в кухне жалуется соседке, что этот мир портит её детей, соседка слушает и лопает пряники из гуманитарной помощи. Пряникам уже год, нам выдали их в ковид, и мы спрятали их за гречкой. Я думаю, что если ещё порыться за гречкой, то можно найти там что-то на «вписку». Я устала стыдиться пустых рук и голодных братьев на чужих порогах. Я устала слышать по углам чей-то шепот: «Как беспризорники, Господи, курицу смяли с костями…».

Мать кричит на соседку, что сатана не дремлет. Что клич пионеров сменили на песни про путан, а теперь вообще из каждого утюга лезут геюги. Мать кричит, что мир давно сошёл с ума, но теперь он вошёл в стадию буйных.

Я думаю: «УУУУ… Развопилась!..». Соседка крошит пряником, теребит ухо и тихонько картавит: «Это всё амеликанцы, амеликосы всё мутят, залазы…»

Я думаю: «Да блин, Господи! Ну чо за дела?».

 

Мы вызвали «Убер» от Эльки, такси сюда придет не быстро. У Эльки мама красивая, без бегемотского живота, набитого просроченными пряниками. У Эльки мама спокойная. Может, потому что Элькина мама уже пережила свой апокалипсис и, как говорится, отстрелялась? Элька говорит, что мать больше не сидит на феназепосе и даже не пьёт. Элька говорит, что мама с утра до ночи молчит и сочиняет супы. Элька боится, что её опять сорвёт, как в позапрошлый сентябрь, когда она уж в «за сорок» вдруг решила, что создана для творчества, и полетела в большое кино. Элька говорит, что киношники сказали, что будут за неё молиться, и посоветовали клинику неврозов. Элькина мама упорхнула от психологов, чтобы нахлебаться ауяски. Теперь она ползает по дому в дырявой майке, сочиняет супы и почти всегда молчит. Элька говорит, что мать особенно не распространяется, что при распитии зелья типа просветленья её родная сестра отдала душу… Богу?! Короч, просветлилась до белых тапочек.

Элькина мама гладит меня по отрубленной косе. Элькина мама шепчет: «Ничего, милая, отрастёт… Ничего, Златка, это заживёт, дорогая. Ничего…». Элькина мама протягивает мне грушу.

Я думаю: «Да блин, Господи, ну чё за дела?»

«Убера» так и не дождались. Нас подобрал «Таксовичкоф», заехали аж на лексусе, а насчитали всего 800. Элька сначала напряглась. Элька начала «гонять», что, типа, может, этот, из лексуса, никакой не таксист вовсе, и что нам во время поездки вырвут по почке или вообще продадут целиком в какое-нибудь секс-рабство для начала. Элька шепчет мне это на ухо, её духи пахнут арбузиками. Элька говорит, что транквилизаторов у матери больше не взять, поэтому будет скучно. Я отвечаю:

– В рабстве без почек не скучают.

Таксист начинает чесаться, Элька начинает смеяться. Она редко смеётся, но если уж начинает, то это минимум на полчаса. Ну вот… таксист чешется, Элька смеётся… ну вот… таксист дерёт себе башку до крови, мы видим проплешины на его затылке и что он не может терпеть свой зуд. Теперь мы уже его не боимся, как и всех тех, кто сегодня чего-то не стерпел и сковырнул с себя голову, они нам – считай родня. Ха-а.

У парадной нас ждёт Даня, я открываю дверцу такси, у меня сбивается дыхалка. Я не должна себя выдать, и ещё зацепки на колготках, и того, что чужие кеды жмут. Я вылезаю медленно, без резких движений, я говорю ему:

– Привет, Даня… – и уф, вспыхивают щёки.

 

У Дани часто бывают «вписки», его матери медсестры почти никогда не бывает дома, она вечно где-то мутит с больными, «здоровья ради» – говорит. И мы ей отвечаем: «ну оки». У Дани дома часто не бывает и еды, но зато всегда находится бухляшка, если поискать опять же. Даня говорит:

– Место должно быть простым, не ломайте стенку, она прячет просто.

Элька добавляет:

– Значит, гениально.

Элька сдаётся и плюхается на диван. Мы с Даней идём искать на кухню.

Даня тоненький, как балерун, мне всегда казалось, что он вот-вот спляшет нам лебединых озёр и выпрыгнет через батман тандю из этой раздолбанной хаты и из этой долбаной жизни куда-нибудь вверх, где его будет не достать. Но Даня не успел даже толком подпрыгнуть на своих тоненьких ножках, как его переломили в хребте. Даня уже год ходит в корсете. Говорит, били старые и толстые. И ещё, что в тот день отменили занятие по танцам и что мать плохо спрятала спирт. Теперь он досягаем, теперь я могу любить его не безнадёжно, как раньше. Данька теперь никуда не улетит с лебедями. Мы будем ходить в парк под пивасом и кормить там жирных неуклюжих уток, которым лень подниматься в небо, если кто-то закидывает их булками, пусть даже без глютена и вообще ПП. Ха-а.

– Даня говорит мне: «От тебя пахнет арбузом».

– Хорошо?

– Не оч…

– Не мои! Это Элькины духи такие, не мои.

– Ясно.

У меня загорается ухо. Я не знаю от чего – от громадного чувства с затисканным названием «любовь» или от микропредательства моей единственной подружки Эльки.

Даня говорит мне:

– Я думаю запустить производство своего бренда. Начну с маек.

– Ты такой молодец, Даня! – отвечаю я ему. – «Ты такой молодец, Данечка, – молчу я в ответ. – Я буду носить твою майку пусть даже с самым зашкварно-красным сердцем во всю мою грудь, да пусть даже сарафан…». Ох же, Божечки, да блин, ну чё ж за дела?

– А где все остальные? Ещё кто-нибудь придёт?

– Не знаю.

Элька вваливается в кухню уже пьяная с двумя почти пустыми бутылками чего-то и ещё какими-то мензурками в руках. Она говорит:

– Фэ-э, неудачники.

Она говорит:

– Кто ищет, тот всегда найдёт.

Потом сваливает найденное на стол и несётся в туалет. Мы слышим, как её рвёт, и делаем себе коктейли.

Мы смешиваем спирт с чем-то из типа пузырьков боярышника и пустырника, капаем валокардин, я добавляю ещё чего-то анисового.

Элька кричит из туалета:

– Подождите меня… У меня есть ба… бау… – мы опять слышим, как её рвёт.

– У неё есть «Баунти», – поясняю я Дане и опрокидываю в себя коктейль.

– А вишенок у неё нету? Еще б вишенку, – говорит мне Даня.

– Ага… это плюсую.

 

Всё оказалось кривым, как будто всё вокруг прибили кось-накось, не пользовались никакими линейками, не делали меток карандашом. Кривой кособокий стол и стул, асимметричный Даня, и Элька с разными плечами пила воду из кривого крана. Я выглянула в окно и увидела заваленный набок горизонт, кривой ветер и молодое деревце, что всеми силами пыталось оторваться от искривлённого круга земли и улететь, но ствол на глазах изогнулся и слёг.

Я побежала в комнату к серванту, ударяясь о неровные углы дверных проёмов, спешила посмотреться там в зеркало. Но у входа в гостиную прямо на полу сидела Данина мама в шапке медсестры и два доктора с перекошенными бейджиками на халатах. Они остановили меня жестом, вытянули вперёд три раскрытые ладони, потом покачали тремя головами и хором сказали:

– Теперь ты поняла?

Я ответила:

– Я больше не буду!

Они опять покачали головами и опять сказали:

– Она не поняла. Она думает, что она пьяная. А ты не пьяная, ты лишняя. Когда мы досчитаем до трёх, ты очнёшься. Но ты должна понять.

– Чего?

– Таблицу.

– Менделеева, что ли?

– Эту.

Мама Дани порылась у себя под шапкой и достала листок с красными печатями. Я посмотрела и поняла, что всё такое кривое из-за какой-то ошибки. Из-за какого-то Вселенского просчёта.

– Ты лишняя, – опять повторили мне. – Ты ошибка. Ты космический мусор, который повредит механизм. Биологический компьютер земли будет пытаться устранить тебя через беды, эпидемии и Байдена.

– Всё это из-за тебя, – захохотала мне в спину Элька. И я знала, что если она смеётся, то всё это ещё как минимум на полчаса.

Я подошла к окну и влезла на подоконник. Я сказала: «Раз я лишний человек, созданный по ошибке, я просто прыгну!».

Они сказали:

– Считаем до трёх! Давай!

– Раз, два, три… – я закрываю глаза и прыгаю с верхнего этажа. Я лежу в луже вместе с изуродованным кривостью деревцем. Даня трясёт меня за плечи. Даня кричит:

– Очнись! Сейчас приедет скорая! Ты что-то себе накапала. Зачем ты вышла через окно?

– Я прыгнула, чтобы разбиться, – отвечаю я ему.

– А если бы этаж был не первым?

Я пересаживаюсь в другую лужу и рыдаю… я всхлипываю:

– Ну… ну… ну… ну всё же было наоборот… ну всё же было по-другому!

Даня говорит:

– Злата, блин, ну чё за дела? По какому другому?

– По-кривому…

Даня отменяет скорую. Мы с Элькой едем домой с тем же таксистом, что с содранной головой, и жуём «Баунти», который ко всему прочему вообще ни разу ни ПП и с глютеном. Элька говорит:

– Дичь.

Я отвечаю:

– Я так и поняла. Ха-а.

 

Норма – это не яркая болезнь, сказала мне Элькина мама, и ещё, что алкоголь – это нервный яд. Потом ещё, чтоб я шла домой. И чтоб не тряслась, иначе «спалюсь»… И ещё, что думать про лишних людей, – это лишнее.

Я ответила: «Понь».

Я не хотела уходить. В Элькином доме везде горел свет, множество лампочек, встроенных в потолок на расстоянии не более полуметра, освещали каждый сантиметр пространства. Здесь не было теней и тёмных углов, в которых, как мне казалось, меня теперь могут удавить только за то, что кто-то считает меня ошибкой, шипит, что просчитался Всевышний и выдал на землю лишнюю душу и тушу. Я была не в норме, то есть, с точки зрения Элькиной мамы, я подцепила вирусню суперзвёзд, настолько яркую болезнь, что меня теперь будто видно с любой точки планеты, что меня теперь будто слышно из любой подворотни Вселенной.

– Иди домой, – опять сказала мне вдруг поблекшая на моём фоне Элькина мама, и мне показалось, что она прогнулась в поклон.

Короч, домой я не пошла. Побродила вокруг, заглянула в окно кухни, ничего толком не разглядела – в общем, это были какие-то бестолковые минуты существования. После я села на велик и поехала в сторону мегаполиса. Всё равно какого. Трасса была узкой, полдороги меня жали к обочине фуры, понятное дело, создавали препятствие на пути, но на последнем отрезке меня уже не беспокоила никакая из узостей мирозданья. Мысль о том, что моё тело всего лишь скафандр, – почти не ношенный между прочим, – захватила меня полностью. Ещё я раздумывала, что не виновата, что все вокруг не поняли, что они тут в скафандрах с ограниченным сроком годности, а я вот поняла. Потом я вещала на Вселенную, передавала через самую крупную антенну бытия новость о том, что я активирована и готова говорить. Я видела, как художники хватались за кисти, а политики за головы – и меня это веселило. Я знала формулу жизни и выписывала её на Общей доске совершенно новым мелком. И это было ну даже не близко с E=mc², а скорее y=x.

 

В городе меня встретил Даня. Его новая компания, хочу сказать, мне совершенно не понравилась. Нас тааак обсирали! – что я даж как-то «отрезвела»! Один там, такой сам от горшка два вершка, нападал особенно, говорил про меня и Даню всякое дерьмо, что было неправдой. А Даня потом рассказал мне про него правду, сказал: он всех обсирает, потому что его дома бьют, и что он почти не слышит на одно ухо, что мать перешибла ему барабанную перепонку. Ну мне тогда стало понятнее, подумала: если с его ростом ему видны только попы, ещё и дома попа, то тут без вариков, не до высоких отношений. У моей мамы тоже есть такая знакомая, вечно наговорит всяких гадостей. Про Ярослава сказала, что он пустой, а про сестру – что у неё нет вкуса, а про меня – что, мол, я вообще какой-то социальный дезадаптант, и вообще фриковатая, что даже странная. Рост причём у этой маминой знакомой нормальный, нос слегка набекрень – может, тоже били? Вот взяла б да пояснила, что она тётя Зоя с жизнью набекрень, что ей кто-то что-то перешиб.

– Всё это эстафетная палка глупости и зла, – сказала я Коротышке. – Тебе очень больно? Тебя кулаком в ухо?

– Ты иб*нутая, – ответил мне коротышка.

– Час от часу не легче, – ответила я ему.

Потом мы молча стояли вроде как рука об руку, вроде как залипая на рекламном баннере, посвящённом дню памяти Михаила Афанасьевича Булгакова. «Злых людей нет на свете, есть только люди несчастливые», – читали мы с Коротышкой, как будто кто-то написал это на Общей доске специально для нас. И мы зазубрили с ним эту цитату, так как неловкость нашей с ним ситуации затянулась. Что Даня даже успел раздобыть нам морожек – и мне, и Коротышке тоже.

– Тебя как зовут? – спросил он его.

– Лев, – ответил Коротышка.

– Вот почему-то так и думала, – хихикнула я.

Но Даня толкнул меня плечом, и я уткнулась в пломбир. Потом мы с Даней и с Лёвой пошли сидеть на купчинских лавках у старых купчинских домов, что пахнут затхлыми подвалами и лёгкостью бытия. Мне всегда нравилось смотреть на мир со скамейки в Купчино: на бабушек в однотипных пальтишках, таких бабусек, что обыкновенно встают по утрам, одинаково слушают радио, одинаково собираются в сберкассы и к концу дня одинаково устают, и ужинают обычно творожком, и ложатся спать на высокие промятые кровати у обыкновенных сервантов. Это старухи будто со старым советским механизмом внутри, что невозможно сломать. Как заведённые, они будут зачем-то вставать, куда-то ходить, о чём-то молчать и обязательно говорить о том, как хорошо жилось в СССР, где всё было сделано по ГОСТу, и кажется, что даже люди! Мне нравилось смотреть и на местных алконавтов. На то, как они, кроме микрозаймов, ничего никому не должны, и что никто ничего с них больше не спрашивает. Мне нравилось, что им не надо! в космос, не надо даже зачем-то вставать и куда-то ходить, им надо лишь просто – от винного к винному дошататься спокойненько до смерти. Мне нравилось смотреть и на купчинские поля, что заполнялись только летом голыми и бледными мечтателями о самом обычном солнце. Короч, нигде мне не было так прикольно, как на лавке в Купчино рядом с шаурмичной «Вселенский кебаб», где можно увидеть жизнь с пониженным содержанием желаний и требований, где можно просто дышать, просто жить так, как получится, и плевать мимо купчинских урн на то, что жиза, типа, не сахар. Ха-а-а.

– Меня до сих пор накрывает не по-детски, – сказала я Дане.

– Сваливать отсюда надо, – сплюнул он. – Здесь аномальная зона.

– Я насквозь пропах шавермой, – пожаловался Лев.

Я не сдержалась и засмеялась:

– Лев пропах шавермой… Лев пропах шавермой… Ути… Бедный… Лееевушка…

– Больная, что ли? – рявкнул он.

– Нет. Я… Лишняя, – вдруг заревела в ответ я.

Даня зачем-то чесал меня между лопаток, а Лев ходил кругами, и это тоже раздражало. Пришлось перестать плакать и начать ныть:

– Надо было всё-таки вызвать тогда скорую! Я больше не могу это терпеть. Что за хрень я выпила? Почему ты не оказал мне помощи? – предъявляла я Дане.

– Злата, вот вэ фак? Какая скорая? Какая помощь? Где и что ты пила? – заявил он мне.

Я тогда совершенно офигела, отчего, видимо, совершенно успокоилась, высморкалась, посмотрела на Даню. Он тоже смотрел мне прямо в глаза и выглядел потрясающе невозмутимым. Мы двинули в гаражи, по дороге я позвонила Эльке, она тоже подтвердила, что никакой «вписки» с коктейлем из боярышника не было. Потом я позвонила матери, но та вообще не взяла трубку. Я подумала, что кругом враги и это вообще газлайт какой-то. Тем не менее пошла с вызывающими сомнения Даней и Львом в гаражи. Точнее, в гараж… Точнее, в Данину мастерскую по пошиву маек. По дороге Лев пропагандировал секс втроём. Ну и Даня его немножко побил, считай за традиции, ну и мы пошли дальше. Почти у самых гаражей, на спуске к ним, я заметила слежку. За деревьями и некоторыми столбами пытались спрятаться пузатые мужчины в тёмных очках. Не знаю, кто это следил за мной, они были похожи на киношных американских полицейских, и на европейцев, припухших от депрессии в экономике, тож похожи… Так что не могу сказать точно, кто это был. Кто именно охотился за мной, кто именно решил, что во всём виновата я одна, что я коза отпущения, та самая Лишняя, и теперь без всякого суда и следствия меня будут травить или, того хуже?! поступят как с Матушкой-Россией?! Не пришлют мне растворимую втулку для туалетной бумаги и терпимости к чернокожим «голубым». Ха. Чё вообще происходит? Да блин, Господи, ну чё за дела?

У гаража Дани была какая-то свалка, поверх которой он бросил и мой велик. Прямо на старый пылесос с облезлыми кастрюлями и креслом-качалкой. В самом же гараже был порядок. Посередине на небольшом столике стояла швейная машинка, рядом стопкой лежали отрезы тканей, по стене стояло несколько зеркал, над ними красовался портрет Коко Шанель.

– Ого! – сказал Лев. – Тут у тебя всё серьёзно.

Даня как-то распрямился и изменился в лице так, что хотелось его сфоткать и заставить куда-нибудь баллотироваться. Я села на отрезы тканей и заявила:

– Я тут останусь. Мне нельзя наружу. Здесь будет мой бункер, пока там, на поверхности земли… всё как-то не утрясётся.

Даня подумал и сказал: «ок». Потом выделил мне целый угол, внёс туда кресло-качалку с улицы и предупредил, чтобы я не трогала оборудование и материалы. Позже Даня принёс мне ведёрко куриных крыльев и воду, и я закрылась в своём бункере на засов.

Телефон почти сел, курица почти кончилась, единственный источник освещения, лампочка, – как-то потрескивала, то и дело пугая погаснуть. Стало страшно, но выходить было ещё страшнее. Я завернулась в какую-то клетчатую ткань, будто обернулась пледом, залезла в кресло-качалку с ногами и уставилась на своё изображение в зеркале. Я была похожа на инопланетную беженку, у которой больше не было ни куска земли, и вообще куска чего-то твёрдого – на чём можно устоять. Растерянную и растрёпанную, с сердцем, стучащим у самого горла, которое хочется выблевать. Ступни ног похолодели, лицо терзали судороги, глотать было больно, каждый вздох давался с трудом, живот мой тоже свело. Я вскочила, ноги тряслись, и вообще будто клокотала каждая клетка тела… Моё изображение в зеркале помутнело и начало исчезать… Я успела крикнуть:

– Ху…

Да, я успела выкрикнуть «ху» – и отрубилась. Очнулась я утром, и это утро было уж точно вечера мудренее. Я подумала, что каждому изгою, как и супергерою, полагается оружие. Ну и – вооружилась.

Утро было пасмурным и прохладным, но мне это ехало-болело. Я крутила педали и показывала миру мир, прикрутив к багажнику велика, вместо пулемёта, одно из зеркал из Даниного гаража. Я хотела, чтобы от меня наконец отстали и рассмотрели в зеркале себя, свои лишние наросты-коросты, все те «болезни», что со скоростью поноса передаются из страны в страну, оттого что мало кто отдупляет, что все мы здесь жильцы одной коммунальной квартиры… и что в общей уборной, по закону приличия, необходимо за собой – смывать!

На выезде из гаражей зеркало сорвалось и разбилось. Кто-то крикнул мне вслед:

– Дерьмо случается!

Я обернулась и увидела обескураженного охранника и мужчин в тёмных очках, которые втянули животы. Я тогда подумала, что мне удалось показать немногое, но всё же! Остальное пусть доскажут другие Лишние, кто получит этот статус после меня, если вдруг людям не заживётся без желания кого-то чмырить и ненавидеть. И я не окажусь последней из Лишних.

Дома никого не было, да и казалось, – что во всём посёлке. Все разъехались по делам, по работам и школам, будто выдохнули про вчерашний день, мол, «Проехали!» – и начали жить в новом, ничем не испорченном дне-младенце, над которым висело всё то же – старое небо. Телик бормотал про проблемы Гольфстрима, и какой-то старик говорил, что всё это уже случалось и возвращалось на круги своя. Ну, типа, говорил, что «завтра» всё будет норм и что, мол, течение знает, как ему течь и с каким напором. Я помылась, наелась пряников и пошла к Эльке. Её мама выглядела как-то по-другому, в её случае говорят: «Человек будто пришёл в себя». Она сказала:

– Ну я ж тебе говорила, что отрастёт.

Я спросила:

– Что?

Она ответила:

– Твоя коса.

Я подошла к зеркалу и увидела, что мои волосы выросли заново. Или, может, и вправду всего вышесказанного мною не было. И можно этого не помнить! И в это не верить! А просто заступить в завтрашний день наряду со всеми со здоровой ясной головой.

Она сказала:

– Скоро вновь отрастёт и твой сарафан …и всё заживёт, дорогая.

Я подумала: «Что вообще с этой бабой! Ну чё за дела?».

Ещё думала, как к супергерою Зеркалине в платье из зеркал, в которых люди увидят все свои недостатки и поймут наконец, чё тут вообще за дела, присоединится Капитан Америка, Человек-паук, Халк, Железный человек. В общем, вся их супергеройская туса будет в сборе. И тогда – мир будет как обычно спасён и по формуле «у» равен «х», обычные люди откроют новый космос, и пусть даже с капиталистическим строем, лишь бы землянам было можно купить по доступной цене доброты, великодушия, ещё б сострадания, мудрости там… и любви, на которую адекватные зелёные человечки никогда не введут санкций. Ха…

Она сказала:

– Вот бы и вправду кто-то типа Шанель нашил бы зеркальных платьев и явил бы их человечеству на Высоком Подиуме. Потому что чёрных платьев миру хватило, а зеркальных – нет.

 

 

 

Конец

 

 

 

Чтобы прочитать в полном объёме все тексты,
опубликованные в журнале «Новая Литература» марте 2025 года,
оформите подписку или купите номер:

 

 

 

 

	Поделиться: