Стрельба по неясно видимой цели

 

 

 

 

 

Суббота перевалила за середину, мы сидели втроем – мой приятель, его жена и я – в охотничьем домике за столом. Говорил, я бы сказал, вещал, он: о происках конкурентов, о рыночной конъюнктуре, об успехах его фирмы... Я прилежно слушал, не в силах сказать что-либо внятное по этой далекой от меня теме, внутренне тяготясь своей неадекватностью, столь нетипичной для нашего с ним общего прошлого. Повод самоутвердиться представился, когда речь зашла об охоте. Задиристо и довольно, надо признать, неуклюже я высказался в том смысле, что охота, если она не ради пропитания, дело в наше время нравственно сомнительное. Подтекст был в том, что сомнительна для меня вся его коммерческая деятельность, и он это понял. Но перчатку не поднял.

 

– Чепуха! – продолжил он своим нарочито хрипловатым голосом. – Стада лосей и кабанов умножились. А зайцы, лисы…

 

– Пушнина бродит вокруг, – поддакнула его жена, Вероника.

 

– И мужчины должны иногда придаваться чему-то такому… – сказал он.

 

– А чему должны придаваться женщины? – спросила она.

 

– У каждого свои духовные радости.

 

– Так это из области духа? А помнишь, у Есенина: не обижу ни лисы, ни зайца?..

 

– Тем не менее, любил пострелять. Изверги с крупнокалиберными пулеметами, бедные зверушки… Экое ханжество! Идет соревнование равных. Понимаешь? Сначала рыщешь полдня, потом бежишь на лыжах весь в мыле…

 

– И кабан тоже бежит на лыжах? – спросил я в тон Веронике.

 

И тут его прорвало:

 

– У кабана четыре ноги и он прет сквозь лес, как бульдозер! Интеллигент ты долбанный! Если такой умный, почему такой бедный?

 

Я не раз слышал эту американскую хохму. Подтекст здесь не в том, что я бедный, а что он – богатый…

 

– Я не богатый, это верно… – начал я… и замолчал: втянуться в подобную перебранку было бы недостойно.

 

Последовала пауза. Жена закурила очередную сигарету, муж закурил вслед за ней. За окном гас в сизой дымке сырой преддекабрьский день; промокшие стволы деревьев, вблизи угольно-черные, дальше по склону теряли четкость, прессуясь в серый лесной массив; снега не было; всю предыдущую ночь моросил дождь.

 

Объявили, что сауна готова, и мой приятель сказал:

 

– Ладно, старик, не злись. Мы твою рефлексию преодолеем. – Он хлопнул меня по плечу. – Еще поработаем вместе. А? Как когда-то. Я ведь давно предлагал. Вспоминаешь аспирантуру?.. Самое счастливое время! Только не говори опять о своих жизненных принципах.

 

– Да у меня их и нет.

 

– Вот и славно! Тогда – вперед! – он наполнил мою рюмку.

 

– Вперед! – поддержал я и, чтобы перевести разговор на другую тему, спросил:

 

– Сашка-то как? Ему сколько стукнуло? Девятнадцать? Надо было взять с собой. Как он теперь – насчет выпивки? Все такой же… нетипичный?

 

– Да уж… Его грехи еще впереди, – снисходительно усмехнулся отец.

 

– А твои? – спросила мать.

 

В сауну я не пошел, сидел, задумчиво разглядывая темнеющий за окном лесной массив. Вероника принялась убирать со стола.

 

– Сама-то с нами завтра не поедешь? – спросил я, чтобы прервать молчание.

 

– Вряд ли, – она близоруко сощурилась. – Очки-то забыла, а без них и цель не разгляжу. Небось удивляешься, зачем вообще сюда езжу.

 

– Чему ж удивляться? Семья – это естественно.

 

– Неправда ли? Должна же я иногда чувствовать себя его женой.

 

– А что, разве?..

 

– Это навсегда. Такая уж у твоего приятеля любвеобильная натура. – Она замерла с тарелкой в руках и вдруг как-то буднично сообщила: – Когда-нибудь я его убью.

 

– Ничего себе признаньеце!

 

– Шутка. Может быть, скорее это сделаешь ты – вы ведь старые конкуренты.

 

– И ты туда же! Кто тебе сказал эту глупость?

 

– Никто. Слава Богу, не первый год вас знаю.

 

Наша мирная беседа прервалась. В наступившей тишине стали явственно слышны попискивания зимующих под крышей мышей. Потом что-то заскворчало в чугунной сковороде.

 

– Пожалуй, пойду, пройдусь, – сказал я. – Есть у меня полчаса?

 

– Отличная идея, – одобрила Вероника. – У тебя есть час, и не вздумай вернуться хотя бы на минуту раньше.

 

 

 

Я вышел из домика и побрел в сторону темнеющего невдалеке леса.

 

То был не самый легкий период в жизни многих из нас. Нас словно смыло, вынесло на обочину жизни. Мы тщетно искали в ее кипящем водовороте тот выступ, на который можно было бы опереться. И не иначе как ощущение потерянности подсказало мне принять приглашение моего приятеля ехать с ним на охоту, которая всегда была для меня чем-то явно неприемлемым и, как я теперь думаю, скрыто привлекательным.

 

К вечеру подморозило, очки холодили переносицу, и звук падающих с веток капель сменился похрустыванием индевеющей травы. Было светлей, чем казалось из окна, но лес тонул в сиреневой мгле, и окна коттеджей охотничьего хозяйства – нашего и тех, где остановились коллеги моего приятеля, были ярко освещены. Я поднялся по склону, пересек полосу соснового молодняка и остановился посреди усыпанной палым листом просеки. За ней был лес. Вблизи он не казался уже сплошным массивом: неожиданно ярко белели стволы берез, аккуратными пирамидами темнели ели… Я посмотрел на часы: было всего четверть пятого. Мой приятель уже сидел, надо полагать, на верхнем полке сауны, снисходительно посмеиваясь байкам своих адекватно воспринимающих жизнь сотоварищей; в пахнущей сосной кухне его жена Вероника, близоруко щуря обведенные мелкими морщинками глаза, вела свой нескончаемый саркастический диалог с мужем… Возвращаться туда было бессмысленно, идти дальше, в сущности, тоже; я стоял по щиколотку в траве и по горло в собственных мыслях и, когда невдалеке возник мерно нарастающий треск, не сразу осознал, где нахожусь. К этому моменту треск оборвался, потом возник вновь – ближе и громче. Кто-то мощно ломился сквозь чащу: несколько секунд треск – вдвое дольше тишина, треск – тишина…

 

Уже было совсем близко, но ничего не удавалось разглядеть сквозь рябящий ореховый частокол, казалось, по лесу сам собой бредет выморочный, из ничего рождающийся звук и, хотя страха я не испытывал, об оставленном в домике ружьеце подумал с сожалением. Потом заметил подвижное, белое и разом выхватил из переплетения ветвей одинокое туловище лося: белыми были его ноги – задние сплошь, передние до колен; он брел неторопливо, замирал, слушая, и снова крушил подлесок.

 

Я неподвижно стоял посреди просеки, а он брел под острым к ней углом, опустив голову, с треском перебирая ветки небольшими звучными рогами, ломая валежник и хрусткий ледок, и в какой-то момент оказался совсем близко. Я смотрел, как плывет мимо морда с капризной нижней губой, небольшая розетка рогов, смешная бороденка, и мысль о ружье казалась теперь сущей нелепицей: слишком близко он подошел, слишком был велик, слишком много мозга вмещала его большая голова. Я негромко свистнул… Он замер, антеннами выкатил на меня уши, и лишь когда я свистнул еще раз, упруго, точно стартующая ракета, маханул через кювет и скрылся в чаще.

 

Помнится, меня поразила наступившая тишина: не та, что в городе, когда все угомонится и слышно лишь далекое гудение уходящих в парк троллейбусов, – эта была абсолютно, изумительно тиха, словно вместе с каплями дождя вымерзли все наполняющие лес звуки.

 

 

 

К утру подморозило, небо расчистилось, и, выйдя на бодро поскрипывающее крыльцо, я увидел заснеженную поляну, мягко скатывающуюся к реке. Деревья под грузом снега стояли, изящно поникшие, точно на японских миниатюрах, солнце еще не взошло, но снег уже розовел едва заметным нутряным светом.

 

Объявили садиться в вездеход – он четверть часа уже молотил под окнами, прогреваясь, и мы, двенадцать гавриков, все, кроме меня, в импортном камуфляже, пошли, шаркая сапогами, волоча ружья и патронташи. Ехали долго, заезжали за егерем, потом за старшим егерем – цыганской наружности молодцем по прозвищу Киллер. С ними были сибирские лайки – два загривестых зверя с внимательным оценивающим взглядом, профессионалы, давно знающие, где в кузове меньше трясет и чище воздух.

 

– Ну, как? – спросил мой приятель. – Не укачивает?

 

– Пока нет. Между прочим, видел вчера лося. Вот, как тебя. Красавец! Северный олень!

 

– Где?

 

Я рассказал.

 

– Северный олень… – ухмыльнулся он. – А Снежную королеву, случаем, не встретил – интеллигенция?.. Сохатый это, трехлеток. За него не бойся. Знаешь, для кого берегут? – Он назвал фамилию известного бизнесмена. – Любит, говорят, побаловаться с вышки.

 

– Так значит, песенка сохатого спета? – спросил я упавшим голосом.

 

– Ну, пока нет, – ответил он, позевывая. – До середины января еще побегает. Северный олень...

 

Наконец приехали, спешились и еще с километр торили проселок вослед егерям, точно автоматы вышагивающим впереди. Кругом тянулись присыпанные снегом озими, прозрачные островки берез с четкими сейчас окатышами птичьих гнезд, потом пошли кочковатые осинники, за которыми стеной поднимался лес. Остановились, запарившись, уже в его глубине, на пересечении двух просек, сгрудились вокруг егерей.

 

– Вы в зоне охоты, – ткнул Киллер в окаймленный просеками массив. – Разговоры, курение, оправка, прием горячительных напитков исключаются. – Помолчал… и пошел отстукивать отрывистым слышным шепотом: – Обкладываем этот квартал. Мы втроем гоним оттуда, – короткий взмах влево. – Цепь – вдоль этой просеки, – взмах вперед. – Охота только на копытных. Конкретно – на-ка-ба-нов. Стрелять лосей, зайцев, лис категорически за-пре-щается! – Кто-то кашлянул, Киллер осуждающе на него посмотрел, и мы посмотрели тоже. – И главное: стрельба по неясно видимой цели – преступление! Всем ясно? – он взглянул в мою сторону и я машинально кивнул. – Кто пойдет в загон третьим? – Он опять посмотрел на меня. – Может, вы? Билета охотничьего у вас нет, стрелять не положено.

 

– Заблудится, – сказал кто-то. – Наищемся потом.

 

– Исключено – поставим посредине.

 

Подошел мой приятель:

 

– А что, старик?.. Соглашайся. Для первого раза полезно.

 

Я пожал плечами:

 

– Если доверяете…

 

Мне протянули компас:

 

– Возьмите. С ним надежнее.

 

 

 

И вот я уже с трудом поспевал за двумя своими сухими – ничего лишнего – сотоварищами, легко покачивающимися впереди в своих коротких, туго опоясанных телогрейках. Отставал, нагонял, гадал, надолго ли еще меня хватит. По свежему снегу петляли следы – лисьи, заячьи, чаще собственных собак, неутомимо шьющих лес вокруг нас. Один раз встретили следы копыт, и Киллер сказал: «Лоси. Были ночью». Вскоре после этого второй егерь остановился... Через сотню шагов Киллер махнул остановиться мне... Собаки замерли, взбучив загривки... Я тоже замер, напряженно вслушиваясь, ожидая сигнала…

 

Это был крик «давай!», прозвучавший неожиданно громко и я, вздрогнув, пошел вперед, спотыкаясь, обходя поваленные деревья, машинально посматривая на компас. Егерей скрывала чаща, но с флангов слышались их покрикивания и постукивания. Я тоже принялся стучать по стволам деревьев, но кричать поначалу стеснялся. Потом осмелел и подстать егерям затянул: «э-ге-ге… э-ге-ге».

 

Мне все время казалось, что отстаю или забегаю вперед, и что собьюсь, если не буду сверяться с компасом. Я очень старался. Небезупречность занятия не вызывала больше моих сомнений – охотничье чувство вскипело-таки в моей груди: я должен был выгнать зверя под пули стрелков; остальное не имело значения, было забыто!

 

Я быстро устал, взмок и перешел было на шаг, но тут заунывное «э-ге-ге» внезапно прервалось нарастающим пронзительным «дер-жи-и!.. дер-жи-и!»… Следом, точно взорвавшись, вступили собаки; их заливистый лай слился с захлебывающимся голосом Киллера, и я, рванувшись, побежал, крича, подвластный общему порыву...

 

Псы заливались прямо по ходу, я спотыкался, падал, терял очки и, когда в лай вплелись порыкивания и клацанье, сразу догадался, что они означают: секач сдерживал собак, давая уйти самкам... А потом впереди, совсем близко, треснул выстрел. И точно языком слизнуло: с хрустом унеслись куда-то в сторону рык, клацанье, лай собак. И я, остановившись, вслушался в наступившую тишину… И уже не побежал, а пошел сквозь лес… И услышал сигнал отбоя… И опять побежал… И опять пошел… И вышел на просеку.

 

Несколько человек стояло в стороне под обломанной сосной, и хотя солнце било в глаза, я узнал моего приятеля, егерей и еще двоих наших. Увидев меня, егерь безнадежно махнул рукой:

 

– Упустили. Пальнул кто-то наперед времени.

 

– Где кабан? – тупо спросил я.

 

– А кабан-то убег, – заговорил мой приятель ерническим тоном. – Впереди стрельба, сзади загон... Он что – дурак? Подался в сторону и был таков.

 

Я растерянно повертел в руках компас:

 

– Зачем – наперед времени?

 

– Как – зачем? – оскалился Киллер. – Так со страху же. С чего же еще? Клыки-то – во!

 

 

 

Охотничье хозяйство «Лаптево» расположено на территории бывшего совхоза того же названия. Общая площадь земель – пятьдесят гектаров. Семнадцать было раньше под пашней, шесть или семь – кормовые угодья, остальное – лес. Теперь все в запустении. Вырубки зарастают осинником, бузиной и прочим сорным мелколесьем, и как раз на краю такого кочковатого клина мы убили в то солнечное воскресенье кабана. Говорю «мы», потому что опять был в загоне – третьем с утра: в первом помешал преждевременный выстрел, а второй был пуст.

 

Это произошло около трех, точного времени не помню, потому что, когда треснул выстрел, я посмотрел не на часы, а на компас и, удостоверившись, что правильно держусь своих градусов, побежал сквозь заросли осинника. В этот момент впереди еще раз грохнуло, чуть спустя протрубили в ружейные стволы отбой и кто-то негромко, но внятно, крикнул: «завалили».

 

Признаться, меня поразил размер нашего трофея. Естественно, я видел кабанов и раньше – в зоопарке. Но живьем – на коротких тонких ножках – они не выглядят большими. Теперь же передо мной распростерлось огромное, не меньше лосиного, туловище, без шеи соединенное с клыкастой головой.

 

По просеке подходили, неторопливо рыхля снег, остальные участники охоты. Присев, рассматривали голову, отверстия от пуль, трогали граненые, размером в палец, клыки. Но прежде этого каждый пихал круп ногой, и поскольку так поступал буквально каждый, за этим, несомненно, крылось какое-то имманентное человеческое свойство: вероятно, стремление самоутвердиться, поправ поверженного, а может, отомстить за испытанный прежде страх.

 

От того места, где в кабана вошла пуля, тянулся кровавый след, алеющие гроздья рябины тоже казались брызгами крови, и только там, где снег был срыт агонией, чернела влажная, еще не прихваченная морозом земля.

 

Где-то в вершинах деревьев протрещала сорока, и Киллер, очнувшись, выкрикнул:

 

– У кого мобильник – машина нужна. Мобильник у кого?

 

Я посмотрел вдоль просеки, еще недавно пушисто-снежной, а теперь вспаханной нашими следами. Все уже были здесь, и двое стали переворачивать кабана на спину. Другие кинулись им помогать. Кабан, придерживаемый за ноги, застыл на спине, и они, еще потолкавшись, принялись подрезать кожу под его коленками – «снимать камуса», как пояснил мой приятель, – ибо подошел, по его словам, апофеоз охоты: приготовление потрясающе вкусного жаркого из свежей печени, сердца и легких.

 

Машина запаздывала, я вызвался пойти ей навстречу и, когда минут через сорок мы подъехали к мерзлой рябине, кабан, уже голенький, – ноги торчком – лежал на собственной шкуре, а прямо посреди просеки полыхал костер. По бокам были вбиты рогатины, рядом валялась перекладина, дело было лишь за котлом, который как раз и приехал в машине. И все вообще было готово к ритуальному пиршеству, но охотнички продолжали суетиться, продляя свое исконное право на грубоватую мужественность. И мой приятель был с ними. И я был с ними. А посредине поблескивал в свете костра мускулистый, убитый нами, в том числе мной, – к чему ложная скромность? – большой головастый зверь.

 

Кругом была суета сует, и только егеря сидели в стороне на бревнышке, поблескивая кокардами шапчонок, являя собой пример абстрактной непричастности: их дело было сделано, в их помощи больше не нуждались, а в экзотике не нуждались они. Нет, мое чувство к ним было иное, чем к остальным, в том числе, к самому себе: они были профессионалами, зарабатывали хлеб в поте лица, а профессия есть профессия, и я мог бы легко назвать с десяток куда менее достойных.

 

Я не стал ждать «жаркого» – ушел на базу, пообещав идти строго по автомобильным следам. Мой приятель выразил удивление; я сослался на отсутствие здоровья; он, естественно, мне не поверил и ненавязчиво предложил проводить; я естественно, отказался; он пожелал мне счастливого пути; я отправился в этот путь, и между нами стала расти и шириться ничем и теперь уже и никогда не устранимая полоса. Остаться, поступить иначе, я не мог: охотничья страсть после недолгого, но бурного кипенья начисто, и теперь уже навсегда, иссякла во мне, сменившись ознобам отречения, а потом, по мере того, как я шел, уставившись в рифленый след автомобильного протектора, – недоумением и растерянностью… Ведь все было не так очевидно: те, у костра, были, в общем-то, симпатичными людьми, а мой приятель – человеком высоких достоинств... И не его вина, что я забыл мудрое правило: в трудный момент искать опору внутри, а не вне себя.

 

 

 

Текли те смутные минуты, когда день иссяк, но ночь еще не наступила, вечерняя заря еще остывала за моей спиной, а впереди, на вороненом небе, уже покачивался блистательный месяц, теряли очертания заснеженные холмы, но ярко чернели в разреженном воздухе кряжистые ветви дубов, и я шел в этом холодном, точно царство Снежной королевы, безлюдье, а на открывшейся за поворотом поляне меня ждал Северный олень. И увидев его, я ничуть не удивился, ибо в глубине души ждал этой встречи. Я узнал его и в густеющем сумраке: эта горбоносая ушастая морда с капризной нижней губой, массивный загривок, свернутая набок розетка рогов, смешная бороденка…

 

Не думаю, чтобы и он узнал меня – скорее, его интерес был небескорыстен. Он не раз встречал в лесу двуногих, они были безопасны, приносили душистое сено и, возможно, он ждал его и сейчас. Товарного возраста он достиг лишь весной, попасть в облаву на уже созревших сородичей ему за три прожитых на свете года не посчастливилось, а знать фамилию некоего шаловливого бизнесмена ему не было дано. И гладя на его большую, с вместительной черепной коробкой голову, я подумал, что в это дело надо внести ясность. Теперь же. Ибо другой шанс в его жизни не предвиделся.

 

Стараясь не делать резких движений, я нашел в патронташе подходящий патрон, осторожно переломив ружье, вставил в ствол, и хотя оба раза, когда щелкал затвор, по его спине пробегала дрожь, он оставался недвижим.

 

Я плавно поднял ружье, прицелился в неясно белеющее бедро и… нажал курок.

 

Его точно ветром сдуло, точно никогда и не было на этой покрытой первым снегом поляне. Уроки моего приятеля не прошли даром – я стрелял бекасником: когда бьешь им с двадцати пяти метров в мускулистое, обтянутое толстой шкурой лосиное бедро, это безопасно. Но впечатляет! И навсегда лишает иллюзий.

 

Как заряд соли в зад любителю чужих яблок.