Потерянный

 

 

 

Они возвращались с курорта.

Слово это – курорт – практически вышло из употребления, и если сохранилось, то лишь в лексиконе замшелых пенсионеров, некогда ездивших туда по профсоюзным путёвкам поправить здоровье (но главным образом раскрутиться на всю катушку вдали от недреманного взгляда благоверных). «О, море в Гаграх! О пальмы в Гаграх!» Да и где они теперь – эти Гагры?.. Нынче тот, кто имеет возможность ездить, выбирает иные маршруты, а, вернувшись из Биаррица или Куршевеля, вряд ли скажет скромно-обезличено: был, дескать, на курорте…

Так вот – они возвращались с курорта в старом, по крайней мере, в географическом смысле, значении слова: две недели Марго и Антон провели в отечественных пределах недалеко от Туапсе, правда, в частном, отнюдь не дешёвом пансионате. Выбор не был продиктован денежными соображениями – на свои три с лишним тысячи долларов в месяц не обременённый семьёй Антон вполне мог позволить себе любой маршрут, но так захотела Марго, и он, равнодушно пожав плечами, согласился. Марго же двигали чувства, а не здравый смысл. Сказать точнее, ностальгия по не таким уже и далёким – десятилетней давности – временам, когда она лето за летом проводила каникулы в студенческом спортивном лагере недалеко от этих мест. И какие же это были замечательные каникулы!

Было и одно рациональное соображение, которое Марго хранила в тайне, но о котором Антон догадывался, и соображение это имело матримониальный характер. Что и говорить, тридцать лет для незамужней бездетной женщины – возраст серьёзный, а все разговоры об изменившейся нынче женской психологии (свобода, дескать, и независимость превыше всего!), поверьте, не больше, чем разговоры. Законы природы неизменны, и когда совпадают несколько факторов – надвигающееся тридцатилетие, неудовлетворённый материнский инстинкт и наличие подходящего мужчины, эти законы дают о себе знать со всей неумолимостью. Антон же был мужчиной во всех отношениях подходящим: обеспеченный, в меру умный, по нынешним меркам даже интеллигентный, без ярко выраженных дурных привычек – симпатичный, только начавший полнеть, но еще довольно стройный блондин ростом под метр восемьдесят. Что же касается чисто мужских достоинств, то, как говорится, был бы здоров, а уж остальное зависит от женщины (с этим делом, впрочем, у них никаких проблем не возникло изначально).

«Жениться?.. Ну, это вряд ли», – думал Антон, потягивая вполне приличного качества Саперави во внутреннем дворике их коттеджа. Если кого-то статус-кво устраивал, так это его: ему было тридцать четыре; он принадлежал к тем пяти процентам наших соотечественников, которых врачи находят абсолютно здоровыми (лёгкая дальнозоркость не в счёт); работал программистом в крупном частном банке; по субботам, когда было настроение, всё ещё поигрывал в баскетбол – в общем, в полной мере обладал тем джентльменским набором, который был, по его мнению, необходим и достаточен для достойной жизни. Жена, дети в этот набор пока не входили.

Существовал и ещё один фактор, определивший выбор Марго – осторожность. Из опыта предыдущих поездок она знала, какие красотки тусуются вокруг отелей где-нибудь на Лазурном берегу, и хотя дурнушкой себя не считала, трезво оценивала свои недостатки, главными из которых были возраст и малый, по теперешним стандартам, (метр шестьдесят пять) рост. В туапсинском же пансионате отдыхали, согласно информации коллег из частной клиники, где Марго работала стоматологом, люди в основном семейные, многие – с детьми, по большей части – интеллигентные.

– Откуда у интеллигентов деньги на частный пансионат? – ехидствовал Антон.

– Так ведь это интеллигенция новой волны. Не гнилая, прежняя. Те, кто не спал эти годы на печке, – подзадоривала его Марго. – У тебя-то деньги нашлись.

– Я интеллигентом себя не считал и не считаю.

–Ты у меня интеллектуал, а не интеллигент. Верно?

– Может и так, – флегматично соглашался Антон, протирая свои дорогие, от Версаче, очки, и впрямь делающие его похожим на интеллектуала из телевизионного клипа.

Пансионат насчитывал полтора десятка бунгало – одноэтажных приземистых домиков под черепичными крышами. При каждом был внутренний дворик, вымощенный плитами светло-жёлтого песчаника и ограждённый от посторонних взглядов живой, увитой розами изгородью, так что потягивать вино, сидя в расставленных перед крыльцом шезлонгах, можно было, не заботясь о своём наряде. И Марго ценила эту возможность, обходясь лишь бикини и сдвинутыми выше лба пляжными очками, красиво окаймлявшими белокурые локоны и очень гармонирующими с её тёмными, что называется, цыганскими, глазами. Фигура у неё была стройная, девическая, формы же вполне зрелые, так что худышкой назвать её было никак нельзя. И вообще она очень смотрелась на фоне тронутых первыми осенними ветрами розовых кустов – блондинка с цыганскими глазами. Пикантное сочетание. Редкий мужчина остался бы безучастным, Антон же к редким не принадлежал.

Впрочем, большую часть времени проводили на море, к которому спускались по длинной замшелой лестнице. На её площадках общались, переводя дыхание, с другими постояльцами пансионата – людьми действительно интеллигентными, не похожими на лихую публику, которую знали из опыта предыдущих поездок. Здешние были улыбчивы, приветливы, но в компанию не набивались, в душу не лезли. Интеллигенты новой волны, те, что не спали эти годы на печке, вообще милейшие люди – пока их интересы не пересекаются. А когда однажды в маленьком армянском кафе на набережной, где пансионатские отрывались вечерами, пересеклись, Антон сказал пухлому лысеющему грузину («московского разлива», как тот сам себя характеризовал):

– Послушай, Таймураз, держись от той девушки подальше. Займись отпрысками.

– Да что вы, Антон, – передёрнул дебелыми плечами Таймураз. – С чего вдруг? Брудершафт – это же просто шутка.

– Шути с друзьями, – сказал Антон, демонстративно снимая очки и пряча их в задний карман джинсов. – Ты меня понял?

Таймураз понятливо вскинул руки в жесте «сдаюсь», и инцидент был исчерпан: впредь он улыбался только издали и только Антону.

На море бывали дважды – утром и вечером. Утром уходили вдоль полосы прибоя на полкилометра в сторону от общего пляжа. Шли, обнявшись (насколько это позволяла разница в росте и зыбкость шуршащей под ногами гальки), туда, где пляж был практически пуст. Устраивались среди громоздившихся здесь камней. Вместе плавали, вместе молчали, вместе читали. Собственно, читала Марго – вслух (она привезла с собой несколько толстых журналов), и Антон, прочитавший за последние десять лет не больше десятка детективов, слушал... не то чтоб затаив дыхание, но, скажем так – не без интереса.

– Да ты у меня умница, – посмеивалась Марго, теребя его светлые, жёсткие от соли волосы. – Технарь-технарём, а какой восприимчивый. Сказать, правда, не можешь, но по глазам вижу: понимаешь.

– Такова сила настоящего искусства, – ухмылялся Антон, вспоминая некий не вполне пристойный анекдот.

Вечером опять шли на берег, подгадывая, чтобы с одной из верхних площадок замшелой многоступенчатой лестницы увидеть, как солнце, замысловато меняя формы – раздваиваясь, вытягиваясь, уплощаясь, – тонет в малиновом расплаве. Хотели увидеть зелёный луч, и однажды что-то действительно зелёное метнулось к вершинам нависших за их спинами гор.

– Вот оно! – воскликнула Марго. – Луч! Ты видел?

– Что-то такое было, – неуверенно кивнул Антон.

– Было, было! – восторженно повторяла Марго. На её щеках вспыхнул румянец, цыганские глаза наполнились слезами. – Луч! Вы видели – там, правее? Зелёный луч! Я всю жизнь мечтала! Вы видели?

Но никто из соседей, наблюдавших закат с площадки замшелой лестницы, не разделил её восторга: разглядеть зеленый луч дано не каждому.

Потом спускались к воде. Сидели, прижавшись друг к другу. Когда темнело, купались. Нагишом. Стояла та пора, когда море фосфоресцирует, и было видно, как светящийся всеми изгибами контур Марго постепенно погружается в морскую пучину, и Антон шёл следом, чтобы найти под водой этот холодный контур и прикоснуться к нему сначала руками, а потом и всем телом. Выбравшись на берег, растирались махровыми полотенцами, лежали на ещё тёплых камнях, согревая друг друга, давая волю рукам, придаваясь другим, совершенно недопустимым в общественном месте безобразиям. А придя в себя, шли домой, чтобы предаться им вновь уже на прохладных простынях их широкой постели.

Это стало традицией. Нарушить её было нельзя.

Однажды, складывая в рюкзак влажные полотенца, Антон спросил:

– У тебя никого не было раньше?

– То есть ты хочешь спросить, была ли я до тебя девственницей? – поинтересовалась Марго с этой своей улыбочкой.

– Нет, правда?

– Казалось бы, ты сам можешь дать компетентный ответ на этот вопрос.

– Я не о том. Ну, в смысле, кто-то, с кем бы ты… ну, хотела остаться навсегда?

– Что ли, выйти замуж?

– Примерно так.

– Был, – ответила Марго, помолчав. – Максим.

Антон замер на одной ноге, не успев продеть в штанину шортов другую.

– Максим, – повторила Марго. – Мой брат.

– У тебя есть брат? Ты не говорила.

– Был.

«Он умер?» – хотел спросить Антон.

Марго уточнила сама:

– Он был на восемь лет старше, и я была в него безумно влюблена. Поклялась, что ни за кого, кроме него, не выйду замуж.

– От чего он умер?

– Лейкемия… Мне было двенадцать. Я хотела выброситься из окна, да испугалась. Зато дала обет безбрачья.

Антон обнял её за плечи, привлёк к себе, поцеловал в холодный влажный лоб.

– И знаешь… у меня до сих пор такое чувство, словно я совершила предательство, – руки Марго безжизненно повисли.

Традиция в ту ночь была впервые нарушена.

 

 

*   *   *

 

После обеда в том самом армянском кафе на набережной – с обязательной запотевшей, прямо из холодильника бутылкой Саперави – поднимались в пансионат, где, согласно распорядку дня, объявлялся «тихий час». Приспускали шторы, но тенистое окно, в которое упиралась спинка кровати, оставляли открытым. Ветки ежевики с крупными иссиня-чёрными ягодами нависали над подоконником, и Антон в ритмичных движениях к подоконнику и обратно не спускал с них глаз. Однажды, когда из тела Марго уже ушла дрожь, он, протянув руку, сорвал самую крупную и осторожно вложил в ее полуоткрытый рот. Какое-то время Марго лежала, легко зажав ягоду зубами, потом проглотила, не жуя, лишь раздавив языком, и, облизнув губы, поцеловала его липкие от ежевичного сока пальцы.

– Маргоша… – сказал Антон (впервые он назвал ее этим именем: раньше её так звали только мама и брат), – давай, когда вернёмся… останемся… вместе. Ну, и…

– Ну, и?

– Ну, разберёмся с всякими там формальностями и…

– То есть, ты предлагаешь мне не только это, – её рука скользнула вниз по его влажному от пота животу, – но в придачу ещё руку и сердце?

– Да ладно, – сказал Антон. – Я серьёзно.

– Надеюсь, что серьёзно. Порядочные люди не делают таких предложений шутя.

– Ну, а если серьёзно?

– Если серьёзно?… – она повернулась набок и уткнулась носом ему под мышку…

 

 

*   *   *

 

Итак, они возвращались с курорта.

Обратные билеты на самолёт пришлось сдать: за две недели до этого многочасовой серпентин по дороге из Адлерского аэропорта в пансионат вывернул Марго наизнанку, так что возвращаться в Москву решили поездом, через Туапсе, благо энергичный владелец пансионата достал им билеты СВ и вызвал к назначенному часу такси.

Выехали заранее, чтобы посмотреть, что же это такое – Туапсе, поискать сувениры для знакомых и какой-нибудь специфический подарок к золотой свадьбе родителей Марго. И скоро об этом пожалели: было жарко, смотреть в заштатном портовом городишке было нечего, а сувениры и подарки лучше всего покупать в Москве.

Нормально поесть тоже не удалось: после ставшего привычным непритязательного уюта армянского кафе местные забегаловки не вызвали энтузиазма, так что подкрепились фруктами с привокзального рынка и, поскольку до отхода поезда оставалось минут сорок, а деваться было некуда, решили провести время под тенью акаций в сквере, протянувшемся вдоль железнодорожных путей.

Совсем близко – на вокзальной площади – скрипели тормозами такси, дребезжали маршрутки, шарили по урнам бомжи, звенели монистами навязчивые цыганки, а здесь было безлюдно, почти тихо и, уж во всяком случае, не пахло клозетом.

Настроение у обоих было благодушное. Приподнято-благодушное! Позади был отпуск, ароматы которого пропитали, казалось, не только их одежду, но и саму кожу; впереди – ещё долгое (две ночи и день) путешествие вдвоём в уюте маленького, отгороженного от мира купе. Начало медового месяца… Или его продолжение... И одинаково удивительно было обоим, хотя и не говорили об этом вслух, как, собственно, они жили раньше без этого их взаимного, делающего жизнь осмысленной, чувства?

– Ты довольна… как всё сложилось? – спросил Антон.

Она поцеловала его в плечо – сидя достать выше не могла, а вставать не хотелось

– Довольна – не то слово. Я счастлива!

– Говорят, теперь в поездах приличные рестораны. Отметим на посошок?

– Конечно, милый.

Прогремел, вдалбливая в землю шпалы, тяжёлый товарняк; прокатилась к вокзалу электричка; какой-то человек показался в конце пустынной аллеи – ничто не отражалось в их сознании, ничто вовне не имело значения. И только когда бредущий по аллее человек подошёл совсем близко и сел на краешек соседней скамейки, они обратили на него внимание.

– Без бомжей – никуда! – проворчал Антон.

Человек, однако, не походил на бомжа, по крайней мере – на типичного представителя этой широко распространившейся нынче категории наших сограждан. На нём были приличные, хотя и мятые, вельветовые джинсы; белая рубашка – несвежая, но тоже вполне приличного качества; запылённые, но практически новые летние туфли. Не было при нём и обязательного бомжеского атрибута – набитого тряпьём полиэтиленового мешка: весь свой скарб – початый батон белого хлеба – он держал в прижатых к груди руках. Его рыжеватая щетина была не менее как недельной давности, а вот лицо было хорошее, с тонкими чертами, хотя очень уж исхудавшее. И какое-то… потерянное.

– Пойдём, – сказал Антон, вставая и поднимая их нетяжёлые сумки с лейблами, каждый из которых говорил сам за себя.

Марго неуверенно поднялась вслед за ним.

И тут человек, протягивая вперёд руки с надкушенным батоном и заискивающе улыбаясь, произнёс нечто совсем неожиданное:

– Хотите хлеба?

– Хлеба? – Антон озадаченно посмотрел на Марго.

– Спасибо, – ответила она. – Мы сыты.

– Да? – неуверенно переспросил он. – А я, вы знаете, очень голоден. Так не будете?

И, не дожидаясь ответа, принялся жадно жевать, откусывая хлеб большими кусками, изредка взглядывая на них и виновато улыбаясь. Лет ему на вид было… чуть за сорок, он близоруко щурился – очки (одно стекло треснуло, другого не было вовсе) болтались на перекинутой через шею цепочке.

– Да что ж вы в сухомятку? – спросила Марго. – Возьмите вот хоть яблоко.

– Большое спасибо.

Он осторожно взял яблоко, немного подумал и снова стал жадно есть хлеб.

– Пойдём, – Антон потянул Марго за рукав.

– Не хорошо есть одному, но я очень проголодался, – сказал человек, смущённо улыбаясь. Улыбка у него была тоже хорошая и тоже… какая-то потерянная.

– Вы куда-нибудь едете? – спросила Марго.

– Еду.

– И куда?

Он отложил хлеб и задумался, опустив голову, нахмурив лоб.

– Не в Москву, случайно? – подсказала Марго.

– Да… – человек с облегчением откинулся на спинку скамейки. В Москву.

– А может, в Петербург? – съехидничал Антон.

Он неуверенно кивнул.

– Так в Москву или Петербург? – не унимался Антон… – А откуда едете? Сюда-то как попали?

– На поезде…

– Понятно, что не на самолете. Откуда вы едете?.. Как вас зовут?.. Как ваше имя?..

Смущённая улыбка сменилась выражением растерянности.

– Почему вы молчите?! – нервно передёрнула плечами Марго. – Вы помните своё имя?

Ответа не последовало.

– А документы у вас есть – паспорт или ещё что?

– В сумке.

– В какой? – огляделась Марго. – Где ваша сумка?

– Эти люди... взяли.

– Какие люди?

– Ночью, – он сделал неопределённый жест в сторону вокзала:

– А паспорт, деньги?

– Всё в сумке... Было совсем темно.

– У вас есть родственники? – спросил Антон. – Жена? Родители?

– Жена… родители… – эхом отозвался человек и после короткой паузы тихо произнёс: – Не помню.

– Не хрена себе! – процедил Антон, поворачиваясь к Марго. – Что скажешь, медицина?

– Он потерялся, – прошептала Марго. – Потерялся – понимаешь? Это болезнь. Называется – потеря автобиографической памяти… Такая форма амнезии – мы проходили в институте. Случается внезапно и… и чаще всего именно в пути, понимаешь – в дороге. И человек пропадает. На много месяцев… А то и навсегда. Иногда находят за тысячи километров.

– Излечивается?

– Наверно… Если лечить.

– Так может, купить ему таблеток?

– Таблеток?.. – усмехнулась Марго. – Как просто. И каких? Я ведь стоматолог, а не психиатр.

Человек вновь принялся жевать хлеб, закусывая его яблоком; Марго неуверенно опустилась на скамейку; Антон продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу.

Прогрохотал пустыми – в сторону порта – цистернами железнодорожный состав, и почти одновременно, ещё не дав скрыться его перемазанному мазутом заднику, от вокзала потянулся, ускоряя бег на север, молотя бьющие ему наперерез лучи заходящего солнца, бело-голубой пассажирский экспресс.

– Москва–Адлер, – разглядел Антон. – Следующий наш.

Марго беспомощно огляделась.

– Надо что-то сделать. Так его оставить нельзя…

– Может, вызовем скорую?

– Как? Да и не поедут: руки-ноги у него целы!.. Надо вот что – заявить в милицию: человек потерялся, погибает – это их обязанность! Возможно, его ищут родственники, он в базе… Знаешь, я побуду с ним, а ты беги в милицию.

Антон флегматично взглянул на часы:

– Поздно. Осталось шестнадцать минут. Только-только дойти до поезда.

– Но что-то же надо сделать!

– Пусть идет с нами: на перроне должен быть милиционер...

– Послушайте, – сказала Марго тоном, каким говорят с детьми.– Мы едем в Москву, нам пора идти. Иначе опоздаем на поезд. Пойдёмте с нами. Мы отведём вас в милицию. Они вам помогут. Это их обязанность.

Реакция потерянного была неожиданна и мгновенна: он испуганно съёжился и, прижав руки с остатками хлеба и огрызком яблока к груди, попросил:

– Пожалуйста, не надо… милицию!

– Но мы же хотим как лучше! Чего вы боитесь? Они вам помогут!

– Нет! Они… они бьют, – он повернулся спиной.

Сквозь неплотную белую ткань рубашки проступали два пересекающих спину красных рубца. Местами сукровица просочилась наружу, и рубашка прилипла к коже. Воротник рубашки сзади был надорван.

– Это вас… милиция?! Но за что?

– Чтобы уехал.

– Куда?

– Не знаю. Отсюда…

– Какой кошмар! – Марго сжала виски руками.

– А вот этого не надо, – покачал головой Антон. – Мы не боги. Пора подумать о себе: ещё пару минут, и будет поздно. Поезд ждать не станет, а СВ нам уже не достать.

– Но что же делать?!

И тут потерянный, близоруко щурясь и заглядывая в глаза Марго, попросил:

– Возьмите меня с собой... Я не помешаю.

– С собой в Москву?!

– Пожалуйста! Возьмите!

– Но это невозможно, – выговорила Марго, глотая слезы. – У нас даже нет на вас билета.

– Вот именно, – подтвердил Антон, – нет билета. Но мысль сама по себе интересная: взять с собой в Москву. Твои родители были бы счастливы. И я, конечно, тоже.

– Возьмите, – повторил потерянный сникнувшим голосом. – Пожалуйста. Я не буду мешать.

– Пора закругляться. – Антон поднял сумки. – Ты идёшь?

И не оглядываясь, сначала медленно, а потом всё быстрее, зашагал в сторону вокзала.

Марго, ещё несколько секунд поколебавшись, кинулась за ним. Ноги у Антона были длинные, шёл он быстро, и ей приходилось бежать, но там, где аллея сворачивала к перрону, она остановилась и… оглянулась. Потерянный стоял на том же месте, где они его оставили, в той же позе – подавшись вперед, прижав к груди недоеденный хлеб, и смотрел им вслед.

 

 

*   *   *

 

Хотя билеты СВ были большим дефицитом, вагон оказался полупустым – обычная, как знал Антон из предыдущего опыта, история. Опрятный проводник (несмотря на жару, в фуражке и при галстуке) указал им купе, они вошли внутрь, оглядываясь, решая, куда поставить сумки, и только тут заметили, что солнечные блики уже скользят по стенам – поезд тронулся и теперь плавно и бесшумно набирал скорость.

Марго рухнула на мягкий диван. Антон опустился напротив.

– Ну вот, успели. Как ты?

Она не ответила. Сидела, смежив веки, устало бросив руки на колени.

– Отдернуть занавеску?

Она испугано покачала головой.

– Напрасно, – усмехнулся Антон. – Тот сквер мы уже проехали.

Поезд нырнул в темь пригородного туннеля. Антон зажёг свет, подсел к Марго.

– Уж больно ты трепетная. Ну, не везти же его было на самом деле с собой в Москву! Посмотрела бы, сколько бомжей кучкуется вокруг вокзала.

– Он не бомж.

– А кто же?

– Больной.

– Они все больные. Но всем разве поможешь?

– Он – не все.

– Это почему же?

– Не знаю… Но как такое возможно: в наше время у всех на глазах погибает человек, и никто, понимаешь, никто не вмешивается, никто не хочет помочь? Никому нет дела! А милиция! Ты видел его спину?

– Ну, видел. Нашу милицию не знаешь? Ей главное – избавиться… Посадили в проходящий поезд, а там другие пусть разбираются.

– А другие – тоже в проходящий… В обратном направлении.

– Не исключено.

– Страшная страна! Как жить?

Антон решительно поднялся.

– Я знаю прекрасное средство от меланхолии. Договаривались на посошок? Так за чем дело стало? Теперь как раз самое время.

– Извини, – покачала головой Марго. – У меня совсем не то настроение.

– Что значит – не то? Выпьешь и будет то. Поднимайся. Пойдём.

Но она продолжала неподвижно сидеть, глядя в точку, уронив на колени невесть с чего уставшие руки.

– Что ж! В таком случае, ресторан придёт сюда, – сказал Антон, доставая из сумки бумажник. – Что будем пить?

– Решай сам, милый, – устало улыбнулась Марго, и, поймав его мозолистую баскетбольную лапищу, сжала её в своих маленьких холодных руках.

 

 

*   *   *

 

Поход в ресторан затянулся – народу там оказалось битком. То есть, свободных столиков хватало, но у буфетной стойки было не протолкнуться: мужички, красные, распаренные, уже успевшие отметить отъезд, а многие – и начало пути, шарашили пиво, матерясь и сквалыжничая из-за очерёдности.

«Вот тебе и СВ!» – думал Антон, внутренне чертыхаясь, морщась от запахов пота и винного перегара и одобряя Марго, отказавшуюся от посещения этой, в нетронутом виде сохранившейся с советских времён, точки железнодорожного общепита.

Потом случился полустанок; буфетчик, прикрыв на время торговлю, вершил в вагонных дверях свои неофициальные коммерческие дела и, когда Антон с бутылкой шампанского, дынькой «Колхозница» и маковым рулетом в бумажном пакете добрался, наконец, до сияющего чистотой вагона СВ, выяснилось, что отсутствовал он почти полчаса.

Дверь в их купе была закрыта, но не на задвижку. Он толкнул её ногой, руки были заняты покупками, и она легко отъехала, щёлкнув хромированным стопором. Антон вошёл внутрь… Марго в купе не было.

Он прикинул варианты: отлучилась в туалет, пошла ему навстречу и они разминулись, зашла в купе к проводнику… Но хотя эти мысли ещё только зрели в его голове, сталкиваясь и исключая одна другую, мгновенно возникшая в груди пустота обозначила истинную причину её отсутствия: её не было не только в купе – её вообще не было в этом несущемся на север жёлто-зелёном экспрессе.

Его нарядная с фирменным лейблом сумка лежала на прежнем месте... На столике по-прежнему стояли нетронутые бутылки нарзана... Сумки Марго на месте не было.

Под одной из бутылок лежала записка. Антон положил покупки, подошёл к столу, сел, насторожённо глядя на листок бумаги, исписанный крупным, незнакомым ему – случая пока не было – почерком Марго. В дверях появился проводник, на этот раз без фуражки.

– Слышу, бродят, а помещение-то без присмотра... Закрыть, думаю, на всякий случай. Дамочка-то ваша того… сошла на сорок восьмом. Спрыгнула, можно сказать. Забыла, говорит. Ну, то есть, в Туапсе забыла. Уж и не знаю, чего – видать, сильно важного. Записку-то хоть оставила?

Антон не ответил.

– Да вы не тужите, – посоветовал проводник. – Курорт, он на то и есть курорт: там – любовь до гроба, а тут – поезд, вовсе другое дело. Сколько таких повидал.

– У вас что-нибудь достать можно? – спросил Антон.

– А как же, – понятливо кивнул проводник и через минуту вернулся с полулитровой бутылкой.

– Ростовская. Насчёт качества не сомневайтесь.

– Сколько должен?

– Цена договорная. Плата, как говорится, за страх. Десятки хватит… зелёных. Закусочка в ассортименте: сэндвич с тюлькой, огурчик малосольный…

– Это лишнее, – сказал Антон.

– Как пожелаете, – проводник вышел, плотно прикрыв дверь.

Поезд прогремел сквозь фермы короткого моста и стал со скрипом огибать заросшие кустарником предгорные холмы.

Смеркалось.

Антон протёр очки, взял записку, подвинулся ближе к свету. Почерк у Марго был разборчивый, без росчерков и разрывов – хороший почерк женщины с хорошим характером:

 

Антон, милый! Я возвращаюсь. Сделаю, что в моих силах. Постараюсь. Иначе не могу. Ещё одного предательства я бы себе не простила. Не смогла бы с ним жить. Прости меня ты, если сможешь!

 

Ниже было что-то приписано, но зачеркнуто.

Антон откупорил бутылку, налил треть чайного стакана и замер, глядя, как дрожат, расходясь от центра к краям, концентрические водочные круги. Но не пилось. Проверенный рецепт не работал: что-то сместилось в его отлаженном спортивном организме. Сидел, откинувшись на спинку дивана, держа в руках чайный стакан в мельхиоровом подстаканнике. Рядом, на диване, лежала записка Марго… Маргоши… Он отставил стакан, взял записку – двумя руками, будто это был не клочок бумаги, а увесистый фолиант, – прочёл ещё раз. Пожал плечами. Смял. Хотел сунуть в урну, но передумал – разгладил и положил на стол, прижав всё той же бутылкой нарзана.

Отбывавшие в Москву в один с ними день соседи по пансионату предлагали ехать в Туапсе электричкой: «Надёжнее, знаете ли, да и удобнее, а смотреть там, поверьте, нечего». Согласись он с ними, и всё сложилось бы иначе…

Поезд обогнул, наконец, холмы и теперь набирал скорость.

Антон потушил свет, раздёрнул занавески и, привалившись в угол дивана, стал смотреть в окно, за которым стремительно неслась ему навстречу, постепенно выполаживаясь и погружаясь в сумрак, предгорная степь – плоская и одноцветная, как его привычная московская жизнь.