HTM
Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 г.

Юрий Горбачёв

Белая ворона

Обсудить

Рассказ

Опубликовано редактором: Вероника Вебер, 28.09.2011
Иллюстрация. Название: "Инициатива наказуема". Автор: Алексей Бедный. Источник: http://www.photosight.ru/photos/3568740/

 

 

Вороны с белым оперением в природе очень редки, так как их цвет обусловлен довольно редкой мутацией – альбинизмом, и они более уязвимы для хищников из-за своей заметности.

       Белая ворона – Википедия.

 

 

Дом стоял по левую сторону реки, прямо против пристани с окрашенным в белое зданьицем речного вокзала, покосившимся плавучим краном, старыми кряжистыми амбарами и новыми, на скорую руку склёпанными металлическими пакгаузами, среди которых редко гнездились сцепки товарных вагонов. С двух его верхних этажей, а всего их было четыре, открывался город: окружённые садами, издали нарядные домики скатывающейся к реке окраины; жёлтые, зелёные, чаще – краснокирпичные фасады центра, прореженные железобетонными шипами новостроек, выше которых был только покосившийся крест на куполе городского собора.

Был дом из некогда красного, а нынче до черноты закоптелого кирпича, имел два крыльца и мощённый булыжником двор, обнесённый дощатым забором с ржавыми потёками от торчащих поверху гвоздей. Когда-то в нём помещалась мануфактура Кирша, снабжавшая губернию ситцем, но в конце двадцатых её прикрыли (сам Кирш, верней сказать, его внуки к тому времени давно уже снабжали мануфактурой штат Иллинойс), и, когда в 1927 году пожар порушил деревянные строения старой губернской больницы, здесь, не сильно потратившись на ремонт и реконструкцию, разместили «Временный областной медицинский центр», благо железобетонный мост, соединяющий город с левобережьем, подоспел как раз вовремя. Название это, ясное дело, не прижилось, и теперь, десять лет спустя, про пациентов центра говорили: «её отвезли к Киршу», или, допустим, «он уже месяц как у Кирша».

На первом этаже был приёмный покой, пункт неотложной помощи, административные, процедурные и хозяйственные помещения; на втором – терапевтическое отделение, акушерство и гинекология; на третьем – разнообразная хирургия; на верхнем, четвёртом, помещалось психиатрическое отделение, в просторечье – дурдом. «Что-то больно много у нас дуриков развилось, – язвили злые языки. – Целый этаж отхватили». На самом деле один скат покрытой ржавой паршой больничной крыши протекал, а потому населены были только те палаты верхнего этажа, что размещались по левую сторону коридора: семь десятиместных боксов – три в женском отделении и четыре в мужском. Не так уж и много – на целую-то область.

 

Хотя время было обеденное и ходячие дурики шумно хлебали в столовой постные щи и оловянными ложками выскребали из оловянных мисок кашу, Павел Петрович лежал на своей койке, перетянутый скрученными простынями, со связанными за спиной рукавами холщовой рубахи. Старшая медсестра Таисия Гурьевна укрыла одеялом его босые ноги, не по-осеннему сильное солнце нагрело распаренный, пахнущий хлоркой и нечистым бельём больничный воздух и ему стало не так зябко. Лёжа на боку и щурясь, словно желая прикрыть непривычную наготу глаз (раньше, если и снимал очки, то лишь перед сном), он скашивал взгляд с некогда белой облупившейся стены на потрескавшийся некогда белый потолок, с потолка – на голое (штор в дурдомах иметь не положено), покрытое слоем пыли и оттого под солнцем белёсое зарешеченное окно… и опять – на облупившуюся стену, потрескавшийся потолок, белёсое окно.

– Ну, как вы, Павел Петрович, голубчик? – Таисия Гурьевна, по-матрёшечьи круглолицая и румяная, как всегда, смущённо улыбающаяся, остановилась у изножья его койки. – Дайте-ка развяжу. Что же это вы, голубчик, такой смирный, а тут – на тебе!

В прежней, в одночасье закончившейся около двух месяцев назад жизни, Павел Петрович был директором городской типографии, в провинциальной иерархии личностью заметной, уважаемой, а потому и ко всем-то жалостливая, Таисия Гурьевна к нему относилась с особым участием.

– Нешто вам кто скомандовал? – говорила она теперь, развязывая узлы и помогая Павлу Петровичу сесть на кровати.

– Скомандовал, – тускло, без интонаций подтвердил Павел Петрович.

– И кто ж такой?

– Голоса, – произнёс он с прежним безучастием.

– А-а… ну-ну. И откуда ж они берутся – голоса эти? Где хоронятся?

– Там, – буркнул Павел Петрович и покосился в дальний угол палаты.

– Ну-ну… – понимающе закивала Таисия Гурьевна и тоже поглядела в дальний угол.

– Ты зачем развязала?! – Фельдшер, невысокий плешивый толстяк неопределённого возраста, ещё дёргающийся и изжелта-бледный после недавнего скандального происшествия, нежданно возник в дверях палаты. – Его, стервеца, до утра на привязи держать надо. Да сульфазин вколоть!

– Господь с тобой – муки такие!

– Для того и вколоть! Что б в другой раз неповадно было.

– Доктор-то сульфазин запретил.

– Сейчас я… я здесь доктор! – ощерил железные зубы фельдшер.

– Так сам и коли.

– И вколю, не сомневайся.

– А потом и с доктором сам разбирайся.

– И… и разберусь… – пообещал фельдшер, но после паузы и значительно менее уверенным тоном.

 

 

*   *   *

 

За несколько часов до этого, в самом начале завтрака, Павел Петрович, смирный, патологически апатичный пациент из шестьдесят шестой палаты, куда селили хроников, учинил дебош: пригрозил прирезать дежурившего в то утро фельдшера ручкой оловянной столовой ложки, которую для наглядности тут же и затачивал о другую такую же ложку, приговаривая: «вжик-вжик, вжик-вжик…», и фельдшер панически напугался к удовольствию недолюбливающего его больничного персонала. Так ведь и было от чего: двумя месяцами ранее один из здешних пациентов ранил другого заточкой, сделанной из оловянной ложки. Ножи и вилки были в отделении запрещены испокон веку, ложки же после того случая выдавались по счёту, на время еды, и отбирались сразу после, и поскольку завтрак только ещё начался, времени на заточку у Павла Петровича быть не могло. Однако в плешивую голову фельдшера эти резоны пришли уже потом, а в тот момент он, вмиг побледнев и покрывшись холодной испариной, стал пробираться к выходу из ординаторской, вжимаясь в стену дебелой спиной и с заиканием приговаривая: «Б-б–больной… б-б-больной, ус-успокойтесь!» Несмотря на тщедушность Павла Петровича, надежды проскользнуть в перекрытую им дверь у фельдшера не было, и он постепенно замедлил движение, а потом и вовсе остановился, вздрагивая так, что было слышно, как бряцает в кармане его не в меру длинного халата связка отделенческих ключей. И тут, с этой своей вечной улыбкой смущения на матрёшечьем лице, подалась вперёд Таисия Гурьевна:

– А ну, отдайте-ка мне ложки, голубчик. А ну, дайте-ка их сюда.

– Не дам, – буркнул Павел Петрович и вяло разжал пальцы.

Через четверть часа его, вовсе несопротивляющегося, ко всему равнодушного, спеленатого по настоянию фельдшера холщовой смирительной рубашкой (а и то спасибо, что не мокрой!) уложили в койку, зафиксировав для надёжности двумя скрученными простынями.

 

 

*   *   *

 

Вечером, незадолго до отбоя, мосластый верзила-санитар, похрустывая суставами и позёвывая в предвкушении скорого сна, отвёл Павла Петровича к доктору. На фоне общей здешней мерзопакостности докторский кабинет отличался некоторым подобием уюта: шторы на незарешёченном окне, потёртый, а всё-таки коврик на полу, обитый плюшем диван, лампа под зелёным абажуром, для посетителей – мягкий стул, а не облезлый, как везде тут, табурет. Да и в облике самого доктора было нечто отличительное: был он не то чтобы высок, а как бы вытянут в длину в ущерб другим измерениям, не по возрасту упруг в движениях и подтянут, его идеальной формы череп был идеально – целлулоидно – лыс, по-совиному жёлтые глаза за толстыми стёклами круглых старомодных очков в металлической оправе казались необычно большими, халат нездешне поскрипывал крахмалом, резко выделяющиеся на его белоснежном фоне чёрный резиновый молоточек на чёрном же шнурке и тоже чёрный в белый горошек галстук – единственный на всю больницу – подчёркивали броскую докторскую отличительность.

– Присаживайтесь, – кивнул доктор, продолжая что-то писать в своём изрядно потрёпанном, точно гроссбух, толстом журнале. – Можете быть свободны, – это уже санитару. – Одну секунду, сейчас мы с вами займёмся… гм-м… Павел… гм-м… Петрович… Ну-с.. Так вы здесь с двадцать девятого августа… Почти два месяца. Кстати, какое сегодня число?

– Двадцать седьмое октября, – слабо улыбнулся Павел Петрович. – Двадцать седьмое октября одна тысяча девятьсот тридцать седьмого года. Вторник. Полных лет мне сорок. Родился в тысяча восемьсот девяносто седьмом году. Если к тысяча восьмистам девяноста семи прибавить сорок, будет как раз тысяча девятьсот тридцать семь.

– Превосходно, – одобрил доктор и принялся писать в потрёпанном гроссбухе – перо его видевшей виды авторучки слегка поскрипывало; потом встал и, обогнув стол, подошёл к Павлу Петровичу. – Разрешите вашу руку… Та-а-ак... Теперь извольте встать... Руки в стороны… Глаза закройте... Коснитесь указательным пальцем правой руки кончика носа... Теперь то же – пальцем левой руки… Превосходно. Следите за молоточком… Будьте внимательны. Та-а-ак… Присаживайтесь.

Доктор сел и сам и, устремив на Павла Петровича немигающий взгляд своих по-совиному жёлтых, слабо поблёскивающих за стёклами очков глаз, спросил:

– Как сегодня спали?

– Спал?.. Как обычно.

– Как обычно, – сделал доктор пометку в гроссбухе. – Вас что-нибудь беспокоило?

– Вроде бы нет.

– Вроде бы? Что же в таком случае приключилось с вами утром?

– Голоса, – вяло выговорил Павел Петрович.

– Они что же, подсказали вам напасть на фельдшера?

– Вроде бы так.

– Опять – вроде бы. То есть, вы не уверены? Что ж… – Доктор отвёл взгляд и, словно обращаясь к кому-то другому, а вовсе не к сидящему перед ним пациенту, произнёс: – Голоса – это понятно, можно сказать, типично. Но очень уж реакция, знаете ли, агрессивная. Больные с таким диагнозом, как ваш, в большинстве своём отстранены, тихи, и вы… гм-м… вполне вписывались до сих пор в такую клиническую картину. И вдруг, нате вам, напугали фельдшера, представили… гм-м… в неблагоприятном свете перед подчиненными. Он вам этого не простит. С чего вы вдруг? Случилось что-то новое?

– Что здесь может быть нового? – поморщился Павел Петрович. – Стены, потолок, небо за решёткой, каша в оловянной миске… Потом опять – стены, потолок… И так до следующей каши.

– А прогулка? Прогулку-то и забыли?

– Вот-вот, ещё и прогулка: полчаса за забором с гвоздями. И не с кем слова вымолвить. Газет не даёте, книги читать нельзя…

– Кому по диагнозу не возбраняется, тот читает. А кстати, разве вы можете читать без очков?

– Без очков? Нет, конечно.

– Вот видите. А оставить их при вашем диагнозе никак нельзя: был случай, когда один наш пациент вскрыл себе сонную артерию осколком стекла от очков. Схоронился под одеялом и… Однорукий, между прочим, а представьте себе, изловчился. Никто даже не заподозрил. Так что, сказав «а», приходится говорить «б»: очки в вашем случае исключаются. – Доктор помолчал и, вдруг встрепенувшись, с нажимом произнёс: – Мои возможности ограничены. Надеюсь, вы это понимаете.

 

В дверь постучались.

– Войдите, – разрешил доктор и, указав вошедшему санитару на объёмистую коричневую бутыль, спросил, обращаясь к Павлу Петровичу: – Так что, простите, вас ночью преследовало: белые стены, белый потолок… и что-то там ещё – с гвоздями?..

– И много в вас сегодня бромида влили? – спросил он, когда санитар, взяв бутыль, удалился.

– Кто их знает. Язык ворочается плохо.

– Современных медикаментов у нас нет. Только сульфазин и завозят. От него бы вы действительно языком не повернули, да я его здесь запретил. Одним бромидом пробавляемся. Как в прошлом веке. Так что в каком-то смысле вам везёт.

– Мне?! – поразился Павел Петрович – Везёт? А, по-моему, я действительно схожу с ума.

– Действительно?..

– Ну да. Вы же знаете: на самом деле я абсолютно…

– Я ведь вас просил! – целлулоидный череп остерегающе дёрнулся. – Я ничего не знаю и ничего не хочу знать! Вы для меня обычный больной, пациент из палаты номер шестьдесят шесть; такой же, как все. Кстати, больные с вашим диагнозом очень часто считают себя нормальными.

– Но я-то как раз и перестаю считать. Силы на исходе! Когда это кончится? Не может же это продолжаться вечно!

– Что – это? – спросил доктор и, проследив направленный в сторону города взгляд Павла Петровича, протянул: – А-а, это…

– Да, это… это! Ничего же на самом-то деле не меняется, а значит, я здесь – навсегда? Мне и впрямь стали чудиться голоса.

– И впрямь?..

– Ну да. Будто кто-то подойдёт сзади и вдруг шепнёт из-за плеча: на-всег-да. Как ушатом ледяной воды обдаст. Стоишь и в ужасе пытаешься понять, что кроется за этим словом. И такая, знаете, охватывает жуть! Кажется, будь окно без решётки, бросился бы с четвертого этажа, только бы что-то сделать, изменить… Пусть просто надебоширить – только бы изменить. Я и с фельдшером сегодня, в общем-то, сам не ожидал, будто в разнос пошёл…

– Ну вот, а говорите – здоров.

– Так ведь и сам уже сомневаюсь. Пятьдесят восьмые сутки здесь. Единственный был свет в окошке – жену повидать. Так почти месяц не приходит. Двадцать семь дней! Почему? Что с ней? Что происходит? Чем вообще жить? Если б я хотя бы верил в Бога!

– Ничего себе – хотя бы!

– А вы… – начал Павел Петрович и осёкся.

Тонкие губы доктора скривились в усмешке. – Интересуетесь… верующий ли я? Хороший вопрос. А как вы полагаете, позволительно в наши дни врачу, тем более психиатру, быть верующим?.. Молчите? То-то и оно. Так зачем же спрашиваете?

– Да просто хочу понять: ради чего рискуете?

– Рискую?! – досадливо поморщился доктор. – Не понимаю, о чём вы опять. Ведь просил уже! Я здесь работаю... гм-м… зарабатываю на жизнь… исполняю служебные обязанности... О чём речь, о каком риске?

 

С минуту они молчали: доктор глядел в тёмное окно, Павел Петрович теребил полы застиранного больничного халата. Неожиданно доктор спросил:

– Значит, вы мне… в аналогичной, допустим, ситуации не помогли бы?

– Ну, почему?

– Вы же неверующий, а вера – в основе доброты… гм-м… вообще, нравственности. Вы ведь с этим согласны?

– Нет, – покачал патлатой, давно не стриженной головой Павел Петрович. – То есть в частном случае – да, а в общем – нет. Нравственность вовсе не обязательно связана с верой.

– Вот как! Но с чем-то она связана? Какую-то основу должна иметь? Может быть, классовую?..

– Это вообще чушь. Нравственность самоценна.

– Вы так думаете?

– Да, да – думаю! – с неожиданной горячностью подтвердил Павел Петрович; его посеревшие за два больничных месяца щёки зарумянились. – Возьмите хотя бы десять заповедей… Только первые четыре имеют религиозный характер, а остальные шесть – это же основные законы социальной гигиены: не убий, на укради, не лжесвидетельствуй…

– Социальной гигиены? – переспросил доктор, нашаривая авторучку и пододвигая к себе гроссбух. – Гм-м… Это вы интересно сказали: социальной гигиены… То есть, по-вашему, нравственность и социальная гигиена – суть одно и то же?

– В принципе, да.

– Любопытные взгляды… для совслужащего. И часто вы их высказываете? – доктор сделал пометку в журнале.

– До сих пор случая не было: негде… а главное, некому.

– Ну, понятно: психбольница – самое место. Где, как не здесь?

– Да не в том дело! – Павел Петрович встал и возбужденно заходил по кабинету. – Просто вы спросили, помог ли бы я вам…

– Пожалуйста, сядьте, – попросил доктор, – и если можно, потише.

– Так вот: помог бы. – Павел Петрович опустился на краешек стула. – Я бы вам помог! Не сомневайтесь. Сделал бы всё, что в моих силах…

– Вот и я… – сухо выговорил доктор, – что в моих силах. Вы ведь спросили, ради чего, как вы изволили выразиться, рискую… Верно? На самом деле просто делаю, что в моих силах... – Он уткнулся было в свой потрёпанный гроссбух, но вдруг сдвинул его в сторону и, словно сбрасывая невидимые шоры, крутанул целлулоидным черепом. Выражение спокойной сосредоточенности сменилось на его лице гримасой возбуждения. Осторожно ступая по вытертому коврику, он подошёл к двери, согнувшись, приложил к ней ухо… постоял, прислушиваясь, длинный и нелепый, как колодезный журавель, и, наконец, приоткрыв, выглянул в коридор. В тусклом свете никогда не гаснущих там ламп Павел Петрович разглядел запертые на ночь двери палат, длинную вешалку с чёрными больничными бушлатами для прогулок в холода, оцинкованный титан с кружкой на железной цепочке; в неглубокой нише, уткнувшись головой в скрещенные поперёк стола руки, похрапывал дежурный санитар.

– Почивают, – сказал доктор, аккуратно прикрывая дверь и возвращаясь к столу. – Не знаю, что подвигло бы вас – законы ли социальной гигиены, или что-то ещё, а я… понимаете… гм-м… – Докторский голос сник почти до шёпота – Мои отец и дед тоже ведь были медиками. Ссыльным помогали... Дед и сам был сослан – помог одному бежать... Когда возвращался, его встречала на вокзале толпа с цветами… Из ссылки – с цветами!.. Это ведь очень важно, согласитесь, может быть, не менее, чем вернуться живым, сознавать, что ты не один, что твоё самопожертвование… кому-то нужно, не останется незамеченным. Вы понимаете?

– Да-да, конечно. Очень даже понимаю!

– То – дед, – почти теперь уже не снижая голоса продолжил доктор. – А отец с Толстым переписывался – Лев Николаевич очень, между прочим, психиатрией интересовался. Куприн, когда в девяносто шестом приезжал, так у нас и останавливался. Жил в нашем доме больше недели.

– Куприн?!.. – с придыханием переспросил Павел Петрович. – Жил в вашем доме?! Вы его видели?!

– Не довелось. Грыз в то время гранит психиатрической науки в Москве. А вот рассказов понаслушался.

– Расскажите!

– Как-нибудь в другой раз. Сейчас речь о другом. Что же, всё это перечеркнуть – жизнь деда и отца, жизни тех, кого я любил и уважал, среди кого вырос и кто деда встречал цветами?.. Да что там – свою собственную жизнь? – Доктор возбуждённо поднялся с явным намерением продолжить, но вдруг, словно что-то вспомнив, в нерешительности замер, постоял, прислушиваясь, и неспешно опустился в кресло. Глядя поверх очков на сидящего перед ним тщедушного пациента, но обращаясь явно к себе самому, спросил:

– А для чего, собственно, я вам все это рассказываю?

– Да что вы, доктор! – прижал худые руки к груди Павел Петрович. – Первый раз – человеческий разговор. Я вас понимаю... Я вас очень даже понимаю. Сам-то я из простых: отец был типографским рабочим, наборщиком, а жил, представьте себе, чтением. Страстный был книгочей. И меня с братом приохотил. Нуждались в самом необходимом, во всём себе отказывали, книг же насобирали – на хорошую библиотеку. Дома стены литографическими портретами великих наших писателей оклеили – отец из типографии приносил. Если бы иконы с их ликами существовали, повесили бы в красном углу. И в церковь такую ходить бы стали… вместе, уверен, с такими людьми, как ваши дед, отец. Я думал, их теперь нет, никого не осталось, и вот – вы.

– Ну, я… – произнес доктор с сарказмом в голосе, – местная достопримечательность… этакий безобидный пережиток прошлого... Белая ворона. Может быть, поэтому пока и терпят.

 

 

*   *   *

 

Доктор дежурил в ночь два раза в неделю – по вторникам и пятницам – и каждый раз теперь, незадолго до отбоя, мосластый верзила-санитар отводил Павла Петровича к нему в кабинет. И Павел Петрович с нетерпением, переходящим к концу дня в трудно скрываемое возбуждение, ждал вечера.

«Какого хрена под ногами толчёшься? – закипал, натыкаясь на него, фельдшер. – Смирительную давно не пробовал? Стань у стенки, как люди. Или на койку ляж. Ох, доиграется он у меня!»

И Павел Петрович послушно вставал к облупившейся стене, где в неподвижности коротали время многие дурики, или шёл глядеть в зарешеченное окно, или застывал на койке в заимствованной из учебника психиатрии и ставшей уже привычной «позе эмбриона» – на боку, со склонённой головой, сложенными на груди руками и подтянутыми к животу коленями, – лишь бы не помешать тому, что внесло неожиданный смысл в его тягучую, пропахшую хлоркой и нечистым больничным бельём жизнь.

Начиналось одинаково: «Ну-с, как спали?.. Извольте коснуться кончика носа. Следите за молоточком…» Перо видавшей виды авторучки поскрипывало, в гроссбухе появлялись очередные записи о клинике бывшего заведующего городской типографией. А потом, как-то само собой, перетекало в нечто другое, бесконечно далёкое от реальностей дурдома, но очень, оказывается, небезразличное им обоим. И говорили… настолько оторвавшись от того, что скалилось за стенами докторского кабинета, что, когда надо было возвращаться в палату, Павел Петрович не сразу мог понять, где он и почему здесь оказался. И, мысленно усмехаясь, он говорил себе, что никогда в прошлом не случалось с ним ничего подобного. Вот уж действительно, не было бы счастья, да несчастье помогло!

Тон задавал доктор: вдруг откладывал авторучку, сдвигал в сторону потрёпанный гроссбух, прислушивался к тишине, прерываемой лишь махорочным кашлем дежурного санитара и надсадным тарахтением редких в этот час карет скорой помощи, и, устремив на Павла Петровича немигающий взгляд жёлтых совиных глаз, говорил что-то вовсе неожиданное, озадачивающее, мимо чего никак нельзя было пройти походя. И время то ли останавливалось, то ли начинало течь вспять до того тоже неожиданного момента, когда, вскинув в недоумении острые плечи, доктор вдруг сетовал: «Ну вот, опять позволил вовлечь себя в дискуссию! Как вам это удаётся? Ведь столько раз давал себе слово!» И, подавшись к двери, настороженно прикладывал к ней ухо.

Темы бывали разные, но всегда изначально (предмет особой заботы доктора) далёкие от политики. Впрочем, провести разграничительную линию было в этой жизни ох как сложно! К примеру, доктор спрашивал:

– Вот вы однажды… гм-м… изволили заметить, что нравственность вовсе не обязательно связана с верой. А как же в таком случае знаменитое «Если Бога нет, то всё позволено?» Вы, кстати, помните, где Достоевский это сказал?

– В «Братьях Карамазовых», наверно, – настораживался Павел Петрович.

– Там он этого не говорил, – категорически отвергал доктор.

– Ну, не он, конечно, – кто-то из героев. Иван, скорее всего.

– И это неверно: ни Иван, ни Алёша, ни кто другой. А вас не удивляет вообще сама эта максима из уст глубокочтимого Фёдора Михайловича? Ведь и трюизмом не назовёшь. Трюизм, хоть и избитая, но истина, а тут?.. Получается, что Господь – это… гм-м… лишь устрашающая дубина, страх перед которой только и удерживает человечество от вседозволенности.

– Честно сказать, не задумывался. Но, вообще говоря, мысль действительно сомнительная.

– Не правда ли?.. И примитивная, противоречащая принципу свободы воли, самой идее «Великого инквизитора».

– И где же, всё-таки, Фёдор Михайлович её высказал? – живо интересовался Павел Петрович.

– А вот и я спрашиваю – где? Сколько в собрании сочинений томов?

– Если в полном, 1894 года, то двенадцать.

– Вот-вот, именно в нём. Так что – задачка, скажу я вам!..

– И как вы с ней справились?

– Что справился, утверждать не стану. Но пытался. Был у меня пациент… из неудавшихся литераторов… с типичным для этой публики диагнозом: маниакально-депрессивный психоз. В таких случаях трудотерапия очень показана. Вот я его и озадачил. Приносил том за томом, а он смотрел.

– Каков же результат?

– В медицинском плане – положительный, а вот пресловутой фразы так и не нашёл.

– Выходит, она своего рода апокриф.

– На сто процентов не уверен, но очень на это надеюсь.

– Замечательно! – восхищался Павел Петрович. – Научное, можно сказать, исследование. – И с лукавинкой уточнял: – А где книги брали? Из библиотек-то Фёдор Михайлович давно изъят... по политическим… соображениям. Да ещё такое издание – старорежимное, без купюр!

– Семейная библиотека, – насупливался доктор. – В сущности, едва ли не единственное, что удалось сберечь, – и, понизив голос до шёпота, недовольно сетовал: – Опять вы за своё: всюду вам политика мерещится!

 

– Мы с вами, как чеховские герои, – сказал он как-то, раздумчиво глядя на Павла Петровича поверх своих старомодных окуляров. – Из «Палаты № 6». А на самом деле: психбольница, доктор, недоучившийся студент… Вы ведь университет не закончили?

– В шестнадцатом году, со второго курса, в армию забрали.

– Вот видите. А главное, тот же вопрос в центре – чем жить? Я для вас специально и принёс. – Не вставая, лишь сложившись в пояснице и вытянув длинную руку, доктор достал с полки томик в скромной шрифтовой обложке.

– Издательство Маркса… тысяча девятьсот первый год, – уверенно определил Павел Петрович.

– Верно. Вы спец! Так вот, написано медиком и тонким психологом… Чем не медицинское пособие? Послушайте, что тот доктор говорит тому пациенту: «Вы мыслящий и вдумчивый человек. При всякой обстановке вы можете находить успокоение в самом себе. Свободное и глубокое мышление, которое стремится к уразумению жизни, и полное презрение к глупой суете мира – вот два блага, выше которых никогда не знал человек. И вы можете обладать ими, хотя бы вы жили за тремя решётками. Диоген жил в бочке, однако же был счастливее всех царей земных…» Как? По-моему, прямо для вас сказано.

– Для меня? – Павел Петрович стремительно поднялся со стула. – Да ни коим образом. То – Диоген! А я – обычный, рядовой человек… Мне только сорок…

– Сядьте, – доктор покосился на дверь. – И, пожалуйста, потише!

– Мне только сорок лет, – повторил Павел Петрович, опускаясь на стул. – В конце концов, бог с ними, высокими материями. А я… я уже больше двух месяцев, извините, не спал с женой. У меня… у меня…

– Эротические сны, – подсказал доктор. – Ну что ж, есть учреждение, где вас легко избавят и от подобных снов, и от подобных мыслей… У них наверняка есть подходящий инструментарий. Согласны?..

Ответа не последовало.

– Что молчите?

– Послушайте, доктор, – сказал Павел Петрович, усмехаясь, – как это вы так сразу, чуть ли не с первого дня, догадались… что я кошу?

– Косите?

– Ну да… Симулирую шизофрению?

– Хе-хе… Как догадался? – Доктор хитро улыбнулся. – Вы ведь по учебнику профессора Корсакова готовились – не так ли? Я угадал? Вот видите. А я у Сергей Сергеевича учился. Между прочим, любимым студентом был. В ординатуру звал. Быть бы мне сейчас профессором, да не сложилось: семейные традиции – увы! – помешали. Практическим делом заняться следовало: выбирать должно было между тюремным госпиталем и уездной больницей.

 

 

*   *   *

 

А ещё Павел Петрович часами стоял у окна, глядя на окутанный паутиной осеннего дождя город, аспидно-чёрную ленту реки, пристань с раскисшими амбарами, белеющее меж ними зданьице речного вокзала, к которому вела, петляя по пологому склону, булыжная дорога. С пяти часов вечера, когда открывали калитку для посетителей, начинал неотрывно глядеть на ведущую к главному входу в Кирш аллею; в семь, когда калитка закрывалась, шел к койке и начинал неподвижно лежать. Истекала пятая неделя, с тех пор как последний раз его навестила жена.

Их дом увидеть отсюда было нельзя, но высокое с узкими окнами здание бывшей гимназии – теперь Школы №1 – ясно виделось сквозь голые ветви городских тополей. Где-то там, на четвёртом этаже, в кабинете литературы, Наталья обычно проверяла тетрадки после уроков, а значит, ей стоило лишь поднять глаза, чтобы увидеть окна Кирша, за одним из которых он как раз сейчас и стоял. Каким усилием воли мог он заставить её это почувствовать? И почему не чувствовала сама, почему не спускалась по петляющей дороге к освещенной огнями пристани, от которой раз в час, пыхтя, шлепая плицами и по-чёрному дымя, отваливал к левому берегу дряхлый паром?

А ведь оба они хорошо знали эту дорогу, мощённую облысевшим булыжником, от которого даже зимой тянуло въевшимся за полстолетия лошадиным навозом. Сколько раз они прошли её вдвоём, спускаясь к реке, вдоль которой любили бродить с первых дней знакомства! Летом, погожими субботними вечерами, взяв на пристани лодку, выгребали километра на полтора вверх по течению, где заночёвывали на сеновале у знакомого бакенщика. Парились в баньке, вдыхая расслаивающиеся ароматы берёзового дыма, разогретой сосны, отдающего свежевыпеченным хлебом пара – каменку поливали водой с хлебным квасом; подолгу глядели сквозь незапертые ворота сеновала в иссенне-чёрное, сверкающее алмазами звёзд небо и очень… очень хотели иметь ребёнка. Старались там – на сеновале, старались дома, но хотя никак почему-то не случалось, верили, что непременно случится, и убеждали в этом друг друга.

И вот теперь шёл второй месяц со дня их последнего свидания.

 

– А кстати, ваша жена знает, что вы… гм-м… косите? – спросил как-то доктор, неожиданно отклоняясь от темы их очередной дискуссии.

– Даже не подозревает, – сокрушённо покрутил нечёсаной головой Павел Петрович.

– Не доверяете?

– Что вы, доктор! Уж если кому верю, то ей!

И на самом деле: уж если кому-то верил, то Наталье. А что скрыл, не сказал сразу, так просто старался как лучше: не хотел пугать, да и не уверен был, что осознает – при её-то по молодости весёлом, лёгком нраве. Другое дело, теперь. В первый же удобный момент собирался объяснить, да не представилось пока такого момента: в Кирш забрали – специально так сделал – с работы (с крыши типографии снимала бригада пожарных); на первых пяти свиданиях не сложилось – всякий раз кто-нибудь вертелся поблизости; а вот шестого, на котором твёрдо решил открыться, до сих пор не случилось.

– Стало быть, собираетесь открыться теперь? – догадливо поинтересовался доктор.

– Конечно! В первую же встречу. Нет ведь у меня никого ближе. Вы понимаете?

– Гм-м… понимаю, – кивнул доктор и увёл взгляд в сторону.

– Вот только не приходит почему-то. И знаете, чего я боюсь: не могли они замести её? С меня-то теперь взятки гладки, а она – вся на виду.

– В первой школе пока никого не трогали, – сказал доктор. – Я узнавал: все пока на месте...

– Слава богу! Спасибо вам… – Блуждающая улыбка осенила исхудавшее лицо Павла Петровича. Скосив глаза вслед взгляду доктора, он с надеждой в голосе произнёс:

– Так может быть, и я напрасно всполошился? Меня-то, в сущности, тоже никто не трогал. Ведь я – лишь рядовой исполнитель: планы типографские – что печатать, что нет – в ведении начальства, брошюры те злосчастные, статьи в областной газете я и не читал… Мое дело – чтоб линотип работал, что б опечаток не было, что б бумагу вовремя завозили...

– Тогда почему же так вдруг напугались?

– Не вдруг – давно. А вот за учебник психиатрии только в августе взялся, когда поначалу в издательстве, а потом и в газете одного за другим брать стали. Тут бы и жене сказать, да всё надеялся: пронесёт – на кой чёрт я им нужен?

– Вами они, тем не менее, интересуются, – сухо заметил доктор.

– Да?!

– Звонили сегодня утром.

– Что же их интересует?

– Состояние вашего здоровья, естественно: диагноз, перспективы…

– И что вы сказали?

– Что я мог сказать? Хроническая шизофрения в галлюцинаторно-параноидном варианте. Разве нет?

– А насчёт перспектив?

– Ну, какие перспективы при таком диагнозе: нарастание апатии, падение энергетического потенциала… Вы же читали у Сергея Сергеевича.

– А они?

– Попросили уведомить, если ваше состояние всё-таки улучшится.

– А вы?

– Что – я? Пообещал, конечно.

 

 

*   *   *

 

В ночь с воскресенья на понедельник погода испортилась. Облака, всю прошедшую неделю ходившие над городом, сошлись в тяжёлую беспросветную массу, похолодало, пошёл дождь. Дров для больницы заготовить не успели, и пациентам разрешили кутаться в тёплые, для прогулок, бушлаты.

Внизу, во дворе, два дюжих дурика неторопливо пилили бревно под наблюдением упакованного в брезентовый плащ санитара; ещё несколько человек отделенческих сгребали прелую листву, мели усыпанную ею булыжную мостовую, практически реализуя высоко ценимый доктором метод трудотерапии. Привычные звуки больничного быта мешались со шварканьем мётел и пронзительным карканьем кружащих над Киршем ворон.

Вскоре после обеда Таисия Гурьевна, добрая душа, принесла в палату кулёк ватрушек собственной выпечки. Павел Петрович есть отказался. А ведь ватрушки любил… Наталья пекла по выходным в печи на густом, из деревенской маслобойни, подсолнечном масле и подавала на стол румяные, отдающие дымом, оставляющие во рту тонкий привкус жареных семечек. Именно его – этот привкус – Павел Петрович отчётливо ощутил сейчас и, может быть, поэтому и отказался от угощения: очень уж получалось… как по живому. Да и фельдшер топтался по палате, а при нём кусок вовсе не шёл в горло.

– Вы поешьте, отведайте, – уговаривала Таисия Гурьевна с вечной своей улыбкой смущения на матрешечьем лице. – Домашние, свеженькие, в вечор пекла. Эвон как осунулись: одни глаза остались.

– Да какого хрена ты его потчуешь? – ощерил железные зубы фельдшер. – В колхоз его – пахать, а не тут на дармовых харчах жировать.

– На тутошних зажируешь. Ты-то небось не на них разъелся. Другим, глядишь, из дома чего принесут, а его – уж и не помню, когда навещали.

– Как – когда?! – оживился фельдшер. Железный оскал легко сменился на его лице довольной ухмылкой. – Благоверная его, между прочим, позавчера была, – он выдержал паузу. – Да не за тем, понимаешь ли, пожаловала.

Видимо, пациенты психбольниц, даром что дурики, тоже способны сочувствовать себе подобным: и без того-то не шумная, шестьдесят шестая вовсе притихла.

– Тебе-то откуда знать – зачем? – вперила в фельдшера неодобрительно-предостерегающий взгляд Таисия Гурьевна.

– За выпиской приходила для загса, – торжествующе провозгласил фельдшер. – Вот зачем! На кой хрен он ей нужен – хроник? Баба молодая, симпатичная…

«За выпиской?.. – не сразу понял Павел Петрович. – За выпиской для загса! – дошло до него в следующее мгновенье. – Наталья?.. Приходила за выпиской для загса?..»

– Так я ж и выписывал, – не уставал гужеваться фельдшер. – А что? Баба молодая… симпатичная…

– Шёл бы ты отсюда… – прошипела Таисия Гурьевна. – Язык твой поганый! – Тяжело переваливаясь на отёкших ногах, шаркая тёплыми тапочками, она двинулась к фельдшеру, словно намереваясь силой вытолкнуть его из палаты, но тот уже и сам, хмыкая и вопливо повторяя: «баба молодая… симпатичная», пятился к двери.

Притихшие дурики как сидели, так и сидели, нахохлившись, на своих койках, Павел Петрович как лежал, так и лежал – недвижно, глядя в потолок невидящим взглядом. Наталья приходила за выпиской для загса... Так вот оно в чём, выходит, дело… Этот сказал: «На кой хрен он ей нужен – хроник?» А на самом деле: на кой?

– Павел Петрович, родненький… – вновь подступилась к его койке Таисия Гурьевна. – Да не слушайте всякого, мало ли кто чего болтает. Отведайте. Свеженькие, в вечор…

И осеклась, не договорила.

 

 

*   *   *

 

Полночи Павел Петрович не спал: ворочался, вставал, смотрел в тёмную глазницу окна, пил воду из прицепленной к титану кружки. Неожиданно на соседней койке возник доктор: сидел сдержанный, накрахмаленный, со стопкой газет на коленях. Было светло, палата пустовала.

– Проспал! – поразился Павел Петрович. – Где все?

– Метут листья.

– Хроники?!

– Да. Всё изменилось. Вот вам газеты.

– А очки?

– Извольте. – Из нагрудного кармана доктор извлёк очки в знакомой оправе. Оба стекла были треснуты.

– Разбиты… – произнёс Павел Петрович растеряно и потрогал одно из стёкол. Оно легко вывалилось из обоймы. – Вот, – сказал он, показывая доктору острые, с косыми краями осколки.

– Ну и что? Вам ведь не для чтения.

– Нет? А для чего?

– Вы же смышлёный человек. Подумайте сами. Помните, я вам рассказывал про однорукого пациента?

«Так вот оно что», – догадался Павел Петрович, внутренне холодея. Он поднял голову, но доктора на соседней койке уже не было. Вместо него там скалился в железнозубой ухмылке фельдшер. «Я сплю, – дошло до него. – Всё это во сне», – подумал он, просыпаясь. Но оттого, что доктор, фельдшер, сама леденящая догадка случились во сне, ему ничуть не полегчало...

Уже начало светать, когда он вновь уснул, и ещё не рассвело, когда вновь проснулся – внезапно, как если бы вспомнил о чём-то чрезвычайно важном. А так оно, в сущности, и было: ещё на грани короткого сна и бодрствования он вспомнил обо всём, что произошло с ним за последние месяцы, дни и часы, и, вспомнив, с той пронзительной ясностью, какая случается только в сизые осенние утра, понял, что ему следует делать.

 

Вскоре после утреннего обхода он постучался в дверь докторского кабинета. Такое случилось впервые, но доктор не удивился, разглядывая его поверх очков, спросил:

– Ну-с… Что-нибудь стряслось? Я ещё на обходе заметил: возбуждены, глаза блестят?..

– Семейные проблемы, – хмуро выговорил Павел Петрович. – Приходила жена… – Он мгновенье помялся. – За справкой… для развода.

– Другой мужчина? – деловито поинтересовался доктор.

– Ну, что вы! Наталья?.. Да никогда! Сам виноват: не сказал вовремя, не объяснил… Её и винить нельзя: ведь и на самом деле верит, что у меня шизофрения – неизлечимая, хроническая… Чем это лучше смерти? Она ведь много моложе меня – только бы жить, а я – все равно, что умер. Меня как бы уже и нет... Почти по Толстому – живой труп.

– С детства закормлены классикой, – усмехнулся доктор. – Книжный вы человек. И что же вы надумали?

– Что надумал?.. – переспросил Павел Петрович и, словно извиняясь, произнёс: – Надумал… выписываться.

– Ничего себе! Выписываться? Отсюда?

– Откуда ещё? Хотя бы на время.

– Выписываться… на время? Это что-то новое. Но вы же больны. Серьёзно. Хронически!

– В некотором смысле, да. Но ведь существуют ремиссии. Что, если у меня как раз ремиссия? Ну, вроде как ремиссия.

– Вроде как… – нарочито-участливо покивал доктор. – Раньше – вроде как болезнь, теперь – вроде как ремиссия?

– Мне, правда, не до шуток.

– Да уж, какие тут шутки! – доктор устало откинулся на спинку кресла и уставился в свой потрёпанный гроссбух. Посидел, задумчиво перелистывая страницы, поигрывая колпачком авторучки и, как бы нехотя сдвинув гроссбух в сторону, сказал: – Что ж, рано или поздно это должно было кончиться, – он усмехнулся, – наши вечерние посиделки. Жалеть о них не будете?

– Простите меня, доктор! – Павел Петрович прижал пальцы к вискам, судорожно ероша свою и без того взлохмаченную шевелюру. – Не могу я иначе.

– Я вас ничуть не виню. Любой поступил бы так же.

– Но, поверьте, я никогда… никогда, ни при каких обстоятельствах, не сделаю… не скажу… не признаю… ничего… ничего, что может вам повредить. Все, что было – клянусь! – останется между нами.

– Не сомневаюсь, что вы… гм-м… искренне в это верите. Но как, простите… как вы всё это себе представляете?

Надтреснутым от возбуждения голосом, путаясь и повторяясь, Павел Петрович стал объяснять, как он на самом деле всё это себе представляет… Разумеется, он понимает, что поступает непоследовательно, но так уж сложилось, иначе не получается... («Вы, конечно, сознаёте, что те, из-за кого, собственно, и городился огород, не оставят вас после выписки без внимания?» – поинтересовался на этом месте доктор.) Ну, ясное дело, он это сознаёт, но два-три дня, пока они хватятся, в его распоряжении будут – всего два-три дня, но этого достаточно, чтобы объяснить, убедить, добиться прощения, разжалобить, в конце концов… («Вы так думаете?» – спросил доктор.) Да, он так думает: он достаточно хорошо знает Наталью, знает, как она к нему относится; а затем, если понадобится, он опять разыграет помешательство и опять окажется здесь, в Кирше – при его-то нынешнем опыте… («Так просто?» – слабо улыбнулся доктор.) Не просто, конечно, и, возможно, пойдёт по худшему сценарию – его арестуют, но не убьют же, не расстреляют: ведь фактически он ни в чём не виноват: не он составлял планы типографии – он лишь рядовой исполнитель, он… («Я в курсе, вы рассказывали», – напомнил доктор.) Да-да, рассказывал, но допустим… допустим, дадут десятку, так хоть и через десять лет он, бог даст, вернётся; во всяком случае, появляется надежда… и у него, и у неё… не как сейчас, потому что сейчас надежды нет в принципе: он для неё умер, живой труп; то, что сейчас – это всё, конец.

 

Он мгновение помолчал и пошёл было в запале по второму кругу, но доктор его перебил:

– А какую роль вы отводите мне?

– Вам? Ну… если вернусь обратно – в Кирш...

– Гм-м… И на том спасибо. А про телефонный звонок оттуда помните? Я ведь обещал уведомить их, коль скоро вам станет лучше.

– Что-то такое было, – нехотя подтвердил Павел Петрович.

Что-то такое, говорите. – В дверь постучались. – Я занят! – повысил голос доктор… – А что меня ждёт, если вовремя их не уведомлю, догадываетесь?

– И когда вы хотите… их уведомить? – совсем уже вяло спросил Павел Петрович.

– По существу, мне следовало бы уже сейчас спуститься на второй этаж – к телефону.

Доктор встал и, неспешно ступая по вытертому коврику, подошёл к окну. В сизом свете осеннего утра его идеально лысый, идеально правильной формы череп походил на гипсовый слепок из витрины шляпного магазина.

В нешумные звуки больничного утра влился сиплый гудок утреннего парома.

– Пока ещё плавают… – сказал доктор, глядя в запотевшее, непрозрачное окно. – Да недолго осталось: через пару недель река станет. Опять зима… – Он помолчал и, словно продолжая тему неотвратимо надвигающихся холодов, задумчиво произнес: – Если бы мне и было суждено вернуться сюда живым после десятки, здесь, наверное, ничего бы не изменилось: тот же Кирш, тот же паром с плицами и… также не с кем вымолвить слово.

Кабинет накрыла тягучая, пропитанная всепроникающими запахами дурдома тишина.

 

– Значит, двух-трёх дней у меня нет? – прервал её Павел Петрович.

– У вас есть… один день, – сказал доктор и уставился в свой гроссбух, словно там-то и содержался ответ на заданный ему вопрос. Помолчал, что-то прикидывая, и, окончательно утвердившись, повторил: – Один… Мы выпишем вас сегодня в самом конце дня, часов этак… гм-м… в пять… полшестого, а им я позвоню примерно через час после этого – между шестью и семью... Да, примерно… Так что этой ночью вас не тронут: поздно будет, работы им уже хватит. А до вас, скорее всего, дойдёт завтра… в ночь.

– Думаете?

– Думаю. В провинции, знаете ли, каждый шаг на виду, – не Москва, чай, не Питер – известно, как они обычно здесь работают. Стало быть, в вашем распоряжении день... гм-м… ночь и день. Если за это время у вас с женой не сладится, значит уже и вовсе не сладится – ни за пять дней, ни за десять. Разве не так?

Павел Петрович машинально поднялся и так же машинально снова сел.

– Наверно… наверно, вы правы. Другого варианта, по сути, и нет. Но я совсем не хотел, чтобы вы из-за меня рисковали. Поверьте! Совсем...

– Я не из-за вас. Верней, не только из-за вас. В не меньшей степени – из-за себя самого. Помните, я вам говорил… в самом начале?

– Конечно… конечно, помню!..

Сквозь плавно нарастающие больничные шумы опять прорезался протяжный гудок парома.

– Отваливает, – подёрнулся в сторону пристани доктор.

– Отваливает, – кивнул Павел Петрович. – Я, пожалуй, пойду? Столько отнял у вас времени… Спасибо вам за всё.

– А знаете… мне будет вас не хватать, – сказал доктор, всё так же, не оборачиваясь, каким-то чужим – севшим – голосом.

– Может быть, бог даст, ещё свидимся, – начал было Павел Петрович. – Я ведь тоже… – но не совладал с комком в горле и только махнул рукой.

Уже в дверях он обернулся: доктор по-прежнему стоял к нему спиной, пристально глядя в напрочь запотевшее окно, неожиданно сутулый, почти сгорбившийся – совсем старый человек… местная достопримечательность… белая ворона… пережиток прошлого, который то ли не хотел, то ли не мог это прошлое перечеркнуть.

 

 

 

508 читателей получили ссылку для скачивания номера журнала «Новая Литература» за 2024.02 на 28.03.2024, 19:50 мск.

 

Подписаться на журнал!
Литературно-художественный журнал "Новая Литература" - www.newlit.ru

Нас уже 30 тысяч. Присоединяйтесь!

 

Канал 'Новая Литература' на yandex.ru Канал 'Новая Литература' на telegram.org Канал 'Новая Литература 2' на telegram.org Клуб 'Новая Литература' на facebook.com Клуб 'Новая Литература' на livejournal.com Клуб 'Новая Литература' на my.mail.ru Клуб 'Новая Литература' на odnoklassniki.ru Клуб 'Новая Литература' на twitter.com Клуб 'Новая Литература' на vk.com Клуб 'Новая Литература 2' на vk.com
Миссия журнала – распространение русского языка через развитие художественной литературы.



Литературные конкурсы


15 000 ₽ за Грязный реализм



Биографии исторических знаменитостей и наших влиятельных современников:

Алиса Александровна Лобанова: «Мне хочется нести в этот мир только добро»

Только для статусных персон




Отзывы о журнале «Новая Литература»:

24.03.2024
Журналу «Новая Литература» я признателен за то, что много лет назад ваше издание опубликовало мою повесть «Мужской процесс». С этого и началось её прочтение в широкой литературной аудитории .Очень хотелось бы, чтобы журнал «Новая Литература» помог и другим начинающим авторам поверить в себя и уверенно пойти дальше по пути профессионального литературного творчества.
Виктор Егоров

24.03.2024
Мне очень понравился журнал. Я его рекомендую всем своим друзьям. Спасибо!
Анна Лиске

08.03.2024
С нарастающим интересом я ознакомился с номерами журнала НЛ за январь и за февраль 2024 г. О журнале НЛ у меня сложилось исключительно благоприятное впечатление – редакторский коллектив явно талантлив.
Евгений Петрович Парамонов



Номер журнала «Новая Литература» за февраль 2024 года

 


Поддержите журнал «Новая Литература»!
Copyright © 2001—2024 журнал «Новая Литература», newlit@newlit.ru
18+. Свидетельство о регистрации СМИ: Эл №ФС77-82520 от 30.12.2021
Телефон, whatsapp, telegram: +7 960 732 0000 (с 8.00 до 18.00 мск.)
Вакансии | Отзывы | Опубликовать

Актуальные новые букмекерские конторы в России
Поддержите «Новую Литературу»!