Ибо прах ты

Мне не спалось. Я уверял себя, что это из-за старого дивана. Мама постелила в гостиной, как в детстве, а я отвык. Столько лет прошло.

В темноте мерно тикали ходики. Тик-так, тик-так, тик-так. Не люблю громко тикающих часов. Ещё больше, чем капающую воду из крана. Блямс-блямс-блямс, – бьются капли о дно раковины. Но это не страшно. Другое дело – часы, отсчитывающие секунды.

 

Наш полковой капеллан посоветовал взять отпуск и проститься со всеми.

 

Проститься. Хорошее слово. Простить, значит, и прощения попросить. Давно пора.

 

По пути к маме я останавливался на пару дней в Амстердаме. Навестил О.В., свою «экс». Она теперь замужем за голландцем. Хороший мужик. Молчаливый. И дочку мою любит. Перебрасывается с ней по-голландски. Забавно так. Словно откашливается всё время. А со мной дочка говорила по-английски. Они его учат в школе, и ей надо практиковаться.

 

Моя «экс» меня простила. Может, потому, что счастлива. Или хочет ею казаться. По-любому, я благодарен ей за то, что простила.

А вот Рина – нет.

 

«И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло...» (Первая Книга Моисеева, Бытие, 3:22).

  

 

*  *  *

  

– Я боюсь, – прошептала Рина. – Я очень боюсь.

– Чего ты боишься? – в который раз спросил я. – Это все делают. И потом... нам уже по восемнадцать.

– Я боюсь, – ещё раз повторила она.

 

Я пошарил рукой по полу и нашёл брюки. Достал мятую пачку «Родопи». Чиркнул спичкой. На мгновение из темноты выплыли спинки кроватей и сваленные трупами матрасы. Последняя ночь. Наш колхоз закончился и завтра в город. На лекции, семинары, коллоквиумы.

 

Неяркое пламя выхватило сбитые простыни, Ринину спину и бёдра. Она лежала, свернувшись калачиком. Точно замёрзла. Плечи её тихонько вздрагивали.

 

Зло покусывая пальцы, догорала спичка. Я прикурил и задул её. Сразу стало темно. Только в щелку под дверью, щурясь, подглядывал неоновый свет из коридора.

 

В комнате за стеной смеялась девушка. Ей сонно отвечал парень. Потом скрипнула соседняя дверь, и на секунду свет в щели зажмурился. Я услышал шаги, приглушённый басок пятикурсника Пехотина и шёпот О.В. Половицы болезненно постанывали под их ногами.

 

– Зачем Пехотин припёрся? – спросил я.

– У них с О.В. бизнес, – всхлипнула Рина.

– А ты?

– Я с ними тоже.

 

Я затянулся. Потом ещё разок, и ещё.

 

– Сигарету хочешь? – спросил Рину.

 

Она шмыгнула носом и взяла сигарету. Я осторожно положил руку ей на плечо. Прохладное и гладкое. Закрыл глаза и прижался в темноте к её спине. Зарылся лицом в волосы, пахнущие сухой осенней травой. Всё во мне задрожало. Мелко-мелко.

 

– Не надо, – всхлипнула Рина, чуть подаваясь вперёд. – Я боюсь.

 

Я перевернулся на спину. Взял у неё сигарету и слушал, как она всхлипывала. «Всё, – подумал я. – Кончено. Утром Пехотина, О.В. и Рину заберёт «Волга». У них дела. Свои». И от этой мысли мне захотелось заплакать. Как в детстве, когда ушибёшь о подводный камень коленку.

 

Рина повернулась ко мне.

 

– Прости меня, – прошептала она. – Но я не могу. Правда.

 

Лицо её, распухшее от слёз, пахло прокисшим молоком.

 

«И открылись глаза у них обоих, и узнали, что наги...» (Первая Книга Моисеева, Бытие, 3:7).

 

  

*  *  *

  

Я услышал, как на ощупь в темноте прошаркала на кухню мама. Свет не зажигала, чтобы случаем не разбудить меня, но тяжело вздыхала и тихонько бормотала, разговаривая сама с собой. Мама, милая моя, старая мама!

 

Я слышал, как она открыла склянку с таблетками, набрала воды и громко их запила. Потом прошаркала назад. Остановилась у дверей в гостиную. Зашла в комнату. Я закрыл глаза. Мама поправила одеяло и погладила тёплой рукой мой армейский ёжик. Ещё раз вздохнула и, тяжело ступая, ушла к себе в спальню.

 

Прости меня, мама!

 

  

*  *  *

  

В дверь стучали. Негромко, но настойчиво, как стучат, когда приняли решение, и осталось его только выполнить.

 

К чёрту! Я перевернулся на другой бок, не открывая глаз. Веки тяжёлые, горячие. Голова гудит. Во рту – точно кот насрал. Тяжко.

Всю ночь с Пехотиным пили. Нет, меня он не подозревал. Сам об этом сказал. Но кто? Кто увёл весь товар? Французский парфюм, финские тряпки, турецкое золотишко. Прямо из общаги. Кто?

 

– Свои ведь! Свои! – рычал Пехотин, разрывая на груди майку.

 

Вскакивал, метался по комнате, расшвыривая ногами стулья. А потом падал на скрипучую кровать и заливался слезами, уткнувшись в подушку:

 

– Свои… Свои…

 

Успокоившись, он справлялся о соседях по комнате, выпытывал о чужаках, спрашивал о Рине.

 

Что я мог сказать ему? После колхоза мы встречались только на лекциях.

 

– Рина не могла взять, – пьяно стучал я в грудь. – Не могла.

– Убью,– хрипел Пехотин.– О.В. убью! Сука! Больше некому.

 

Стук в дверь повторился. Я сунул голову под подушку. Мне не хотелось вставать. Не хотелось никого видеть. И слышать тоже. Мне хотелось уснуть и не просыпаться. Целый день. И чтобы в дверь никто не стучал. Особенно теперь. Утром. Рано.

 

Но стук не прекращался.

 

– Шоб вы сдохли! – застонал я и, скрипнув пружинами, сел.

 

Пол холодный. На фанерном столе порожняя бутылка из-под водки, банка с недоеденной килькой, засохшая горбушка хлеба. Я пивнул из носика закопченого чайник. У-у-фф.

 

В дверь снова постучали.

 

– Иду! – просипел я, не узнавая своего голоса. Откашлялся и повернул ключ в замке.

 

На пороге стояла Рина. В светлом плаще и кудряшках, которые слегка ослабли от утренней свежести. От неё пахло духами. Её духами. И казалось, что это сон.

 

– Привет,– сглотнул я. – Ты откуда?

– Молчи, – сказала она. – Долги отдаю. Пустишь?

 

Я посторонился, и она вошла внутрь.

 

– Извини,– пошатываясь, я принялся смахивать объедки со стола. – Тут срач такой.

– Ничего не говори.

 

Рина закрыла дверь на ключ, бросила плащ на спинку стула. Потом также молча стянула голубой джемпер, юбку, колготы.

 

Обалдевший, я таращился на неё. Она подошла ко мне. Встала на цыпочки и поцеловала в губы. Потом взяла за руку и потянула в ещё не остывшую постель.

 

«И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились». (Первая Книга Моисеева, Бытие 2:25).

 

  

*  *  *

  

Рине звонил вчера. Первый раз за десять... нет, уже двенадцать лет. Сказал, что приехал. На неделю.

 

– Оттуда? – спросила она. – Зачем?

 

Я знал, что у неё утонула дочь. Восемь лет назад. И ушёл муж.

 

Я знал, что мать совсем ослепла, и Рина забрала её к себе.

 

Я знал, что после скандального изгнания она в университете так и не восстановилась и работала оператором на заводе. Сутки через трое. Удобно ухаживать за мамой. Я всё знал.

 

– Проститься, – вздохнув, ответил я.

– Проститься? – Рина хрипловато хихикнула. – В который раз?

– В последний.

– А сам-то меня простил?

– Давно, – ответил я. – Хочу, чтобы ты тоже.

– Зачем?

– Не знаю.

 

Я немного помолчал и добавил:

 

– Нужно.

– Что тебе ещё нужно, а? – насмешливо спросила Рина. – Ты не всё получил, что хотел?

 

Я стиснул трубку, чтобы не швырнуть её прочь. Закрыл глаза и, глубоко вдохнув, стал выталкивать воздух, короткими, точно очереди из М-16, порциями...

 

Тяжко. Тяжко вспоминать.

 

Я перевернулся на другой бок. Как громко тикают ходики!

  

 

*  *  *

  

Электричка уходила с шестой платформы. Времени, как всегда, оставалось в обрез. Рина то и дело вскидывала руку и глядела на часы.

 

– Сколько? – спрашивал я.

– Десять минут, – отвечала она. – Не успеем.

– Успеем, – сказал я и подхватил её сумку. – Во даёшь!

 

Сумка оказалась тяжелющей.

 

– Кирпичи?

– Маме подарок,– едва поспевала за мной Рина.– Ко дню рождения.

 

Мы воткнулись в толпу пассажиров и нас поволокло через черную пасть подземного перехода.

 

Быстрее, быстрее, быстрее, – тыкались мы в плотные спины.

 

Задыхаясь, я перебрасывал из руки в руку пузатую сумку. Вдруг кто-то схватил меня за шиворот и рывком потянул в сторону. Я дёрнулся, пытаясь освободиться, да куда там!

 

Передо мной стоял Пехотин. Одной рукой он крепко держал меня, другой стискивал Ринино запястье.

 

– Ты че, старик? – ошалело выпалил я. – Паровоз под парами.

– Она, – кивнул он на Рину. – Отдай сумку.

 

Я слышал её прерывистое дыхание и ещё крепче стиснул ручки сумки.

 

Шумливая толпа с баулами, чемоданами, рюкзаками налетала, толкалась, бурлила вокруг нас.

 

– Уйдём с дороги, – сказал Пехотин.

– Мы опаздываем.

 

Иногда я могу говорить стальным голосом. Как в кино. И это действует. Только не на Пехотина.

 

– Не здесь,– сказал он и потянул из рук сумку.

 

Я упрямо не отпускал. Тогда Пехотин подал голову назад и, точно срезая мяч в ворота, ткнул лбом мне в нос.

 

Я никогда не верил, что искры могут сыпаться из глаз. Оказывается, могут. И темно может стать. Будто свет выключили.

 

– Не надо! – успел я услышать крик Рины. – Он не при чём!

 

Пальцы мои разжались. Я сполз по стене на бетон. Нос не дышал и... словно кран открыли. Я сглатывал кровь. Она бежала по подбородку, стекала за ворот. Тёплая, солоноватая, липкая.

 

Было очень больно. Я попытался открыть глаза, но не смог. Их точно горячими ладонями зажали. Я размазывал кровь по лицу, сплёвывал и медленно валился на бок, а люди, спотыкаясь о мои ноги, ругались и бежали дальше.

 

«...ты будешь ходить на чреве твоём, и будешь есть прах во все дни жизни твоей». (Первая Книга Моисеева, Бытие 3:14).

  

 

*  *  *

  

– Я тебя не простила, – сказала Рина. – И не прощу. Никогда.

– Я знаю.

– С тебя всё началось, – не слушала меня она. – Я боялась. Никогда не прощу. Запомни.

– Я запомнил.

 

Светало. Уже не уснуть. Я поднялся, даже не скрипнув старыми пружинами дивана, и бесшумно, как учили в лагере, вышел на балкон.

 

Ещё не проснувшийся сырой ветерок трогал прихваченные жёлтым листья на тополях, шуршал, словно выброшенными газетами, сухим бурьяном, приносил с невидимого берега вонь гниющих водорослей, слегка разбавленную утренней свежестью.

 

Я щёлкнул зажигалкой и закурил. «Кэмел». Без фильтра.

  

 

*  *  *

 

В тот год весна выдалась поздняя. Вишни зацвели во второй раз, но погода их опять обманула. С моря задул промозглый юго-западный ветер, и розоватые лепестки усыпали аллею перед главным входом в больницу.

 

На крыльце парадного я столкнулся с матерью Рины. Высокой, грузной, в минусовых очках, из-за которых глаза её казались мышиными бусинками.

 

– У них теперь обед, – сказала она, не поздоровавшись. – Гулять пойдут через час. Не раньше.

– Подожду, – ответил я, тоже не здороваясь.

 

Когда мы с Риной начали встречаться, ещё в десятом, её мать ходила в море. Бухгалтером. На плавучем консервном заводе. Консервы делали прямо в океане. Пара месяцев болтанки и на три дня в загранпорт, чтобы продукцию сдать. Потом снова в океан. И так полгода. После рейса восемнадцать суток дома и снова в море.

 

Рина думала, что матери повезло. Заработает. Жить станут лучше. Не жировали они. Но матери не повезло. После двух рейсов её списали. Их многих списывали после первых рейсов. Её списали по здоровью. Давление. То ли высокое, то ли низкое. Не знаю.

 

Вернувшись на берег, она устроилась на прежнее место. В бухгалтерию, заваленную отчётами, накладными, балансами, да засиженную близорукими бухгалтершами в толстых шерстяных кофтах. Аванса хватало тютелька в тютельку до получки, которой тоже хватало как раз до аванса.

 

– Я всё обнародую, – сказала она мне. – Пусть знают.

– Обнародуйте, – пожал плечами я, потому что знал, что ничего не обнародует. Не враг же она собственной дочери.

 

Она не ответила. Просто повернулась и пошла к автобусной остановке. Не прощаясь. Усталая, с толстыми икрами, обтянутыми чулками в резиночку.

 

Я долго смотрел ей вслед. У меня было время. Потом открыл тугую больничную дверь.

 

Людей пугают адом. Рисуют раскалённые сковородки с брызжущим маслом и казаны с кипящей водой. Это неправильно. Ад – всего-навсего крашеная дверь психушки и тишина коридоров, изредка прерываемая шарканьем больничных тапочек и поскрипыванием каталки.

 

«...со скорбию будешь питаться от неё во все дни жизни твоей». (Первая Книга Моисеева, Бытие 3: 17).

 

  

*  *  *

  

Я всматривался в утро, стараясь запомнить каждую мелочь. Обшарпанные хрущевки с гроздьями кондиционеров под окнами и ушами спутниковых антенн на балконах. Мальву в палисадниках под окнами первого этажа. Соседскую чёрную кошку, осторожно переходящую дорогу.

 

Я хотел, чтобы это осталось со мной как можно дольше.

 

Я знал, что через неделю попрощаюсь с мамой и улечу туда, где не растёт мальва, не воняет гнилыми водорослями и нет знакомых с детства хрущeвoк. Улечу к морским пехотинцам в Кэмп-Пэндлтон, штат Калифорния. А ещё через пять месяцев – на Ближний Восток. Контракт и уведомление о выплате боевых мы все получили ещё перед отпуском.

  

 

*  *  *

 

– Ты не понимаешь, – сказала Рина. – Они все психи. Пси-хи.

 

Мы сидели на скамейке в обнесённом металлической сеткой загончике, тридцать метров на тридцать. Со скамейками, небольшими цветочными клумбами, на которых желтели, синели и краснели анютины глазки. Тепла не было, и цветы, казалось, ёжились под холодным ветерком.

 

Больные в одинаково застиранных халатах поскрипывали гравием, прогуливаясь вдоль клумб.

 

– Ночью она мне в лицо водой прыскала, – сказала Рина, показывая глазами в сторону кудлатой девушки с грубым, точно наспех выстроганным, лицом. – Пословицу забыла. Латинскую.

 

– Амигус Плято сед магис амигас эст веритас, – сосредоточено бормотала девушка.

 

Иногда она останавливалась, мученически морщила лоб, кусала губы, но через мгновение снова принималась хрустеть гравием:

 

– Омниа меа мекум порто. Teрциум нон датур...

 

– И так целый день, – прошептала Рина. – Двести пословиц. К прошлогоднему экзамену по латыни.

– Через неделю тебя выпишут,– сказал я.

– Скорее бы.

 

Месяц назад мать нашла Рину без сознания и с кучей пустых упаковок элениума вокруг. Вызвала «скорую». Усталый врач с волосатыми, пахнущими дезинфектом руками скривился. После стольких таблеток элениума и целой ночи его помощь была бы не нужна.

 

– Вставай, – бесцеремонно сказал он Рине. – Смотри, как мать напугала.

 

В отделении Рине на всякий случай промыли желудок. Потом обследовали и обнаружили двенадцатинедельную беременность. Для врачей всё стало ясно.

 

По медпоказаниям ей сделали аборт и, как самоубийцу-симулянтку, отправили в психушку. С воспитательной целью. Так сказал главврач.

 

– Вот, – я сунул Рине в руку пакет и украдкой посмотрел на часы. – Фрукты.

 

Рина даже не заглянула внутрь.

 

– Меня отпустили из университета, – сказала она.

 

Я промолчал.

 

– Вчера уведомление пришло. Домой.

 

Я снова промолчал.

 

– По состоянию здоровья.

 

Что я мог сказать? Что ей повезло? Что она здорово придумала с отравлением? Что могли выпереть вообще с «волчьим билетом»? Что пусть благодарит Бога, что целой осталась? У Пехотина бы не заржавело. Сам знаю. К носу до сих пор прикоснуться больно. Что я мог сказать ей в этом сетчатом загончике с чахлым дрючком испуганно зацветшей вишни, съёжившимися анютиными глазками и людьми в больничных халатах? Что?

 

– Мне пора.

 

Рина не ответила. Даже не посмотрела на меня. Просто разглядывала розовые цветочки на вишне и молчала.

 

– Пока,– сказал я. – На следующей неделе приду.

– Не надо,– ответила Рина.

 

Вот и хорошо. Я пожал плечами и пошёл к выходу. Тоскливо здесь. Ещё раз посмотрел на часы. И говорить совершенно не о чем. Да ещё эта, с латинскими пословицами. Самому спрыгнуть можно.

 

Через час у меня было свидание. С О.В. В новой кафешке. «Сластёна».

  

 

*  *  *

  

Вставные челюсти, клацнув, упали на дно стакана. Причмокивая пустым ртом, она набрала из крана воды. Потом разорвала упаковку дезинфицирующих таблеток, которые сынуля привёз из Америки. Вода заголубела, зашипела, забрызгала.

 

В гостиной разговаривал телевизор. Никак не могли закончиться новости перед вечерним сериалом:

 

«Американская артиллерия нанесла новый удар по позициям иракской армии на юге страны», – говорил диктор, ссылаясь на агентство Ассошейтед Пресс... – Передовые части Третьей пехотной дивизии армии США под командованием генерала Бефорд Блаунта пересекли границу Ирака... Кроме сухопутных войск, в наземной операции участвует морская пехота... Сообщают о первых столкновениях, в которых морские пехотинцы уничтожили два иракских бронетранспортёра и около полусотни солдат противника. С американской стороны двое убитых и четверо раненых...»

 

Она облизнула бледные губы и достала из халата очки со сломанной дужкой. Покряхтывая, взяла со стола «Библию» и открыла её наугад.

 

«В поте лица твоего будешь есть хлеб, – прочитала она, – доколе не возвратишься на землю, из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах возвратишься». (Первая Книга Моисеева, Бытие 3:19).