Любовь и Cмерть Эрнеста Хемингуэя

 

(К 50-летию смерти писателя)

 

 

 

 

Американский писатель Эрнест Миллер Хемингуэй сегодня немоден в моей Украине. Узкий слой советской интеллигенции, составлявший ядерную основу рассеянных по огромной стране фанов Папы Хема, выметен ветрами новейшей истории. Кто-то выехал на Запад – и там донашивает потрёпанное рубище советского диссидентства, которое уже давно никому не интересно, а оставшиеся – постепенно сходят с жизненной сцены волею неумолимых биологических законов.

Ну а для нового поколения – иные времена, иные песни. Красивый бородач с портрета – в свитере грубой вязки, с мужественным лицом и глазами, полными всемирной скорби – не волнует кровь сегодняшних юных леди, лучшие друзья которых бриллианты и крутошеие парни в дорогих внедорожниках.

И поэтому я был приятно удивлён, увидев в модерновом книжном магазине (конечно же, внутри огромного “Дримтауна” – киевского Города мечты, где на Ваш вкус и по очень высокой цене есть – всё!..) новейшую биографию Эрнеста Хемингуэя старой доброй ЖЗЛ-серии, авторства загадочного российского литератора Максима Чертанова.

 

Вообще-то говоря, я сам в молодости по-настоящему не понимал Хемингуэя и повальной им увлечённости.

Где-то лет в семнадцать–восемнадцать моей харьковской юности (скорее всего, в 11-м классе, это был 62-й–63-й год…) я попытался читать самый известный в то время роман самого знаменитого в тот период в Союзе американского писателя. Этим романом был “Старик и море”, формально явившийся основанием для присуждения Э. Хемингуэю Нобелевской премии.

Я тогда только начал очень серьёзно заниматься “самообразованием” – по примеру моих любимых писаревских “реалистов”, героев Чернышевского, да и Мартина Идена… И, записавшись в библиотеку Короленко на пл. Тевелева (тогдашний для меня “храм науки”), начал по вечерам, после школьных уроков, брать на абонементе и пытаться (!) изучать – в огромном строгом читальном зале с зелёными абажурами – самые умные и необходимые для меня книги. В их разряд тогда я включил, насколько помню и сейчас, – теорфизику Ландау и Лифшица, атомную физику Макса Борна, раннего Маяковского, прозу и стихи Бунина и, конечно же, изданного в Советском Союзе Хемингуэя.

Нормальному грамотному человеку понятно, что серьёзного могло получиться из такого чтения. Вряд ли я осилил половину “Старика…” – вещь, как я сейчас понимаю, – практически нечитабельную, для нелитературоведа, даже в отпуске, в положении лёжа на диване…

Но – в то время, в том моём возрасте, в том молодёжном харьковском круге, к которому мне было совершенно необходимо принадлежать (хотя фактически я был всегда существенно – иным, но сам этого не понимал и очень из-за этого переживал), признаться, что я не понимаю и не люблю “Хэма” было просто невозможно… Под страхом смерти. Моральной, конечно. Учившиеся на инязе Ира Барсукова и Марина Матецкая этого бы не перенесли…

 

“К литературе страсть имея,
Прочёл всего Хемингуэя.
Прочёл его до корки я.
Но! – не понял… Хемингуя…”

 

В оригинале эта знаменитая строфа звучала гораздо жёстче (умный читатель сегодняшнего поколения может сам додумать или спросить своего папу-дедушку), поэтому мне тогда сознаться в своей несовременности (термина “непродвинутости” ещё не было) было-таки нельзя…

По-настоящему я пришёл к своему Эрнесту Хемингуэю только через очень много лет. Фактически – в своей уже совсем другой жизни… Источником моего нового знакомства с писателем стало многолетнее изучение английского языка путём чтения настоящей литературы в оригинале. И маленькая книжечка “Selected Stories by Ernest Hemingway” (Издательство “Прогресс”, Москва, 1971 г.) с отличными литературными комментариями, которую я до сих пор перечитываю, постепенно всё изменила. Потом пришли другие рассказы – о Нике Адамсе, “Farewell to Arms”, “Fiesta”, “For Whom the Bell Tolls” и совсем недавно – неожиданно глубоко затронувшая меня, удивительно грустная по своей сути ностальгическая сага о парижской юности автора ”A Moveable Feast”.

 

Конечно же, Хемингуэя нужно читать только в оригинале! Вы скажете, что это можно отнести к любому иноязычному автору? – в общем-то это почти так, но к некоторым – особенно. Среди таких – Эрнест Хемингуэй с его сверхлапидарным стилем и немногословием персонажей, истинное значение слов, мотивов и поступков которых понимаешь, лишь по-настоящему погрузившись в скрытый на две трети и зачастую трудно передаваемый в переводе смысл повествования и характер героя. А ещё более – в неоднозначную личность самого автора, с его постоянным желанием наиболее точно изобразить и тем самым проникнуть вместе с читателем в истинное значение самых главных категорий и двигателей нашего существования – Любовь и Смерть.

Особый интерес Хемингуэя к теме смерти читатели и литературные критики отметили уже после появления его ранних текстов – таких, как первая опубликованная работа начинающего автора (“My old Man” (“Мой старик”), а затем многолетний цикл рассказов о Нике Адамсе – alter ego автора. “Индейский посёлок” и другие многочисленные описания рыбалки и охоты в Мичигане, где живописуется процесс убиения разнообразных живых существ, не могли не вызвать неприятия и естественного отторжения у гуманистически настроенного западного читателя, воспитанного на евангельских идеалах “Благоговения перед жизнью”… Потом пошли полные крови тексты о войне и разных видах смерти вокруг нас. А одна из наиболее полных и достоверных (если здесь вообще годится какая-либо обычная терминология!) картин умирания человека – это предсмертные видения погибающего от гангрены, промотавшего свой талант по пустякам в среде богатых бездельников, писателя Гарри в “Снегах Килиманджаро”…

Все сколь-нибудь стоящие герои Хемингуэя погибают – на войне, на охоте, во время корриды, от болезни. Умирает во время родов главная лирическая героиня “Прощай оружие”, олицетворившая первую и настоящую любовь Эрнеста Хемингуэя – встреченную им во время лечения в госпитале во время Первой мировой войны медсестру Агнессу фон Куровски.

И уже гимном ритуализированного убийства разумного, красивого и благородного существа воспринимается вся хемингуэевская эпопея о корриде, впервые подробно представленная в “Фиесте”, где фактический главный герой – это уже мужественный бык, яростно и до конца борющийся за свою жизнь под гиканье толпы, жаждущей обязательной смерти одного из участников действа. И если в смерть быка или матадора во время корриды автор вкладывает некий, возможно лишь ему одному понятный философский смысл, то совершенно обычным делом – развлечением дуреющих от скуки богатых американцев – становится убийство братьев наших меньших на сафари в “Зелёных холмах Африки”… Да и упомянутая выше самая известная советскому читателю книга уже позднего Хемингуэя – это длительное и мучительное убивание большой, сильной и красивой рыбы…

Попыткам объяснения такого творческого, а, скорее психологического феномена автора посвящена обширная литература. Здесь – и раннее приобщение маленького Эрни (позднее трансформировавшегося на многие годы в Ника Адамса) к охоте, и военный опыт молодого Хемингуэя, а позднее – самоубийство отца… Другое дело, что подобный опыт переживают многие – на войне с массовой смертью каждодневно встречаются тысячи, и большинство людей переживает семейные драмы в виде ухода из жизни близкого человека. Но лишь изредка, в исключительных случаях, особо чуткая душа становится камертоном такого витального опыта, пытается понять его, иногда даже путём слишком близкого и непозволительного приближения к объекту столь необычного интереса, а потом – делает тему Смерти одним из внутренних мотивов свого творчества, пытаясь донести своё понимание до других людей…

 

Ну а Любовь? Скажем лишь, что настоящая любовь всегда присутствует в жизни, и, вслед за персонажем нашего очерка опасаясь красивостей, заметим лишь, что только любовь придаёт смысл и может быть двигателем настоящей Жизни человеческой во всех её высоких проявлениях.

Всё великое и достойное в этом мире движется Любовью. И человек, неспособный любить, не напишет книги и не создаст картины, которые через много лет будут приковывать к себе пристальное и неравнодушное внимание других мыслящих существ, вызывая восхищение, гнев или сострадание.

И поэтому почти во всех больших текстах Эрнеста Хемингуэя – одного из наиболее жизненных и земных писателей, которых знала мировая литература, – любовь присутствует. Но настоящая и красивая любовь, которую он нам показывает, – как правило, трагична. И если только она не заканчивается смертью одного из главных персонажей, то всё равно терпит поражение в столкновении с суровой, жестокой или просто равнодушной силой окружающей реальной действительности. И с этой точки зрения даже самый первый рассказ начинающего автора – “У нас в Мичигане” (“Up in Michigan”), по мнению большинства критиков и читателей, неудачный, более того, сразу же заклеймённый Гертрудой Стайн, как inaccrochable, т.е. такой, что по причине своей грубости и неприличия недостоин публикации, – это далеко не изображение sexual intercourse. Это тоже – как и последующие “Ten Indians” – рассказ с плохим концом о первой и сразу же поруганной любви.

 

Его сюжеты не имеют счастливой развязки. И в этом смысле Хемингуэй, пожалуй, самый трагичный из западных писателей ХХ столетия. Но обвиним ли в этом писателя или восхитимся его уникальной смелостью честно сказать нам всем, что именно таков закон жизни вообще?.. Потому что сама по себе Жизнь человеческая, по глубокому внутреннему убеждению Эрнеста Хемингуэя, – имманентно трагична. Потому что она всегда и всё равно заканчивается Смертью…

“Когда люди столько мужества приносят в этот мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их и убивает. Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломаться, он убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки”.…

И здесь автор сих строк вынужден коснуться творчества, казалось бы, весьма отдалённого автора – блестящего мыслителя современности, учёного и писателя Ирвина Ялома (Irvin D.Yalom), одного из создателей нового направления в современной психологии личности – экзистенциальной психотерапии. Тема научных поисков И. Ялома смела и необычна – человек перед лицом Смерти, как естественного этапа и уникального опыта человеческого существования. И для нашего рассуждения особенно значимо, что в поисках литературных аналогий, подходов к раскрытию этой сложной и, на первый взгляд, неразрешимой и почти неприкасаемой проблемы, психолог постоянно обращается к творчеству Льва Толстого (классические сцены умирания из “Войны и Мира” и “Смерти Ивана Ильича“) – и героя нашего очерка, всегда относившего великого россиянина, равно как и Чехова, и Тургенева, к своим литературным учителям.

Как пример одного из видов компульсивного героизма перед лицом неизбежной смерти, И. Ялом анализирует поведение старого рыбака Сантьяго, выходящего в море в поисках Великой рыбы, в качестве одного из способов внутренней борьбы человека, направленной на преодоление витального ужаса перед лицом неизбежного. Этот пример дал учёному-психологу “чистый” литератор – Эрнест Хемингуэй, сам, к сожалению, не справившийся с крушением присущего каждой мыслящей личности “мифа личной неуязвимости”, завершив жизненный путь, подобно отцу – доктору Кларенсу Хемингуэю, в состоянии глубокой депрессии, выстрелом из двуствольного охотничьего ружья в рот 2 июня 1961 года.

 

Ну, а теперь – касательно обычной любви Эрнеста Хемингуэя, того, что называют “любовь земная”. Честно говоря, не очень хочется касаться столь тонкой, никогда и никому неясной и неблагодарной темы… Что – перечислить всех четырёх официальных жён Папы, а также всех женщин, которые были (или не были?) с ним близки? Не будем этим заниматься. Во-первых, именно по этому вопросу биографами писателя, да и просто журналистами ещё при его жизни написано вполне достаточно.. Несколько лет назад вышел том воспоминаний родной супруги об известном всему миру физике, так и там белья – чистого и грязного – вывернуто более, чем с лихвой. А уж что говорить о нашем герое…

И какую нам тогда занять позицию? Восхититься ли его “жизнелюбием” и “мачизмом” – столь неотъемлемой и поднятой сегодня на пьедестал общественного мнения чертой мужской внешности, характера и поведения? Или наоборот – брезгливо и лицемерно поджать губы, обвинив в промискуитете уже давно ушедшего человека и большого писателя, искренние, честные и жгучие книги которого о Любви, Жизни и Смерти давно уже стали неотъемлемым достоянием духовности всей западной, да и нашей (неясно, какой…) цивилизации, и которыми ещё много лет будут зачитываться всё новые поколения вступающих в жизнь молодых людей?

Что же касается очень непростой личной жизни и трагической смерти самого Эрнеста Хемингуэя – а суицидальный выбор всегда свидетельствует об очень тяжёлом и действительно трагическом внутреннем сломе личности! – коснусь лишь в целях этого очерка двух женщин. Это – Агнесса Куровски, первая любовь девятнадцатилетнего Эрнеста, и Хэдли Ричардсон – его первая и (вот здесь позволим себе абсолютно субъективное мнение по столь туманному вопросу) – единственная настоящая жена…

И именно этих двух главных в своей жизни женщин писатель не мог забыть никогда, постоянно и с неизбывной болью обращаясь к ним и увековечив в своём творчестве. Первая – и поэтому оставшаяся в душе на всю жизнь – юношеская любовь, закончившаяся столь банально (как это почти всегда и бывает…) была возведена уже писателем Эрнестом Хемингуэем в сияющий храм Любви высокой и трагической (вот где впервые объединились в его текстах Любовь и Смерть!..) в его первом романе “Прощай оружие” (”A Farewell to Arms”), уже засвидетельствовавшем приход в мировую литературу нового настоящего Мастера. А к образу Хедли писатель обращался неоднократно, наиболее ясно выразив своё отношение к разрыву с ней в опубликованной лишь после его смерти ностальгической и в значительной степени автобиографической повести о днях парижской молодости “A Moveable Feast”.

И позволим себе высказать ещё одно предположение, что именно его уход от Хедли к тем, которых он неоднократно и нелицеприятно величал позднее в наиболее известных своих вещах разными нехорошими словами (конечно же, это были лишь литературные образы (!..), да и о сдержанности и объективности Хемингуэя по отношению к своим друзьям и даже членам семьи можно говорить лишь в ироническом смысле…) явился началом в той цепи жизненных событий нашего героя, которая через многие годы завершилась возведением и спуском ружейного курка, покончившего разом и навсегда со всеми его проблемами...

 

И пусть говорят профессиональные оптимисты, что – всё проходит, всё забывается, что время всё залечивает. Нет – есть раны, которые не проходят и не залечиваются. Так и в случае героя нашего очерка, всю свою сознательную жизнь писавшего о Любви и Смерти…

А какие есть доказательства, спросит уже мой читатель, столь необычного взгляда на всё происходившее? Да нет у меня никаких доказательств, и быть не может. Все аргументы и доказательства, все начала и концы жизни человеческой там – на вершине Килиманджаро.

 

 

 

Киев. 23 июля 2011 года.