Yesterday

 

Казалось бы, для главного героя пьесы всё осталось во ВЧЕРА: и любовь, и молодость, и творчество, и карьера…

Что остаётся – доживать, дотлевать?

Над этим вопросом размышляет автор.

 

 

 

 

Входит Ксения с подносом.

 

Ксения. Кушать подано! Это вы уже с Моной разговариваете?

 

Игорь Петрович. Ты бы посидела в квартире безвылазно три года – вот с этим кактусом заговорила бы.

 

Ксения. А куда же вам после двух инсультов? Сидите уж дома. Бережёного Бог бережёт.

Кстати, вчера я встретила вашу медсестру. Выходила как фурия злая из подъезда: «Почему, мол, Игорь Петрович не открывает мне? Ему же каждый день нужно делать укол!»

 

Игорь Петрович. Да не хочу я никому открывать! У тебя, Ксюша, есть свои ключи. А остальные – пошли на фиг.

Я после этого укола год жизни теряю. Приходит эта Кира-дыра, попа белым халатиком обтянута. «Ну что, – говорит, – разоблачайтесь!» И смотрит на меня брезгливо, как на старое пугало. А я оголяю свою, пардон, жопу, похожую от этих чёртовых уколов на шахматную доску, впиваюсь глазами в Кирины ноги в чёрных колготках и пытаюсь вычислить, какого цвета трусики сегодня на ней. Тьфу ты, чёрт, какое унижение!

 

Ксения. Игорь Петрович, да это же нормально, вы же – нормальный мужик. А Кира ваша – полная Антилопа-Гну. Она из вашего лексикона – Матисс, Леже, Джон Фаулз – знает как раз только вот это самое – жопа.

 

Игорь Петрович. Вот мы сейчас с Моной об Олеге размышляли. Раз прибегает вечером ко мне в кабинет Алик, был тогда он в классе шестом: «Папа, мол, помоги!» «Что за проблема, сын?» – спрашиваю. «На завтра, – говорит, – надо выучить наизусть любимый стих». «Ну что ж, – говорю, – и выбери себе: Пушкин, Шевченко, ещё кто-то». «Пап, понимаю. Стихи есть, а вот любимого нет». «Иди-иди, – говорю, – работай!» С тем и ушёл.

Потом, где-то через месяц, приходит Маша с родительского собрания. «Знаешь, что наш гигант мысли учудил?» «Ну?» – спрашиваю.

Рассказывает. Идёт урок. Дети, как положено, поднимаются по команде и читают – Пушкин, Лермонтов, Леся Украинка. Доходит очередь до нашего. А тема-то – любимое поэтическое произведение. Поднимается и глаголет: Роберт Бёрнс. «В горах моё сердце». В классе – гробовая тишина. Перестали играть в морской бой, читать под партой Мопассана. И тут Ваня Перцов, по три года в одном классе сидел, с задней парты басом трубит восторженно: «Ну, ты, старик, даёшь!»

 

Ксения. А почему, Игорь Петрович, вы свои стихотворения забросили? Вы же – настоящий большой поэт.

 

Игорь Петрович. Все большие поэты уходили до сорока лет – Байрон, Рембо, Есенин. А небольшие – продолжают творить.

 

Ксения. Между прочим, Гёте в 70 начал «Фауста» писать. А так быть бы ему второразрядным немецким поэтом.

Почему вы не пробиваете свои стихи? Сколько раз я твердила вам: давайте разошлём их во все журналы, во все газеты. Их должны читать люди, любящие и знающие поэзию. В ваших стихах столько света, столько солнца!

(Декламирует):

 

Рассыпана ты на сотни частиц,
Булыжник хранит тепло твоих ног
И тень твою, припавшую ниц
К подножию храма, где живёт Бог.

 

Боже, какая прелесть!

 

Игорь Петрович. Ты, Ксюша, наверное, призабыла. Лет пять тому назад я таки решился и отправил восемь (любимая цифра!) стихотворений в толстый всеми почитаемый московский журнал. И что? Через полгода приходит ответ: «Уважаемый господин Мазанный! Извините, но у нас стихов – целая цистерна». Или вагон – точно не помню.

 

Ксения. Ну и пусть сидят они в этом своём вагоне! А вы шлите в другие издания. Недаром же говорят: талант всегда пробьётся.

 

Игорь Петрович. А если я и после 70-ти не пробился, то, может, и пробиваться было нечему.

 

Ксения. Я всё хотела вас спросить: а почему вы, украинец, потомственный запорожский казак, пишете на русском языке? Вы никогда не пытались писать на украинском?

 

Игорь Петрович. О, Господи, я и не задумывался над этим. Киев (а я, как ты знаешь, коренной киевлянин) – город исторически двуязычный. Например, в нашем классе были и украинцы, и евреи, и русские, и армяне, и даже один узбек. И никто из нас не задумывался, кто какой национальности. Я сидел за одной партой с красивой большеглазой девочкой Беллой Меламед. А один гад из параллельного класса и скажи мне: что ты, мол, с жидовкой за одной партой сидишь? Я Белле прямо в глаза и говорю: «Не хочу я с тобой сидеть, потому что ты – жидовка!» А самому стыдно так, аж уши горят. Белла смотрит на меня своими большими глазами и медленно произносит: «Я не жидовка. Я – еврейка».

Да… Дурак был. А теперь евреи повыезжали – и ни медицины, ни науки, ни культуры. Одни оффшоры, лизинги, блоки. Тьфу!

Всё голову ломаем: Гоголь – украинский писатель или русский? На каком языке писать – на русском или на украинском? Да на всех языках! И на русском, и на украинском, и на английском, и на грузинском…

 

Роняет чашку. Сморкается. Выходит из комнаты.