Медвежья пасть

На чтение потребуется 1 час 10 минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Начало XX века «Товарищество чайной торговли Конон Боткин и сыновья» встретило на подъёме. Мануфактура и драгоценные металлы по-прежнему обменивались у китайцев на чай. В посёлке Кяхта, недалеко от Угры, Боткины открыли торгово-обменный пункт. Место было облюбовано удобное, на самой границе России и Китая. Район состоятельных людей. Контора Боткиных возвышалась над домами и была видна издалека. Вечерами огни светили празднично и ярко. Все, как будто, замирало в царстве холода и ветров. Братьев здесь почитали за честность и богатство. Чай перевозили в центр России на лошадях, в больших коробах из толстой кожи, китайцы их «цыбиками» называли.

Солнце изредка разбрасывало разноцветные лучи над разбитой тропой. Чаще снег, дождь и ветер мешали лошадям и возницам. Но бесчисленные чайные караваны шли и шли через Сибирь. Крепло и развивалось дело Боткиных.

Дмитрий Кононович пошёл на компромисс, стал помогать брату и прекрасно совмещал работу в торговом амбаре со своим главным и нелёгким делом толкового и любящего собирателя. Его неудержимо влекло к живописи. Каждую картину он изучал, облюбовывал и не покупал зря. К 1915 году картинные комнаты Дмитрия Боткина были известны всей Москве. Вечера у Боткиных на Покровке были очень уютны и модны среди почитателей художеств.

 

Октябрьскую революцию 1917 года встречают сыновья Дмитрия Кононовича. Художественное наследие отца, не дожившего до этих смутных дней, разделили пополам.

После этого было многое: Сергей Дмитриевич, профессиональный дипломат, вывозит свою часть картин через Константинополь и Берлин во Францию. Теперь можно дышать. Не торопясь, с чувством и расстановкой продаёт картины местным музеям. На вырученные деньги он спокойно и в достатке проживает в Париже до середины XX века. Умирает Сергей Дмитриевич в преклонном возрасте, пережив на несколько лет свою любимую жену.

У Петра Дмитриевича другая судьба… Он остаётся в России и, прекрасно понимая революционный запал новой власти, незамедлительно передаёт все ценности в Московский музей изящных искусств. Все, кроме самородка.

«Почему не уехал вместе с братом?» – этот вопрос не раз задавал себе Пётр Дмитриевич. Возможность такая была, но он ей не воспользовался. Любил Россию?! Боялся менять устоявшийся уклад жизни? Не верил в серьёзность грядущих перемен? В итоге изменилось всё, чего он менять не хотел, да ещё и брата потерял – не получил ни единой весточки из-за границы.

Это чувство вины, ощущение судьбоносной ошибки, стоившей благополучия его семье, лежало тяжёлым камнем на его душе.

А может, дело в золотом самородке? Как могла сложиться жизнь его семьи, если бы самородок перешёл к брату?! – ответа не было, и вопрос висел в воздухе немым укором.

 

Революция есть революция – нравы суровые. В родовом особняке на Покровке домком выделяет Петру с семьёй маленькую комнатушку с окном в коридор. В коридоре и на кухне воды нет, лампочка не загорается, толчея возле уборной. За стеклом мелькают перекошенные физиономии каких-то людей, которые таинственно улыбаются. Слышны похмельные речи. На улице то вспыхивают, то гаснут фонари. Петру всё было отвратительно и чуждо. Его постигло сильное разочарование. Но выводы надо было делать вовремя. Теперь поздно!

Всё закрутилось как в калейдоскопе. Картинные залы перегораживают, завозят двухъярусные стальные койки и заселяют учащихся Наркомпроса^[5]. Продуктовых карточек семье Петра не выдают. Нищета. Голод.

Курсанты-просветители оказались народом не злым, а очень даже отзывчивым на чужое горе. По ночам, в отсутствии коменданта, они подкармливали Боткиных. Вот так Пётр Дмитриевич в собственном доме был спасён весёлыми, революционно настроенными, но совсем не жестокими ребятами с красными бантами на груди. По ночам боевые песни стихали, красного на одежде становилось меньше, и молодежь, в основном девчушки, слушали слова о Париже и французах, о Лувре, барбизонцах и импрессионистах, о картинах и скульптурах.

Курсантам было ясно, что Боткин социально чуждый элемент. Но как же потрясающе он рассказывал! Дух захватывало от другой, неведомой им сказочной жизни…

 

Летом 1918 года Петра с женой и дочкой вовсе выдворяют из Москвы: мол, не время сейчас в Москве безработным жить, опасно и не положено. Дали направление на работу в Иркутск в местный музей. Всё добро уложилось в одном чемодане. Золотой самородок лежал на дне, аккуратно завёрнутый в полотенце. Французский чемодан и самородок «Медвежья пасть» – это всё, что осталось у Петра Дмитриевича от прошлой жизни. Боткины шагнули в темноту…

В Иркутске семья музейного служащего получает комнату и продовольственные карточки, московские страхи стали забываться. Власти Петра Дмитриевича не трогают. Через два года родилась вторая дочка Верочка. Жили бедно, но в семье были счастливы. Пётр, прогуливаясь с женой, частенько читал народные нелепицы, которые долгие годы записывал. Обветренное лицо оживало. Он просыпался, как сонный голубь в солнечный день, и начинал парить:

 

Шла японка с длинным носом,
Подошла ко мне с вопросом:
Что мне делать, как мне быть?
Как мне нос укоротить?
Вы купите купоросу,
Приложите его к носу,
А потом, потом, потом
Отрубите долотом.

 

Жена заливалась смехом, а её серые глаза смотрели на него с любовью и какой-то особой нежностью.

О судьбе семейной коллекции Пётр ничего не знал. Это беспокоило, томило. Спросить было не у кого, а начать поиски побаивался. Брат не писал. Адреса Сергея не было. А если бы и нашёлся адрес, никто бы письма не доставил. Времена были сложные, предвоенные. Хороший анекдот гулял в то время: «Жили все, как в трамвае: одни сидели, а другие тряслись…» Так что старые воспоминания лучше было не ворошить.