Маленькие мистерии. История первая.

 

 

 

Ну, вот… я остался один…

Кому теперь нужны мои стихи, глазастая яичница с квадратиками золотистого бекона, в крапинках  оптимистической зелени, которую я носил нам в постель, французские булочки, пылающие жаром печи, и твой любимый кофе с медом?

Поздний завтрак влюбленных, именуемый – «обед»…

Как тянулись дни с тобой…

К вечеру забывалось утро. Оно было так давно, что его детали успевали уйти, раствориться в памяти дня.

Я начинал фразу, а ты ее продолжала так, словно ты живешь в моих мыслях, видишь их.

Две половинки одного существа. Мы слышали друг друга на расстоянии.

Жаль…

 

Смысл исчез, махнул крыльями, остекленел навеки, вонзился в небо пустым иероглифом горя, разлуки… все поблекло, посыпалось, закатилось под диван бледными от старости витаминками-драже, покрылось пылью ничтожности, скудомыслия, жалких потуг прожить еще хотя бы день без тебя. Я один в этом коконе жизни, бьюсь о стекло его стен, будто рыба в банке…  

 

И все стало сразу постылым, без огня, без запахов и вкуса…

Надо всем хотелось поерничать, поскалить зубы, которые я и чистить-то стал уже через раз…

Окружающее меня пространство потеряло свою ценность, насыщенность событиями, свою святость.

Пусто место – свято не бывает…

 

Осталось вот только окно и облака в нем.

Можно прожить всю жизнь и не залюбоваться ими никогда.

Больная шея, огни большого города, постоянное желание найти на асфальте оброненную кем-то купюру… все это, конечно… уважительные причины, но только не для облаков.

Им – наплевать на все отговорки: крупным, тугим, разбивающим пыль под ногами – ливнем, мгновенно делающим злого человека мокрым, а доброго – счастливым.

Но я теперь смотрю на все это другими глазами.

 

Через некоторое время я уже буду ползать по этой вате, кататься с пушистых горок, смотреть на вас сверху, махать пролетающим самолетам и удаляться все выше и выше…

Оттого это, что решил я больше не жить.

Вот и гроб купил.

И мне себя почему-то жалко, когда я на него смотрю…

 

– Все, хватит скулить!

Я встал, решительно, так что усы подпрыгнули, шагнул через гроб, но неловко как-то... нога поехала, и мне пришлось балансировать, стоя на крышке как на скейтборде и съезжая с нее. Фу, как нехорошо... То есть, хорошо, что в гробу никого нет, хотя это и мой гроб, но это тоже хорошо... Что меня там нет.

 

Мысли мои заплелись в тугую косичку и глаза прищурились от такой натуги...

Я просто ничего не видел перед собой через эти щелочки. Это все думы тяжкие, а ведь еще этот… забыл, как его… кто-то из великих и ужасных говорил, что много думать вредно. Или что-то в таком духе… или это не он говорил…

Нет. Надо прогуляться, иначе я сойду с ума раньше, чем помру…

 

Тяжело, на ощупь, обнаружил косяк двери, толкнул – и … веселый запах мочи сразу вернул меня к жизни. Родной подъезд… Родные, исписанные матом стены…

Мысли сразу стали уходить вертикально в небо, освобождая из тисков раздумий несчастную мою черепушку, которой скоро гнить в земле, улыбаясь нехорошей улыбкой.

Фу, как гадко!...

Вот это мне совсем не нравится. Гнить. По-моему, это некрасиво.

 

Я шел по улице и медленно, с удовольствием, тупел, освобождаясь от мыслей, переживаний, очищая свою голову от спутавшихся в ком сентенций, жалоб самому себе и недовольства всем человечеством.

 

Ах, какое выбралось из туч солнышко, как же славно оно грело, предвещая лето, зелень, кусты сирени, оживающие под окном, и плющ, который покроет всю стену нашего дома…

И дети кричат и спорят, все в своих играх, одетые по-летнему. Все живет, дышит…

 

А не выпить ли мне кофе напоследок?

Вот именно – напоследок, чего-то этакого… финального сотворить?

Чем-то отметить уход из жизни…

Последняя чашка кофе.

Это хорошая идея.

 

Кафе – через улицу, там, где ветла на пригорке.

Кафе называется "Ветла", там отличный коньяк и кофе.

 

Я иду туда, как в преисподнюю – оттого, что чувство такое, будто не надо мне туда идти. Кто-то шепчет мне: не ходи, не ходи… А я пойду, пойду…

Я очень упрямая материя, раз решил, значит – все. Выпью кофе и пойду, сдохну.

 

И вот снова, в который раз, дойдя до двери кафе, я чувствую невероятное.

Если с одной стороны ветер несет запах роз, а с другой – запах семечек, из которых делают масло, а с третьего края идет вонь жареной селедки – суммарным запахом всегда будет запах носков. Он суммируется всегда как раз у дверей кафе, и я инстинктивно задерживаюсь на пороге, не в силах понять то, как же это все так происходит. Это просто китайская кухня какая-то, там тоже все по отдельности вкусно пахнет, а вместе… лучше бы не нюхать. Разумеется, я о настоящей кухне, которая существует не для тех, кто ест быстро и как попало.  

 

Вот и люди в кафе, я их уже хорошо вижу. Занято всего несколько столиков.

И это, поразительно, все сплошь старушки… такие нарядные… сегодня день старушек?

Или это намек на мою молодость, стремительно превращаемую в старость непреклонными обстоятельствами, за которой последует немедленная и многозначительная смерть?

Ну, как бы там ни было, а…

Да, решено, здесь я и попрощаюсь со своей неудавшейся жизнью.

Сто коньяка и кофе...

 

Оркестранты прилипли, как мухи к потолку, к своим электрическим гитарам и долбят одну и ту же, неизвестную науке ноту: то ли "ля", то ли "си"...

И оно им очень запало ее долбить и удивляться...

 

Делаю мелкие глотки попеременно и ловлю жизнь полным парусом...

Наслаждаюсь мгновениями, летящими со скоростью света.

Коньяк – как жизнь. Он на нее похож. Чем же? Чем это он на нее похож? А… Он кончается.

Быстро как кончается коньяк, я еще кофе не допил.

Чем еще он похож на жизнь? А, ну да… тем, что он кончается быстро… Я бы даже сказал – внезапно.

 

– Будьте любезны! Еще пятьдесят.

 

Боже, какие милые люди вокруг, почему я никогда этого не замечал?

Так был занят собой, что не обращал внимания на то, как они трогательно выглядят. На них можно смотреть часами, любоваться их жестами, умилятся их мимике и выражениям глаз.

Как светится в них жизнь, будто у каждого внутри что-то генерирует это теплое мерцание. 

И они, как светляки, собираются здесь вместе и греют друг друга этим светом, не жалея его, и – не сокрушаясь, что не хватит самому.

Старушки… они любезные, старушки… они не кичливые и не просят взвесить пирожные, их не интересует – почему пирожные так малы и такие сухие, отчего они усохли…

Старушки пьют вино, шампанское… странные какие старушенции… да что за день такой сегодня? День моей смерти… но причем тут эти бабусечки, такие милые…

Они будут жить…

Вот, наверное, в чем дело…

 

А я?

А что – я?

А я опять кофе не допил… А коньяк опять кончился…

Это удивительно – как он так быстро кончается, будто кто-то из-за соседнего стола тянет его через длинную соломинку, когда я отворачиваюсь.

Ну, что… пятьдесят… или сто?

 

…О, Боже мой! Нет, это просто анекдот! Я буквально валюсь от смеха под столик!

Это ж надо, до чего глупое создание – человек! Он экономит перед смертью!

Да на кой ляд мне там эти бумажки с «цыфирьками»?! Что я там на них куплю??

Кому они там нужны?! Фо-на-ре-ю я сам с себя!

 

– Братец! Милый человек! Неси-ка, любезный друг мой, бутылочку армянского, настоящего «Арарата», и салатик мясной! И сардельку с шоколадом! И апельсин.

И я прошу тебя, не сочти за труд, посыпь меня немножко конфетти, вот тут сверху.

Такова моя последняя воля.

 

Я пью за жизнь. А за смерть – что пить, каков тут резон, она сама придет.

 

И тут открывается дверь, заходит девица, вся в коже, вся в красном, в такой мини-юбочке и с таким декольте, что мои глаза перестают воспринимать голос разума и начинают самостоятельные движения, шныряя то вверх, то вниз.

 

Девица берет "кровавую Мери" и идет, вибрируя телом, как пружиной – прямиком ко мне.

Дождавшись, когда я, наконец, перестану на нее пялится и подвинусь, она улыбается, глядит на меня сквозь столь плотные черные очки, так что кажется, будто у нее нет глаз, но есть какие-то футуристические сканеры, и они меня просвечивают насквозь.

 

Тут до меня, наконец, доходит!!!

Я в ужасе начинаю трезветь, сучу ножками и очень глупо улыбаюсь.

Девица тоже понимает мое запоздалое озарение, придвигается поближе и мило шепчет на ушко:

– Ну, что – бегать за тобой будем, по всему городу?

 

Мне очень стало неловко, так что глаза сейчас, чувствую, упадут на пол...

Я говорю:

– Я… Я, это… Я передумал... У меня… это… вот что… изменились планы.

 

– Вот как?! – изумилась она. – А я тебе что – девушка по вызову? То он решил, то он передумал! Ты лучше вон туда посмотри!

 

Я обернулся и увидел огромного детину с огромным пистолетом в руках.

Немыслимого просто калибра, мортира, скажем так, а не пистолет…

Он пустил слюну с угла рта и, сидя спиной ко всем, а лицом – ко мне одному, стал вертеть в руках свою пушку, то приставляя ее к своему лбу, то целя в мой...

 

А за стеклом кафе стояли на улице два террориста и нервно курили, и что-то раскидывали на пальцах, обмотанные все каким-то скотчем, веревками, скрепками и подшипниками...

И лица у них очень целеустремленные…

 

Девица вынула из сумочки бинокль и дала его мне.

– Воооон там! – Она показала на чердак дома, метрах в сорока от кафе.

 

Там тоже кто-то курил.

Я присмотрелся и увидел снайпера, глядящего на меня через прицел.

Я помахал ему рукой, и он мне – тоже.

 

Тогда девица хлопнула "мэри", облизалась и сказала: "Без глупастёв".

Она поднялась и, качая бедром, пошла к оркестрантам.

Завидев этакое диво, те даже перестали долбить свою междуноту.

 

– Чего желает мадам?

– Мадам желает забрать свою косу.

 

Оркестранты обернулись туда-сюда и увидали изящную косу, какой косят человеческие жизни. Она была со стразами, с мигающими лампочками, и кажется, одной известной фирмы, производителя прохладительных напитков, чей логотип явственно и неспроста переливался на солнышке...

 

Оркестранты остолбенели.

Тогда она сама прошла между ними, взяла косу в руку, перекинула сумочку через плечо и сказала:

–  Я не к вам. Я – вот: к нему.

И указала на меня.

 

– Сыграйте ему… Элиса Купера, а я пошла.

 

Музыканты радостно задергались и стали играть "Welcome To My Nightmare".

В дверях она то ли хотела послать мне прощальный поцелуй, то ли ручкой сделать: эффектно развернулась на ходу… и тут у нее каблук угодил в щель, и девица на полном форсаже, матерясь, вылетела в дверь, прямо на асфальт.

 

Детина от неожиданности засадил себе пулю в лоб и рухнул на стол.

 

Террористы, услышав гром выстрела, решили, что это взорвались они сами – дернулись, подпрыгнули и упали на асфальт. И тут же распластались перед бородатым дядькой, шедшим им навстречу. Они причитали, били поклоны, обращая к изумленному бородачу слова молитвы.

Шарики, спички и пистоны с петардами валились с их карманов.

 

Девица, охая, встала, вынула из сумочки плащ с капюшоном, накинула его и улетела на косе, как на метле – в три стороны сразу.

 

Оставался снайпер.

Я взял забытый бинокль и поглядел на чердак. Там дым стоял столбом.

Видимо, он курил и, когда началось представление – отшвырнул окурок прямо на солому. Половина его правого бока обгорела дырами. Но ему было не до бока.

У него – красивая, навороченная винтовочка в чемоданчике, и он никак не мог ее бросить и убежать. Он скакал по горящей соломе и все свинчивал, свинчивал свою бесподобную винтовочку, с зарубками на прикладе.

Упаковывал он ее предельно аккуратно в свой пижонский чемоданчик, несмотря на возгорающуюся одежду. Я и в кино никогда не видал такого меркантильного киллера.

 

Уже подходя к дому, я встретился с ним лоб в лоб, когда он выбегал мне навстречу из подъезда.

– Привет! – сказал я ему, испуганному, закопченному, прижимающему палец к губам и делающему страшные глаза, чтобы я его не сдавал.

 

Было – с чего ему беспокоится.

Соседи уже бежали тушить чердак.

Вломили бы от души, если б знали – кто поджег.

На голове бы ему винтовочку любимую разломали вместе с чемоданчиком.

 

Снайпер кое-как завел свой раздолбанный мокик и уехал, тарахтя.

 

А я залез в свою конуру, нашел топорик и порубал гроб на дрова.

Зажег камин и стал ждать чуда.

Дровишки весело горели, двор затихал, загорались звезды...

Ночное небо…

Оно все больше раскрывало свою бездну, обнимая и укрывая своим одеялом.

Кипящий котел событий: рождений и апокалипсисов чужих миров, бесконечного вращения, рождающего энергии и поля, борьбу темной и светлой материй, удары гравитационных  волн о берега звездных морей…

Это все снова принадлежало мне.

 

Я ждал чуда...

 

Не мог уснуть, его не дождавшись.

Дрова догорели, опустилась темнота...

А я думал о жизни, пил воду из-под крана, и мне было плохо от выпитого.

Ведь, по идее – «чудес не бывает»…

 

Я не знаю – чья эта идея, кто ее автор, но повторяют ее все как попугаи в цирке.

Даже некоторые дети, освоив циничное произношение и наглый взгляд, уже ходят по дворам как носители и разносчики этой неизвестно чьей идеи. И взрослые циники произносят ее регулярно, как «отче наш», чтобы не выглядеть дураками.

Они панически боятся выглядеть дураками. Настолько панически боятся выглядеть, что их даже и не беспокоит тот факт, что они уже давно ими являются.

Соответствие имиджу так заботит всех, что имидженосцы не замечают, как превратились в сам этот свой картонный имидж – то есть, вранье о себе самом, вот что, по сути, значит это слово…

 

А старушки были милые… Они неспроста там были, эти старушечки…

Они, как голуби мира, берегли меня и старательно делали вид, что совершенно ничего не заметили…

 

И где же мое чудо?

Оно все не идет, хотя должно уже быть.

Я ведь жив. Разве это не чудо?.. Нет… Этого мало. Сегодня будет, кажется, нечто большее...

 

Я придремал немного, совсем чуть-чуть, и мне приснилось это самое чудо.

Я его просил произойти. А оно мне строило рожицы и никак не происходило.

Тогда я стал за ним бегать и упрашивать, а оно смеялось и мотало головой, трясло заячьими ушами и никак, никак не происходило. Тогда я разозлился – уже как следует, или сделал вид…

И сказал:

– Раз так ты себя ведешь! Так можешь тогда и не происходить! Все. Я обижен на тебя…

 

…И оно произошло!

Без пяти двенадцать ты позвонила мне!

Сама!

 

Я встрепенулся, схватил трубку, а ты сказала: "Сбрей, пожалуйста, свои дурацкие усы. Завтра я возвращаюсь к тебе. Навсегда".

 

Оказывается, вовсе не надо умирать, для того чтобы летать под потолком!

Я летал! Кружился вокруг лампочки, кувыркался, шмякался об стенки, купался в бокале с водопроводной водой, которой я снимал свое похмелье.

 

Как все ясно и просто, как банально! Хэппи-энд! Ну, дайте же хоть одному живому, не выдуманному человеку ощутить – что это такое!

Как это бывает – когда все хорошо кончается…

Дайте…

 

И я устал летать, петь и скакать, подошел и открыл окно – чтобы подышать прохладным, густым и тягучим воздухом ночи.

Оранжевое пятнышко скакнуло зайчиком по стеклу.

Я стал смотреть – где оно, но оно пропало куда-то.

 

Внезапно я забеспокоился и глянул себе на грудь, туда, где билось сердце, заставляя кожу вибрировать в такт толчкам крови.

Там я увидел идеально круглое, яркое рубиновое пятно.

– Как же это?

 

Больше мне подумать ничего не удалось.

Пуля вошла в грудь, прямо в сердце, вышла со спины, срикошетила об стенку и плюхнулась в бокал.

Клубящаяся красная краска стала рисовать в бокале багровые облака.

В свете электричества они то увеличивались, то редели, а то вырастали вновь, выписывая мельчайшими мазками завораживающую картину финала человеческой жизни.

Моей жизни.