Уход

 

Быль

 

 

 

 

 

 

А началось всё с собаки… Лайку-девочку он подобрал бездомным щенком, и она стала для него самым любимым существом в жизни. А, может, не самым, но ему так казалось.

...Нэнси погибла на его глазах под колёсами авто. И мир перевернулся. В нём образовалась пустота, и её нечем было заполнить. Распорядок дня, ставший автоматическими действиями, полетел к чертям. После ритуальной чашки кофе по утрам он понимал, что ему некуда идти, – гулять с Нэнси было уже не нужно. И торопиться со службы, чтобы переодеться в «собачью» одежду и быстрее вывести любимицу, тоже стало незачем. И спать он стал хуже: ночной моцион по любой погоде – в снег, дождь, жару – отпал сам по себе. Образовалась пустота, с которой он не знал, что делать. И в квартире как-то сразу стало слишком просторно. «Она, оказывается, столько места занимала…» – тихо как-то сказала дочь.

А через полгода его бросила любимая женщина. Внезапно, в один день, уехала из его родного Питера в столицу – был при смерти её отец-москвич. Собственно, кроме него, никто и не догадывался, что она – «любимая женщина». И сама она тоже. А он молчал. Он был так воспитан городом, где слово «неприлично» – главное в лексиконе. Где не принято проявлять эмоции с имперских времён, когда эта «колыбель революции» была резиденцией царского двора. Застёгнутость на все пуговицы передавалась с генами, а гены у него были почти что голубого цвета. С «любимой женщиной» его связывали полуофициальные отношения, в этом «полу» было что-то неуловимое, но бесконечно притягательное для него. Она обращалась к нему по имени-отчеству, с подчёркнутым пиететом к его высокому рангу. Никакого намёка в её поведении на то, что он, прежде всего, для неё мужчина, он не замечал. Значит, неинтересен, вывел он и на этом успокоился. Так они и общались – полуофициально. С её внезапным отъездом мир перевернулся вторично. И опять образовалась эта гнетущая пустота. Которую некем было заполнить. И он ощутил, что остался совсем один. Нет, конечно, не совсем – была ответственная работа, была драгоценная дочь. Но работа и дочь, у которой была своя жизнь, не заполняли этой невыносимой пустоты.

 

А потом грянул указ, президентский. И службу, которую он возглавлял десять лет, передали другому ведомству. Под этим ведомством он работать категорически не желал: сражаться с ним было бесполезно, подчиняться ему – безнравственно. И он оставил пост, дело, которому служил верой и правдой десять лет, и тысячи людей, чьи судьбы зависели от него напрямую, – оставил на растерзание той конторе, которой передали бразды правления. Его совесть, с коей он привык сверять каждый свой шаг, не молчала. Она стучала ему в виски по ночам и твердила, что он трус и предатель. Но днём… Днём холодный рассудок убеждал его в правильности сделанного выбора. И он поехал в столицу сдавать дела.

Не позвонить ей он не мог. Она уже работала в правительстве, похоронила отца, о президентском указе, конечно, всё знала и понимала. Был холодный осенний вечер, валил мокрый снег, и они долго кружили под руку в районе Чистых прудов, подыскивая подходящее для общения кафе. Это оказалась их первая светская полуинтимная беседа. И впервые он рассказал ей всю свою жизнь. Он и сам не понимал, как и зачем. Но начал он с причины своего визита в Москву. И вторя его совести, только в мягких выражениях, она обвинила его в предательстве. Нет, она не произнесла этого слова, но она так подумала. И он это услышал. В кармане его пальто лежал билет на ночной поезд в Питер. Они расстались на платформе метро – ей нужно было домой на север, а ему – в противоположную сторону, на «Комсомольскую», на площадь трёх вокзалов, а потом тоже на север, только намного дальше, чем ей, – в родной Питер. Он, конечно, мог и хотел остаться. Но она не предложила, а он, как истинный ленинградец, не спросил.

В купе он долго не мог уснуть, да и вообще плохо спал в поездах, – всё прокручивал в мозгу хронику их встречи: её взгляды, улыбки, жесты, редкие слова… Она почти не говорила, только слушала – с удивлением, с восхищением, с иронией. Смеялась его остротам, чему-то огорчалась в его жизнеэпопее… И он спрашивал себя: правильно ли он сделал, что сдал и этот «пост», а не сдал билет? А maybe, как он любил выражаться, она бы его пригласила к себе. Но она ведь не пригласила. Значит, всё правильно. И он, наконец, забылся неглубоким сном.

 

А потом ушла дочь. В монастырь. И приняла постриг. И тогда он понял, что больше у него никого нет. И не будет. Внучат, как у других, у него не будет. Никогда. Кто же у него остался?

…Женский монастырь, который избрала своей обителью инокиня Ольга, находился за тридевять земель от Питера, на севере. Он никогда раньше не бывал в монастырях, разве что на экскурсиях. Сначала его поразила дивная природа, окружающая обитель. Затем – сами насельницы. Была в них какая-то спокойная уверенность, несуетность, доброжелательность друг к другу и к гостям, и ещё много такого, чего он давно не встречал в миру. А самое главное, он убедился, его дочь была там счастлива. И он по-хорошему ей завидовал.

Он возвращался из этого спокойного мира в безмолвную квартиру, а утром, по контрасту, – на шумную службу, где бесконечно верещали телефоны и сотрудники, и думал. Думал, как он бесконечно устал, как он немолод, как он ничего, в принципе, не может изменить в этом несправедливом мире и не может никого осчастливить. И что всё суета сует. Здесь. И Ольгу свою он может видеть только изредка – даже на машине в такую даль не наездишься, да ещё зимой, которая длится полгода. У неё есть Бог, обитель и неплохая компания единоверцев. А у него что? Он много думал, прежде чем решился. Решился уйти из жизни, сжегши за собой мосты. Чтобы не дать слабину и не сбежать обратно – в этот суетный мир.

 

…Она узнала, что он принял постриг, в одну из своих побывок в Питере. Как и все, не сразу осознала, что произошло. Но услышав в трубке его спокойный голос, подтвердивший, что это так, даже не решилась что-либо ещё спросить. А он старался забыть всё, что его связывало с этим миром. Кроме неё. Иногда ему даже выпадала редкая возможность передать ей в Москву привет.

Ему импонировало его новое амплуа, нравилось шокировать знакомых из прошлой жизни, которые изредка оказывались в его обители. Он быстро продвинулся в «начальство» и стал управляющим подворья, таким образом находясь большее время в городе, чем в обители. Квартиры у него теперь не было, как не было ни имени, ни регистрации, у него больше ничего не было – сам он принадлежал монастырю, а его душа – Богу. И его это устраивало. Постепенно он пересмотрел свою жизнь и пришёл к тому, что был он, в общем, никчёмным человечишкой, о коем и доброго-то слова не скажешь. Он искренне уверовал в иную жизнь и иные ценности, и его прошлое стало казаться ему одним большим грехом, который он теперь искупает. В нём поселилась абсолютная уверенность в правильности и праведности избранного тяжёлого пути, требующего отречения от всех маломальских земных радостей.

 

Как вдруг… С того осеннего московского вечера, заметённого мокрым снегом, прошло шесть лет, и она позвонила, из Питера, с работы. С работы? Да, она вернулась больше года назад и позвонила, чтоб увидеться с ним на прощанье. На прощанье? Да, она прощается со всеми близкими и дорогими людьми (он с удовольствием отметил, что входит в их число) и покидает Питер навсегда. Через месяц. Квартира продана, контейнеры заказаны, билеты куплены. Он предложил встретиться в среду вечером, когда ему выпадало ночное дежурство по подворью. Он услышал на другом конце провода некоторое замешательство и поспешил её успокоить – «я вас отвезу». (На протяжении всего знакомства они были на «вы» – тоже питерский шик.) Это была существенная ремарка, поскольку и наземный, и подземный транспорт в Северной столице так и ходил только до полуночи. Её уже проданная квартира находилась от подворья на противоположном конце мегаполиса. Нет, он, конечно, мог назначить встречу в кафе, но хотел он иной, не московской встречи. Он хотел потрясти её воображение рясой, своими седыми космами и бородой, как у Черномора; интерьером своей обители, иным кабинетом – не госслужащего; поужинать с ней, сидя на лавках за дубовым столом, где он трапезничал с братьями… А главное, он хотел побольше времени, чтоб можно было наконец наговориться, насмотреться на неё… Предложение она приняла неуверенно. Но приняла. И он почувствовал себя счастливым, только по-другому, не так, как за все эти годы, пока общался с Богом, братьями и реже – с дочерью.

Она была всё такая же, и он любовался ею так же, как в первый раз, когда её увидел, – восемь лет назад. Господи, это было восемь лет назад! Он кормил её монастырскими яблоками, мёдом и… не хотел везти домой. Хотя ловил её взгляды украдкой на часы. Потом они прогулялись уже в холодную питерскую ночь по двору, и он увидел таку-ую луну, какой не видел никогда, – безупречно круглую и серебристую, и казалось, что двор освещает мощный прожектор. Он водил её под руку, чтоб, не дай Бог, не оступилась, а в голове стучала одна навязчивая мысль: она меня опять бросает, она опять уезжает, как тогда, шесть лет назад в столицу. Но тогда их разделял только ночной экспресс, а сейчас… И он ужаснулся собственному кощунству – Бог! И его обитель – монастырь. Которую он добровольно избрал своим домом до конца своих дней. И дал три обета – послушания, нестяжания и целомудрия. И он вдруг рассердился: зачем она позвонила, зачем приехала? Чтобы искушать его? А он не поддастся, вот! Женщина – зло, и весь их мир – одно сплошное зло и коварство. («Коварство» визави безмятежно пило чай с конфетами.) И тогда он рассердился на себя. Он же монах, чёрт побери, и ему не к лицу все эти мелочные эмоции – раздражительность, смятение, вообще что-либо, кроме умиротворённости.

Но умиротворённости не было. И он был недоволен – собой, ею. Так пролетела ночь – единственная их ночь. Рано утром он отвёз её на работу. А на передней панели его машины лежала раковина каури – «голубой тигрис», её презент. Она была размером с его большую широкую ладонь, и он никогда уже с ней не расставался. С Кауриной, как он её нарёк, он иногда разговаривал, поверяя ей самое сокровенное. А та слушала так же внимательно, как она когда-то в московском кафе. И что-то порой шелестела в ответ.

 

…Его похоронили через пять лет со всеми причитающимися почестями у стены монастырского храма при огромном скоплении народа – из обеих столиц, окрестных деревень, из соседних монастырей и епархии. Отпевал его сам епископ. Простой люд почитал его как святого, сошедшего с небес на землю. Не было у них такого пастыря за всю их долгую и нелёгкую жизнь в этом богом забытом захолустье северной России. И рыдали они по тому, что вряд ли ещё будет. А на другом конце их необъятной родины во всех углах большого дома «плакали» свечи по новопреставленному рабу Божию, и немолодая женщина в чёрном, стоя на коленях перед домовым алтарём, шептала Акафист по единоумершему, и по её лицу нескончаемым потоком лились слёзы.

 

 

 

ноябрь 2012 г.