Бабушка

На чтение потребуется 10 минут | Скачать: doc, fb2, pdf, rtf, txt | Хранить свои файлы: Dropbox.com и Яндекс.Диск

 

 

 

Моя бабушка была долгожительница. Она жила так долго, что в последние годы плохо понимала, для чего вообще живут на земле люди. Ночью она крепко спала, днём ела только чёрный хлеб, запивая его тёплым козьим молоком, а после обеда непременно выходила на прогулку по саду. Во время этих прогулок бабушка полушёпотом читала какие-то молитвы, обращаясь то к Богу, то к святым старцам, то к блаженной Матроне Московской. Причём, для пеших прогулок зимой она надевала на себя очень старую норковую шубу, богато поеденную молью, и соболью шапку, в некоторых местах напоминающую вытертое хромовое голенище. На ногах у неё в это время были древние валенки огромного размера, которые вносили странную дисгармонию в её облик.

Однажды ко мне заглянул мой старый школьный товарищ, с которым я не виделся много лет. Он прошёл по саду мимо бабашки, которая замерла на одной из гряд с посохом в руке. Вошёл в дом и сказал:

– Зима уже, а вы из огорода пугало не убрали.

Я сразу понял, о чём идёт речь. Подозвал его к окну и ответил:

– Спорим, что это пугало сейчас домой зайдёт.

Друг с недоумением посмотрел на меня, потом – в окно, и удивлённо вытянул подбородок. Тёмное пугало в это время было уже под окном. Причём оно довольно быстро передвигалось.

– Это человек? – удивился мой товарищ.

– Это моя бабушка, – с гордостью ответил я.

– А сколько ей лет? – поинтересовался школьный товарищ, когда пришел в себя и широко улыбнулся.

– Девяносто три.

 

Моя бабушка дожила до глубокой старости, потому что всегда питалась исключительно свежими продуктами. Следуя этому правилу, летом она часто уходила в лес собирать первую землянику, потом – чернику и малину... Однажды, собирая ягоды в лесу, она встретила медведя. Видимо, он тоже употреблял в пищу свежие ягоды, но встрече с бабушкой почему-то не обрадовался. Не разглядел в ней коллегу. Медведь увидел бабушку и грозно зарычал издалека, а так как бабушка слышала плохо, она решила, что кто-то её зовет, и поспешила на крик.

Медведь поднялся на задние лапы, чтобы её напугать. Он не знал, что бабушка только что сняла очки, а зрение у бабушки было плохое. Бабка увидела перед собой что-то большое и тёмное, обликом напоминающее человека, и решила, что встретила в лесу охотника. А раз встретила человека, то обратилась к нему с вопросом:

– Не подскажете, молодой человек, где тут ягодки покрупнее?

Медведь понял, что его совсем не боятся, опустился на четвереньки и дал дёру. Только сухие ветки затрещали у него под лапами.

– Ну вот, никто не хочет со старухой разговаривать, – посетовала бабушка, проводив глазами мутную тень, вздохнула с сожалением и пошла дальше.

 

Зимой бабушка жила у нас в районном городке, а летом уезжала отдыхать от городской суеты в далёкую, не существующую ныне деревню Медведково, где от всей деревни в то время оставался только один бабушкин дом в шесть окон по фасаду. Там бабушка жила одна всё лето и ничего не боялась.

И вот однажды какой-то смекалистый мужик решил бабушкин дом ограбить. Забрать из него добротную входную дверь вместе с косяками. Он, видимо, не ожидал, что в доме, который всю зиму пустовал, к лету кто-то может появиться.

Мужик подъехал к дому на грузовой машине, взял топор и стал бесцеремонно выламывать дверные косяки. Бабушка проснулась от страшного шума и скрежета, обнаружила грабителя за дверью, и закричала что есть мочи:

– Колька, Лёнька вставайте! Нас грабят!

Мужик за дверью от испугу едва в обморок не упал. Топор из рук выронил, а потом к машине бросился как очумелый. Добежал, прыгнул в кабину, а завести двигатель не может. Торопится, на бабушкин дом глядит обезумевшими глазами... Кое-как завёл машину и укатил восвояси. А бабушка после этого случая быстро успокоилась и прожила в умирающей деревне до поздней осени.

 

Несмотря на плохое зрение, моя бабушка очень любила шить. У неё была очень старая швейная машина фирмы «Зингер». На этой машине она шила жилетки и телогрейки разного цвета и покроя, тёплые рукавицы и наволочки для подушек. Я до сих пор помню её маленькую сгорбленную фигурку у окна. Как она сидит с огромными колёсиками очков на носу и крутит ручку швейной машины. А машина мерно шумит и щёлкает.

У бабушки до старости была хорошая фигура. Она, что называется, умела держать форму. Когда она проходила мимо местных мужиков в свои семьдесят пять лет, понимающие мужики делали удивлённые физиономии и одобрительно кивали головами, как бы говоря: «А старушка-то ещё хоть куда».

А какие у моей бабушки были волосы! На первый взгляд, они могли показаться русыми, но при этом обладали каким-то редкостным золотистым отливом. Как будто Бог хотел сделать бабушкины волосы рыжими, но в последний момент передумал и оставил всё как есть. Когда в солнечный день возле окна бабушка их расчесывала – они так блестели и так отсвечивали на сгибах, что буквально слепили глаза.

А ещё я помню, какими эти волосы были послушными. Они то сплетались в тяжёлую косу, то собирались в тугой узел на затылке, то покорно лежали на покатых бабушкиных плечах, то сбегали ниже пояса волнистым потопом. В общем, мою бабушку можно было полюбить только за эти волосы, за чистую матовую кожу и зеленоватые глубокие глаза.

 

Бабушка никогда не ела свинины, не любила работать руками и много читала. Она читала Гоголя и Тургенева, Марселя Пруста и Вирджинию Вульф, Нэнси Като и Маргарет Митчелл. За этими книгами она ходила в центральную библиотеку на улицу Мориса Тореза, которая располагалась на другом конце города. Придя из библиотеки, она долго пила чай и говорила, что ничего хорошего в этой библиотеке нет. Нет Зинаиды Гиппиус, нет Марины Цветаевой, нет Мандельштама. Её отец до революции держал в Красновятске два магазина и красильню. У него был огромный кирпичный дом в два этажа, а в нём – хорошая домашняя библиотека. Где-то в Вятке у моей бабушки жили дальние родственники – владельцы сети аптек. Это были обрусевшие евреи из Польши.

За день перед Пасхой бабушка необычно усердно молилась, а иногда даже начинала плакать. Я подходил, спрашивал, почему она плачет. Она клала мне на голову свою тёплую маленькую руку и сквозь слёзы говорила:

– Они пошли к Елеонской горе, потом спустились в ложбину Кедронского потока. А потом ОН остался один в Гефсиманском саду. Понимаешь? Ученики его все уснули. И Пётр, и Иаков, и Иоанн. Все, – повторила бабушка, плача. – ОН остался один в эту ночь.

– И что?

– ОН знает, что с ним произойдёт, его душа скорбит и утешается только молитвой. Но ОН один, как ты не понимаешь? Один в целом мире. Все оставили его. Обрекли на страдание… Хотя страдать ОН будет… за всех за нас.

И бабушка снова начинала плакать. А я не понимал, о чём она плачет, и кто такой этот ОН. Почему так тяжела ЕГО скорбь в эту ночь в Гефсиманском саду...

 

О жизни бабушки я знаю ровно столько, сколько успела рассказать о ней моя мама. Сама бабушка никогда ничего о себе не рассказывала. Только иногда в её разговоре вдруг проскакивало упоминание о дяде Никоне и дяде Якове, которые сгинули на Соловках в тридцать восьмом. Да однажды она показала мне небольшую синюю тетрадь со стихами, которые она написала, когда училась в гимназии. Но прочитать свои стихи не дала. Сказала, что это очень личное... А потом эта тетрадь куда-то исчезла, и больше уже никогда не появилась. Только однажды мой старший брат, спустившись с чердака, показал мне какой-то пожелтевший листок из ученической тетради, на котором красивым бабушкиным почерком были написаны следующие строки:

 

Есть в кружеве лиственной тени
Гармония хитросплетений.
Есть в жёлтой полоске рассвета
Восторг долгожданного лета.
Есть в жестах безвыходность чувства,
Есть в чувствах – оттенок искусства,
А в том, что вы долго молчали –
Есть признак душевной печали…

 

Это были её стихи, или ею откуда-то переписанные, я не знаю. Я не считаю себя знатоком русской поэзии, но что-то в этих строках меня задело. В молодости бабушка была очень красивой и вполне могла написать что-то подобное. Вероятно, у неё было много поклонников.

Когда к нам приходили соседи поговорить о житейских делах, моя бабушка не умела долго поддерживать с ними разговор. Она вдруг начинала говорить о литературе или живописи, да ещё таким красивым, таким образным языком, что соседи удивлённо умолкали и не знали, что сказать в ответ. А когда бабушка, наконец, понимала, что они не знают, кто такие Марсель Пруст и Уильям Фолкнер – она теряла к ним всякий интерес. Она не понимала, как это можно, прожить всю жизнь и ни разу не взять в руки роман Марселя Пруста «На пути к Сванам». Неужели можно довольствоваться произведениями этого странного старика Толстого или душевнобольного Достоевского, который, как мог, исказил представление о русском человеке, сделав своих героев существами без логики, нравственных устоев и здравого смысла.

Однажды бабашка увидела, как я утром поднимаю для физзарядки пудовую гирю. Мне было тогда тринадцать лет или чуть больше. Бабушка с испуганным лицом подошла ко мне и повелительным голосом потребовала:

– Брось эту железяку! Брось, я тебе говорю!

– Почему? – спросил я отдышавшись.

– Ты испортишь себе позвоночник. А он тебе ещё пригодится.

– Но это спорт, бабушка.

– Это не спорт, – строго возразила бабушка. – И вообще, поднятие тяжестей – это не твоё дело. Голову тренируй, а не руки. Пусть другие будут самыми сильными, а ты у меня стань самым умным.

 

Помню ещё, что бабушка очень любила спать зимой на улице. Она надевала на себя меховую жилетку, потом норковую шубу до пят, богато поеденную молью, лысую соболью шапку, валенки гигантского размера и выходила на веранду, где у неё был лежак в виде кожаного кресла с очень пологой спинкой. Она устраивалась на нём поудобнее и как-то непривычно быстро засыпала.

А однажды бабушка устроилась отдохнуть прямо на улице, в свежей копне сена, которую наши соседи ещё не успели перекидать на сарай...

Бабушка, видимо, забылась и проспала там до утра, хотя на улице был мороз под двадцать градусов.

Мать встала утром с постели, заглянула в бабушкину комнату и не обнаружила её на привычном месте. Вспомнила, что прошлым вечером не дождалась бабушкиного возвращения с улицы. Испугалась, в чём была – выбежала на улицу. А там снег идёт крупными хлопьями. Всё замело так, что бабашку под снегом почти не видно.

Мать добежала до злополучной копны. Испуганно стала разгребать снег руками, боясь, что найдёт бабушку уже мёртвой...

– Ты чего? – удивилась бабушка, когда мать откопала её.

– Я думала, ты замёрзла.

– С какой стати? – ответила бабушка и проворно поднялась на ноги. Снег при этом упал с неё как белое покрывало.

Потом мать восхищённо рассказывала всем соседям, что после ночи в снегу бабушка даже ни разу не чихнула и не прекратила спать на улице.

 

Из бабушкиного дома в наш дом переехал громоздкий, должно быть, очень породистый комод с резными дверцами и точёными ножками. Потом – конторка, крытая зелёным сукном и отделанная по краям морёным дубом. После конторки в нашем чулане оказался её бельевой шкаф с красивым резным барельефом на передней стенке. Потом – целый чемодан серебряных царских рублей, который мы с отцом постоянно перепрятывали, пока не запрятали так надёжно, что не смогли больше найти.

Мой дед погиб в сталинских лагерях, а бабушка дожила до наших дней и была в здравом рассудке до последнего часа.

Я до сих пор ищу и не могу найти её синюю тетрадь со стихами, её чемодан с серебряными монетами, её фотографию на картонной основе, где она запечатлена молодой. Мама говорила, что портрет бабушки в свадебном платье был спрятан где-то на чердаке вместе с семейным портретом последнего царя. Сейчас мне кажется, что это символично.