Всё, что мне надо. Маленькая повесть

В гостиной звонил телефон...

Сергей вышел на улицу. Посмотрел на свою «семерку», подумал: «Ну, еще чего? За хлебом – на машине?». И пошел пешком. В общем-то, было тепло. Только этот грязный почти растаявший снег. И откуда такое берется – в апреле? Брызги талой грязи из-под колес... Этот противный дождь со снегом... И этот низкий, протяжный и неприятный как буква Ы, рвущий душу звук маяка в тумане. Ненавижу туман... Мерзкая черная грязь размазывает краски таких красивых старых домов... Потоки грязи – по мостовым, по стенам домов, по тротуарам. По душе.

Вой маяка не давал успокоиться, сосредоточиться. А очень нужно.

– Здравствуйте, уважаемый, меня зовут Валентин. (Ну, кто не знал в Одессе «бригаду» Валентина!). Вы были вчера на допросе у Хасанова. Нужно поговорить. Придёте в семь часов к оперному театру.

Он не спросил. Он сказал. И не идти было, ну, просто невозможно. Как невозможно сказать «Нет» своей первой в жизни женщине, – загрызет.

– Вот, – сказал Хасанов, – вот. На вас поступил сигнал. – И слегка приподнял тетрадные листочки.

– Можно посмотреть?

– А вы – нормальный? Конечно, нет…

(Обращение к читателям. В этой странной фантастической повести вы, читатели мои, являетесь участниками событий, которые никогда не происходили. Автор.)

Хасанов, в общем-то, неплохой парень, люди. «Порядочный», как говорили о нем в городе. Высокий, стройный, красивый, очень аккуратный всегда улыбчивый. Пахло от него только появившимся тогда на толчке «черным драккаром». Знаете, люди, такой нежный и очень французский мужской запах: чуть-чуть гвоздики, немного лёгкого, благоухающего, нечеловеческими руками сделанного эфира, самая капелька коньячного оттенка выдержанности, хороших манер и этого, ну как сказать... Ах, да: «Дорогая, я опоздал на три дня, потому что задержался на футболе» Раньше он был приставлен к гостиницам «Интуриста» – работать с проститутками, а значит – с валютой. Проститутки были от него без ума! Чуть позже, когда его перевели на повышение, о чем очень жалел, деловые полюбили его в запой. До него там был, ну просто зверь...

– Придется вас замкнуть дней на пять. Имею право, – это голос помощника Хасанова за соседним столом, адресованный кому-то, сидящему спиной к Сергею, который сосредоточенно думал, а не прислушивался. Донеслось только «твою мать» и всхлипывания. «Женщина?», – подумал он.

Тихо пела Пугачиха: «...А я про все на свете с тобою забываю, и я в любовь, как в море, бросаюсь с головой...». За окном – туман. С трудом можно было различить целующихся голубей на карнизе флигеля КПЗ.

– Ты меня помнишь, уважаемый? – вдруг ни к месту спросил Хасанов. – Вижу – нет. Я тогда сидел сзади. Практику проходил. Тебя вызвали по делу Валентина. В розыске тот был. Петрищев из Владивостока приезжал. Помнишь?

– Нет. Как мне к вам обращаться, гражданин следователь или товарищ? Вспомнилось: «Римского прокуратора называть – игемон. Других слов не говорить. Смирно стоять. Ты понял меня или ударить тебя?»

– Пока – товарищ Хасанов…

– Нет, не помню, товарищ следователь.

Ох, дурит, гонит Сергей! Помнит, конечно. Как такое можно забыть. Все очень просто. Снимал он свадьбу своих постоянных клиентов. Снимал...

– Хорошо, дорогой , вопрос первый. Даже сам не понимаю, какой дурак сигнал написал. – Хасанов терпеть не мог анонимщиков. Называл их «прэдатели». – Ты большой ремонт дома делал... Откуда деньги?

– Тесть у меня – ветеран Гражданской войны. ЖЭК бесплатно делал, – Сергей даже не покраснел, – проверьте.

– Проверил уже. Значит – крестик. Цветы директорше давал? Ответ – 8 марта. Правильно? Еще один крестик, – Хасанов улыбнулся и тихо и вкрадчиво, душевно так сказал, – я поднял все адреса за четыре года. Одна ошибка, – и ты сидишь. Понимаешь? Сам скажи, куда деньги дел.

– Деньги – в кассе. У всех квитанции. (Всё. Не найдет он меня.) На любой ваш вопрос будет только один ответ. Деньги в кассе. У всех – квитанции...

Ну и так далее. Как зарабатываешь, откуда деньги на финский холодильник, мебель... Брр!

– Ну, как объяснить этому красавчику, сказал он Леньке, ждавшему его в машине, что мы снимаем детей, свадьбы в дальних селах, домашние вечеринки и многое чего еще, что очевидно. И не стоит об этом говорить. Сколько тех денег нужно для счастья? Для счастья нужно только одно – любовь.

И не знал, даже не думал тогда Сергей, что нужно еще кое-что. Верность и порядочность. Он поднял на Леньку свои впавшие от бессонной ночи глаза и сказал: «Давай пройдемся». Забрызгивая брюки, они потопали по Преображенской, свернули на Дерибасовскую. Там в подъезде Пассажа стояли знакомые музыканты. Аркадий махнул ребятам рукой, поднял трубу, похожую на военную, и издал чистый, высокий и тревожный звук, как гудок над полями.

– Ты знаешь, нет ничего в жизни подлее предательства. Христос был прав.

Майор Петрищев внимательно смотрел на Сергея. Дело-то не стоило выеденного яйца. Стукач доложил, что Валентина видели на свадьбе в «Звездочке». Нужна была фотография или негатив.

– Вы же не ворюга, из порядочной семьи. Ремесленник, а не вор. Рассказы пишете. А он – бандит. Сволочь. Ну не друг же он вам. Не предаете вы никого.

Прав, прав был застреленный недавно в Костроме Петрищев. Ой, как прав! Но как можно было объяснить чужому человеку, что не Валентина Сергей должен предать, а хороших людей, клиентов своих постоянных, которые пригласили его отснять ту злополучную свадьбу, где гуляла атомная смесь цыган и русских, украинцев и евреев, ментов и ворья. Где мать невесты, настоящая цыганка с Балтовской вынимала смуглой рукой из эмалированной миски куски фаршированной рыбы и клала каждому гостью в тарелку, а пахучий сок тек по ее руке и капал на одежду. Она что-то приговаривала на своем напевном языке. И где Василий Ефимович подошел к микрофону, с ужасом глядя на самого младшего и любимого сына, на его беременную молодую жену и, обнимая левой рукой едва скрывавшую слезы Симу Михайловну, сказал: «У меня три сына. Мы всегда мечтали иметь девочку. За вас, мой самый любимый сын и моя дорогая дочь!»

...Сергей подошел к столику музыкантов перезарядить пленку. Там сидел какой-то задуренный тип. Он взял с тарелки веточку укропа (запомните этот укроп, читатель!), швырнул ее в лицо Сергею и сказал, глядя мертвыми расширенными зрачками: «Брысь, козел!» Козел сжал своей тренированной правой рукой тяжелую фотовспышку, но сидящий рядом руководитель оркестра Валера глазами показал ему – нет! «Ша, Валь, – мягко сказал он, – хороший парень, мой друг. Чего ты?». Вспышке «Метц» повезло в этот раз...

– Ты не лезь, Серёга, – выдал он позже, – Этот нарком – Валентин. А то тебе прямая дорога будет – на поля орошения, откуда еще ни один не вернулся. Он взял свой саксофон-тенор и поднялся на сцену.

Ну а теперь скажите мне как, ну вот как он мог предать Валеру, несчастного Василиефимыча, его заплаканную жену и их глупого сына, делающего свои первые, но уже неосторожные шаги по этой тяжелой, но замечательной штуке, которая называется – жизнь. Ну, как?

– Вы знаете, нет у меня негативов. Отдал родителям. И поверьте мне, я бы со всей душей сдал бы вам этого подонка... Со всей душей.

Друзья прошли всю Дерибасовскую: и позеленевших бронзовых львов в Городском саду, и магазин, прозванный одесситами «Птички – яички», хотя там уже несколько лет не было ни того, ни другого, прошли мимо гордости горожан – знаменитого Оперного театра. Напротив, возле Дворца бракосочетания толпились частники, выискивая жертву. Один из фотографов увидел Сергея и тихо сказал: «Вот идет простой советский миллионер». Прошли мимо музея морского флота, а напротив – на Пушкинской, бывшей Итальянской, находился археологический музей, перед которым красовалась скульптурная группа Лаокоон, копия с подлинника…

Нет, я должен остановиться и рассказать вам, люди, эту историю. Лаокоон со своими несчастными сыновьями стоял раньше в центре малюсенького скверика возле бывшего Дома офицеров Красной Армии и как раз напротив всеми любимого здания МВД, откуда двадцать минут назад навсегда вышел мой герой. Так вот, однажды, много лет назад, когда автор этих строк еще учился в средней школе №2 на Старопортофранковской, не скажу в каком городе, возможно – в Одессе, а за углом была школа №118, которую закончил с отличием Сережкин самый лучший и надежный друг Григорий, высокая комиссия Горсовета обходила (пешком!) затрушенные памятники старины: тех же тогда уже зеленых львов, памятник губернатору Новороссийского края графу Воронцову, с женой которого что-то вытворял великий Пушкин (он вообще был хулиганом в этом смысле, и в каждом одессите есть капелька его крови – моя бабушка рассказала). Были они и возле Дюка, на которого смотрят с люка. (Стоя на канализационном люке и глядя на Дюка, можно легко увидеть, что свиток пониже пояса в правой руке покойного родственника великого француза, издевавшегося над нашими мушкетерами, превращается в силуэт э... как его назвать? Хватит об этом.) Пришли эти типы также и к Лаокоону с его змеюками, сброшенными на него с неба вражеской богиней Герой. И, о боже, у парней-то их будущие достоинства закрыты змеями, а у папы ихнего, главы погибающей семьи очень даже видна та самая штучка. Правда, маленькая – не злоупотреблял скульптор древности. А может, такие маленькие были у всех древнегреческих мужчин, и их цивилизация поэтому пришла в упадок. Итак, маленькая, но видна всем строителям развитого общества... И был издан приказ – немедленно налепить на безобразие фиговый лист, что быстро исполнили местные ваятели своей умелой рукой. И вся Одесса ходила смотреть на это чудо, стоя спинами(!) к МВД, потому что новый гипс оказался гораздо светлее старого. И та самая штучка, не к столу будет сказано, стала непотребных размеров, за что и была приговорена через каких-то пол года к полному уничтожению. А мерзавец Лаокоон со своими покусанными детьми по сей день стоит голым, гад, перед лицом многочисленных туристов, включая их жен и малолетних детей.

…Так вот, люди, шли мой хороший знакомый Сергей (уже – Александрович) и Ленька Аихес по бульвару Фельдмана и молчали. Притащились к знаменитой благодаря Сергею Эйзенштейну Потемкинской лестнице, посмотрели в сторону невидимого в тумане воющего маяка, от звука которого стыла кровь, посмотрели на уже набухшие ароматные почки белой акации.

– Ты знаешь, Лёнька, мне папа рассказывал, есть такое поверье у моряков – зеленый луч. Когда солнце падает за горизонт, вдруг появляется странный луч ярко-зеленого, неземного цвета. И тот, кто увидит его, будет счастлив до последних дней своих. До последней досточки. Мало кто видел его... Ладно, спасибо. Вали домой, Увидимся на дне рождения. Я похожу один, подумаю.

– Если с тобой чё случится, то не боись. Я все сделаю, что надо. Не забуду хорошего. Деньги там, или чё...

– И на Любе моей женишься, что ли? У тебя же Лорка есть и ребенок. Так что, паника отменяется.

Ленька расхохотался, успокоился, долго хлопал Сергея по плечу и ушел довольным.

«Какая же сука предательская анонимку смастерила? Там еще детали такие... Нет сил думать. Позже разберусь», – рассуждал он, проходя мимо знаменитой на весь мир музыкальной школы Столярского, где учились его дочери – Юленька и Аннушка. «А с ними что будет?». Шел он своим любимым маршрутом через Сабанеев мост к такому невзрачному снаружи, но очаровательному внутри дворцу Гагарина (не космонавта), а ныне Дома ученых, где в парадной, точь-в-точь, как и в его родной парадной, было выбито на мраморном полу «SALVE!» – «Добро пожаловать!» или «Привет!», – смотря как перевести с латыни, и где спустя четыре года будет учить ритмику и английский его четырехлетний приемный сынишка Вадюнька. Сергей, конечно, об этом пока не знает. И вы, люди, ему не говорите.

«Мне скоро 37. Что же делать, что же делать и где взять на это силы? Нет. Всё правильно. Нужно решать. Так жить, наверни...» Но тут раздавшийся из окна телефонный звонок сбил его с мысли.

...К семи часам вечера следующего дня Сергей пришел к Оперному театру. Валентин уже ждал его. Конечно, Сергея не запомнил. Да и мало ли было в его поганой жизни укропных веточек и многого чего еще, и то ли еще будет, когда все рухнет. Но не об этом пока речь...

– Короче, – сказал тот, – Ты очень понравился Хасанову. Все будет в полном ажуре. Восемь тысяч. Срок – неделя. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Понял?

Как тут не понять. Приговор окончательный. Обжалованию не подлежит.

Скоро, очень скоро я закончу эту главу. Потерпите, люди, еще чуть-чуть. Герою осталось совсем немного – дойти до булочной. Потерпите! Он зашел туда, взял пару батонов для икры, три буханки ароматного киевского хлеба, еще теплого и отдающего сливочным маслом, хорошей мукой и исчезнувшими из магазинов дрожжами, один черный кирпич для Юрика (тот не ест белый) и направился к дому.

Еще день – два и пойдет теплый многообещающий весенний дождь, смоет грязь с таких красивых старых домов, с мостовых и тротуаров. Смоет грязь с души. Туман рассеется, маяк – заткнётся, и появится такое долгожданное раскаленное солнце – оно не исчезло, нет – и высушит стены, и мокрые деревья, и мостовые, и тротуары. Высушит слезы на лицах. И вернет любовь. Без которой жить нельзя.

А потом еще распустится белая акация, и мой город станет похож на нежную невесту: весь в белом наряде акации. И её благоухающий пряный запах, воспетый в стихах и песнях, переполнит улицы, поднимется до самых крыш и потечет вниз, к морю, в порт, куда причалит китобойная флотилия «Советская Украина». И одесситы уже запутаются и не смогут точно сказать, то ли флотилия вернулась к моменту цветения, то ли акация расцвела к приходу моряков...

Сергей остановился перед дверью, вставил ключ в английский замок и сел на замызганную мраморную лестницу, ведущую на второй этаж.

Мне тридцать семь лет. Сегодня. Половина жизни.

Если я любил ее без памяти, то – что я делаю, почему шляюсь? Может, она не устраивает меня как женщина... Боже, устраивает, да еще – как! Что я натворил с ее жизнью, да и со своей... почти тринадцать лет... двое таких талантливых детей... Что-то не сложилось в моей семье. На работе – уважают, в начальство выдвинули... А за этой дверью – нет. Можно ли это исправить? Наверное, нет. Кого винить, если нет любви? Только себя. И если у меня когда-либо будет другая семья, я никогда не изменю, буду забегать все дороги и посвящу ей всю свою жизнь...

А дальше все было ужасно просто. Он зашел, поставил приятно пахнущую сумку с хлебом на пол, вызвал Любу из кухни, попросил её присесть, так – больше – жить – нельзя, тринадцатой- годовщины – не- будет, прости, если можешь . Позвонил друзьям, что бы не приходили, бросил в сумку нехитрые мужские пожитки.

Осталось самое трудное. Встать. Повернуться. Обойти стоящую на коленях Любу. Поцеловать плачущих и еще не до конца понимающих искалеченность своей дальнейшей жизни детей и уйти, переступив через себя.… Захлопнуть дверь, оставив ключ внутри.

Он сделал это, снова сел на ступеньку и все вдруг понял. Обвел слезящимися от чего-то глазами парадное. Увидел наверху в углу своего приятеля – черного паука в центре паутины и выбитые в мраморе слова «SALVE!» – «Добро пожаловать!» Паук посмотрел на Сергея, подмигнул и сказал: «С днём рождения тебя, Сергей Александрович! Вот всё, что тебе надо – открытая дверь и пол жизни впереди. Идешь?»

...Из брошенной квартиры слышно было: